«Вторник». №3, апрель 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды литературно-художественный журнал
– Ну, раз уж предлагаете, я отпираться не буду, – потупив глаза и хихикнув, ответила Катенька и скрылась в доме. Прошка тотчас радостно направился к отцу, заранее предчувствуя триумф, но тот не вовсе разделял его радости.
– Дело в том, что я отца Илью с матушкой и твоим Васькой-дружком пообещал довезти – ответил ему отец. – Матушка, ты же знаешь, брюхатая, да и мешков и кадок, как видишь, там навалено немало. Придется и тебе пехом пойти – вот заодно и Катьку проводишь, авось ей и приглядишься.
После этих слов батя помог отцу Илье и его семейству взобраться на телегу, сел на передок, взял вожжи и, махнув Прошке рукой, покатил вниз по дороге. Поликарп и его домашние, вышедшие провожать, помахали ему вслед, и вскоре телега скрылась за деревьями. Поликарп недобро оглядел Прошку вопросительным взглядом.
– Я Катьку жду, – извиняющимся тоном пробормотал тот.
Поликарп хмыкнул и ушёл в дом. Прошка остался один.
На улице медленно, но неуклонно темнело, уже с трудом можно было различить сосну на опушке, ту неуловимую границу, которая отделяет лес от лугов, даже выбеленный песок дороги становился все темнее и неотличимей от окружавших его трав.
– Ну что, пойдем? – окликнула его из дверей Катенька.
Прошка обернулся. Она стояла на крыльце и завязывала косынку под подбородком.
– Пойдём, – ответил он. «Нет худа без добра и добра без худа», – подумалось ему.
Ночью лес особенно не похож ни на что. На фоне сереющего неба стоят чёрные, неопрятные, как обтрёпанные мётлы, сосны, лес скрипит, даже если нет ни малейшего ветерка. Ветки под ногами потрескивают, каждый пень, каждая куча бурелома приобретает невиданные очертанья. Прошке было не по себе, они шли уже больше получаса, последние отсветы дневного светила погасли, и наступили густые, мрачные сумерки. А вот Катенька вовсе не боялась, и всю дорогу молча улыбалась Прошке, при этом как-то ехидно и вызывающе.
– А что ты веселая такая, Кать? Тут наоборот, осторожно надо смотреть, опасливо, вдруг зверь какой-нибудь встретится или лихой человек.
– Да чегой-то тут бояться? – томно протянула Катенька, играясь краем своей косынки. – Наш лес, Тешиловский, сколько мы здесь бродили, ягоду собирали. Авось не заплутаем, дорогу до дома найдём.
С этими словами она сняла косынку и распустила волосы. В волосы вплелись лучи только взошедшей из-за наконечников елей мраморно-тусклой луны. Катя сначала замурлыкала мотив песни, а затем и затянула куплет:
Вот и пала ночь туманная,
Ждёт удалый молодец,
Чу! Идет, пришла желанная…
– Ой, да хватит тебе, и без того страшно, – поспешно оборвал ее Прошка.
Катя лукаво сверкнула на него глазами из темноты и сказала:
– Да я вроде ничего страшного и не пела, – и они молча продолжили путь, лишь изредка вновь раздавалось Катино мурлыканье.
Невозможно было даже определить, на полпути они или им ещё долго идти до деревни – так темно вокруг было. Впрочем, кроме скрипения деревьев слышно ничего не было, но эта тишина пугала еще больше. Вскоре, за деревьями замелькали тусклые огоньки – непонятно, мигали ли это лучины в грязных окнах изб, носились ли над топью болотные огоньки или блестело в лунном сиянии какое-то озерцо. Прошка решил пробираться туда, благо это было дальше по дороге и прибавил шаг. Так, засмотревшись вдаль, он проскочил под упавшей молодой сосной, привалившейся к старой осине.
– Тьфу ты, черт возьми, – опомнившись, выругался он, потом сразу перекрестился и плюнул через левое плечо.
– Что случилось? – спросила так же протяжно, как и всегда Катенька.
– Под цыганскими воротами, не заметив, пробежал, да еще и чертыхнулся. Нельзя под такими деревьями ходить, треугольные ворота в ад ведут. Вот я дурак, ей-Богу! Да тут и осина к тому же, на ней же Иуда повесился…
– А я вот возьму и пройду, – весело воскликнула Катенька и прыгнула под сосну. – И еще раз пройду! – и пробежала обратно. – И ещё! и ещё! и ещё, и ещё… – никак не могла угомониться она к Прошкиному изумлению.
– Ты… ты, ты что… творишь? – только и мог вымолвить он.
– Что хочу, то и творю, – внезапно остановившись, произнесла Катенька и направилась к нему. – А ты что творишь? Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме? Думаешь, я не знаю, зачем ты за мной увязался? Провожать меня, ночью, по тёмному лесу? Думаешь, я дурочка деревенская?
– Я… у меня и в уме такого не было… – продолжал мямлить Прошка.
– Ну что ж, я и не против, – и тут Катенька скинула сарафан, отстегнула понёву и протянула руки к Прошке. Её серебряные от лунного света волосы падали на малахитовые плечи, еле заметные ключицы спускались от белокаменной шеи к полукружью грудей. В ямочке между грудями сидела, растопырив лапы, раздувшаяся бурая жаба, от которой, потянувшийся было Прошка тут же шарахнулся. Подняв взор, испуганный парень увидел, что в глазах у Катеньки сверкал рубиновый отблеск, как будто в глубине был спрятан крохотный уголёк.
Закричав, Прошка бросился стремглав бежать к мигавшим вдали огням, через валежник, через выворотни, через царапавший его лицо сухостой. Сзади он ничего не слышал, только тихий свист ветерка и скрип деревьев, треск веток и шорох листьев да хвои под ногами. Наконец, он выбежал на поляну и увидел вдали в свете луны избу, без единой свечи, но всё же. Оглянувшись, он не разглядел среди веток ничего, кроме темневших пней и каких-то неясных, колышущихся фигур. Он ломанулся к избе, решив постучать, но вдруг очнулся и понял – он вновь на хуторе Поликарпа. Значит, он сделал здоровый круг по лесу, побежав от этой… Даже не хочется думать! Впрочем, ему было не до рассуждений – он взобрался на крыльцо, ударил по двери – та открылась сама. В доме было темно, не было слышно не звука. Ему это показалось странным, даже подозрительным – ведь должно быть слышно хоть кого-то, мычанье скота или храп чей-то, поэтому Прошка и огляделся. На хутор Поликарпа похоже не было – там, где был колодец, возвышался гнилой пень, покосившийся хлев пророс кустами, прогнившее насквозь крыльцо покрыто грибами, вместо погреба высился холм, поросший полынью, всё освещал настырный и неверный свет луны.
– Меня поджидаешь? – прошептал кто-то сзади. Прошка обернулся, его повалила наземь уже совсем незнакомая Катенька. Он попытался отбиться, но дышать ему становилось всё труднее, вскоре он не мог даже двигаться. Даже ничего перед собой не видя, кроме непроглядной темноты, он продолжал пытаться двигать руками и ногами, но у него все меньше это получалось. Он будто бы погружался в тягучий и душный, липнущий к телу туман…
Вскоре, духота начала отступать, он смог скинуть с себя непосильный груз и, наконец, приподняться на локтях. Он обнаружил себя не на крыльце, а на печи, в своем доме. Было действительно душно, в ногах лежала сброшенная овчина, которая ему видимо и мешала спать. Прошка слез с печи и вышел из избы, чтобы подышать и умыться. Было раннее утро, тьма лишь чуточку подсвечивалась восходящим солнцем. За дверью было прохладно, лёгкий ветерок трепал наконечники елей. Вслед за Прошкой, из-за двери выглянула его мать:
– Чего не спишь-то?
Прошка нехотя ответил:
– Сон неприятный приснился, вот и всё. Матушка, а мы вчера с батюшкой к Поликарпу ездили?
– Как же, ездили, много чего накупили. Ты что, забыл?
– А вернулся я вчера с ним? – продолжал спрашивать Прошка.
– Нет, один ты вернулся. Поздно очень пришел и спать сразу лёг, ни говоря не слова. А сон и мне неприятный приснился, видать, ненастье сегодня какое-нибудь будет, – Прошкина матушка даже вышла на крыльцо и затворила за собой дверь, приготовившись к рассказу, – Приснилось мне, что стою я в притворе, в храме, на праздник кой-то, и стою, значит, рядом с кануном. А на мне шаль кая-то, старая-престарая, серая, дырявая. Ко мне, значит, матушка Анна подходит и говорит: «Шаль-то у тебя, покойницкая». Я, значит, голову повернула, смотрю – действительно, страшная шаль, покойницкая. Пытаюсь ее сбросить, смахиваю, а она все ко мне пристает, отлипать не хочет. Я её сдираю-сдираю, а она краем на канун упала и зажглась. Ну, тут я и проснулась. Интересно, к чему сон этот? Неужто помру я? Надо будет к Акулине сходить, пусть она мой сон этот разгадает.
– Да, ерунда, а не сон, – махнул рукой Прошка, – чего о нем и думать-то?
Обидевшись, мамка Прошки смолчала, только скрылась в избе и прикрыла дверь. Прошка остался сидеть на завалинке и стал высматривать зарю над лесом. Воспоминания об увиденном сне всё ещё были очень живы в его памяти, и он никак не мог выбросить их из головы. Кроме того, он никак не мог припомнить, что же ещё случилось, когда он загрузил батькину телегу – дальше как в тумане. Тут его взгляд, бродивший по окрестностям, остановился на кусочке опушки, видной с крыльца. Там между деревьями, ему почудилось, что он различает женский силуэт, который он где-то уже видел. Что это за дурная баба вздумала идти так рано поутру за ягодой? Или это просто причудливо изогнутый пень белеет вдали? Или это…
– Ох, ты ж, Боже мой, – вскрикнул Прошка, и крестясь и плюясь через левое плечо вбежал в избу. Дверь захлопнулась, когда самые первые и робкие лучики солнца уже золотили кисточки ковыля, пчелы и шмели разрушали понемногу молчание ночи – начинался новый день страды, бояться, пока что, было нечего.
Эльвира Еникеева
Абдулгареймолчималай
Рассказ
В детстве родители отправляли меня на все лето в деревню. Ко мне присоединялся еще и мой двоюродный братишка с севера.
Собрались мы как-то с Денисом на рыбалку. Накопали червей – их тут хоть лопатой греби. Взяли удочки и спозаранку на речку. Шли вдоль забора и жевали свежий хлеб, который бабушка предложила к чаю. Тратить время на чаепитие не хотелось, вот мы и взяли теплые румяные краюшки с собой.
Только дошли до переулка, чтоб сократить путь к берегу, из раздвинувшегося штакетника выскочил мальчик. Начал, размахивая руками, тянуть нас во двор, тараторя без остановки:
– Эй, малайзар, помогите, а то он утонет, меня бабушка без ушей оставит, скажет: «Абдула, с тобой одни проблемы!». Помогите, вытащите его, я маленький, у меня рука короткая, а он там утонет…
Мы кое-как разобрали его быструю речь.
Денис, подмигнул мне: «Пойдем, глянем на утопленника».
– Нет, он не утопленник, он кричит, значит, жив, надо спасти, малайзар!
Когда мальчик дотащил нас до колодца, стало сразу все понятно. В воде бултыхался котенок, истерично мяукая и пытаясь выплыть.
Я предложил опустить ведро в надежде, что котенок догадается залезть в него. Но тонущий и пищащий серый комочек не понимал. Тогда решили, что надо едой его привлечь. Положили остатки хлеба в ведро. Но ведро плюхнулось. И тут меня осенило: надо бросить одеяло.
Завязал я одеяло на конец цепочки от ведра и опустил. Котенок, барахтаясь, зацепился коготками за мягкий ворс одеяла. Тут уж мы, как настоящие спасатели, не растерялись, стали тянуть лебедку. Замер, дрожа, и продрогший котенок. Видно, испугался.
Мальчик вырвал его из рук и побежал домой. При этом тараторил что-то со скоростью реактивного самолета.
– Нет, ты видел! – возмутился Денис.
– Пошли, а то рыбу мы точно не поймаем, – сказал я брату.
Через пару дней, когда мы собрались купаться в речке, перед нами опять откуда-то выскочил тот самый мальчишка – его, оказывается, звали Абдула:
– А куда вы? Может, и меня возьмете? А то надоело сидеть в огороде, колорадских жуков собирать…
Переглянувшись, мы кивнули, но шаг прибавили.
– А знаете, я решил стать спасателем. Буду людей вытаскивать из колодца, как вы котенка. Из пожаров тоже, я по телевизору видел. Правда, бабушка говорит: «Абдула, лучше молчи, как рот откроешь, уши заткнуть хочется, трещишь, как колокольчик на теленке»…
– Это хорошее дело… Если захочешь, то станешь. Но ты знаешь, спасатели должны быть сильными, меньше говорить, а больше делать, – сказал Денис, рассчитывая, что Абдула хоть немного помолчит. Мы ж пока спускались к речке, узнали все новости деревни, про то, чем его кормила бабушка утром,
сколько у них кур и грядок…
– А я очень сильный, могу даже на тот берег доплыть и обратно без отдыха, хотите? – с надеждой в голосе спросил Абдула
– Да, нет, давай лучше просто полежим, позагораем…
– Ладно, а я поплаваю…
Так все лето маленький внук Забиры-эбей таскался везде с нами. Абдула воспитывался бабушкой, говорили, что в детстве он испугался и с тех пор говорил быстро. Любил представляться по имени и фамилии. Но всегда выходило вместо Абдулы Гареева – Абдулгарей.
Часто соседи, устав от его болтовни, отмахивались: «Абдулгарей, молчи, малай». Так и закрепилось за ним это выражение, став прозвищем…
…Прошло лет пятнадцать с тех пор. Я уже жил с семьей в загородном доме на окраине города. Однажды жена позвонила – «Дом горит!».
Когда подъехал к дому, пламя уже было почти потушено. И вдруг из-за дымящихся стен появился спасатель в шлеме, прижимая к телу маленького котенка.
Я сразу узнал любимца своей дочери и подбежал к мужчине: «Это наш Мурзик!»
– Держите, он испугался, но живой… – улыбнулся спасатель
– Абдулгарей?!
– Артур! Да, это я «Абдулгареймолчималай»
– Как ты? Ты все-таки стал спасателем!
– Как сказать… – замялся Абдула, расстегивая шлем
– Спасибо тебе, ты спас нашего котенка.
– Да, ладно, живая душа ведь. А помнишь, когда-то спасли моего котенка? Он умер в прошлом году сразу же после кончины бабушки. Я бабушке так и не рассказал про тот случай. Боялся, что огреет меня крапивой. Помнишь, какая она у меня была боевая… Ну, ладно, мне пора, машина уж ждет.
Я смотрел вслед Абдуле. Трудно было в нем узнать прежнего Абдулгарееямолчималая. Это был спокойный, открытый, смелый мужчина. Но, как и прежде, добрый и внимательный. Видимо, такими и бывают спасатели.
ЖУРНАЛ «ВТОРНИК» ВЫСТУПАЕТ ИНФОРМАЦИОННЫМ СПОНСОРОМ МЕЖДУНАРОДНОГО ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА КОРОТКОГО СЕМЕЙНОГО РАССКАЗА «МЫ И НАШИ МАЛЕНЬКИЕ ВОЛШЕБНИКИ» И НАЧИНАЕТ ПУБЛИКОВАТЬ НАИБОЛЕЕ ИНТЕРЕСЫ РАССКАЗЫ ЕГО УЧАСТНИКОВ.
КОНКУРС ОРГАНИЗОВАН ПО ИНИЦИАТИВЕ ЛИТЕРАТУРНОГО АГЕНСТВА СОФИИ АГАЧЕР И ДЕТСКОГО ИЗДАНИЯ «КЛАССНЫЙ ЖУРНАЛ». ПОЛОЖЕНИЕ О КОНКУРСЕ ЧИТАЙТЕ НА САЙТЕ AGACHER.COM
Алексей Бутусов
Я хочу быть дядей Женей
Рассказ
Был удивительный солнечный день. Класс писал сочинение на тему «Кем я буду, когда вырасту». Гриша грыз ручку и не знал, что написать. Когда- то он хотел быть дирижёром оркестра. Потом – капитаном дальнего плавания. Даже космонавтом пробовал хотеть стать. Вдруг глаза его загорелись. «Знаю, знаю, о ком я напишу! О дяде Жене!»
Дядя Женя из четвёртого подъезда очень интересный человек.
– Не по годам мудрый человек, – говорит про него бабушка.
– Хитрюга, – посмеивается папа. – Порой просто невыносимый.
Крепкий, вихрастый, рыжий и веснушчатый дядя Женя кажется второкласснику Грише очень жизнерадостным, весёлым, солнечным. К тому же дядя Женя обладает телепатией. Как глянет на Гришу – будто видит его насквозь и сканирует все мысли, как самая совершенная антивирусная программа. Схватит Гриша двойку – мир померкнет, слёзы сами из глаз готовы бежать, как будто съел луковицу из бабушкиной вязанки. А дядя Женя идёт навстречу, светится пуще прежнего да ещё и улыбается голливудской улыбкой. Похлопает Гришу по плечу и выдаст: «До чего же хорошо жить, брат!» И добавит: «А двойка – это пустяк». И когда только успел мысль прочитать?
О себе дядя Женя ничего не рассказывает. Никто из ребят толком не знает, где и кем он работает. «Придёт время – узнаешь», – хитро щурится он и гладит Гришу по голове. «Придёт время – узнаешь», – говорят Грише мама с папой.
С дядей Женей у Гриши связано три истории. Первая история вышла ещё год назад, под Новый год. Дед Мороз принёс Грише огромный подарок с конфетами, как сказал папа «с Крайнего Севера». Правда, Гриша, как только увидел подарок, сразу заподозрил обман: конфеты Дед Мороз купил в «Пятёрочке» по акции. И всё- таки какой чудесный это был набор! Были тут, конечно, и обычные карамельки, и ириски «Кис- кис», которых и так дома полно, были и большие, шоколадные, невероятно красивые и вкусные. Особенно Гриша положил глаз на две большие конфеты, которые так и назывались – «Любимые». Вот это объедение! И вдруг пришёл дядя Женя – принёс папе гаечный ключ. А папа и говорит:
– Гриша, давай угощай дядю Женю своим богатством!
Испугался Гриша: вдруг дядя Женя возьмёт и всё съест? А дядя Женя говорит: «Ну, мне всего одну конфету. Какую дашь, ту и съем». Задумался Гриша и давай раскладывать конфеты на две кучки. В одну – шоколадные, красивые, большие. В другую – ириски и карамельки.
– Вот это самые лучшие, из них и выбирайте, – показал Гриша на карамельки и ириски.
– Вот особенно вкусная, прямо пальчики оближешь, – добавил он и протянул дяде Жене самую невкусную, желейную конфету, со вкусом просроченного повидла.
– А вот эта – бе-е, фу-у, – сказал Гриша, не замечая хитрого взгляда дяди Жени и откладывая себе в сторону две «Любимых» конфеты. – Их есть не надо.
– Ну, раз это самая невкусная конфета, я её и съем, – сказал дядя Женя, после чего развернул и положил «Любимую» себе в рот. – Я привык заботиться о людях и лучшее оставлять другим. Сам же я могу и невкусную съесть!
Глаза Гриши наполнились было слезами, но тут дядя Женя изрёк фразу, смысл которой Гриша понял позднее:
– Я так понимаю, в новом году мы будем видеться чаще, – дядя Женя обвёл глазами кучу конфет и исчез.
Так Гриша лишился одной «Любимой». Оставалась ещё одна. Мальчик уже собрался её поскорее съесть, но задумался. Секунд пять он сидел не двигаясь, а потом взял «Любимую» и побежал на кухню.
– Мама, это тебе, – сказал Гриша. – С Новым годом!
«Молодец», – проговорил дядя Женя где- то внутри Гриши.
Вторая история случилась летом. Гриша с мальчишками играли в мяч во дворе дома. Вдруг произошло неожиданное. То ли Гриша не рассчитал силы, то ли мяч нарочно решил изменить траекторию полёта – но он вдруг полетел прямо в окно бабы Люси, очень вредной бабуленции, похожей на старуху Шапокляк. Стекло звякнуло и разлетелось. «Вот бы я был не я», – подумал Гриша. В окне показалось сердитое морщинистое лицо.
– Ах вы, шпана несчастная! – заверещала Шапокляк, тряся шваброй. По- видимому, она собиралась на ней вылететь из дома и отлупить мальчишек.
– Спокойно, Людмила Петровна, – позади раздался ровный голос дяди Жени. – Я стекло выбил – я и вставлю.
– Вы?! – поразилась Шапокляк и часто- часто захлопала глазами, как сова.
– Ну да. Я показывал ребятам, как забивать пенальти. Ну и нечаянно…
Дядя Женя улыбался. Через полчаса в злополучном окне блестело новенькое стекло. Соседка тётя Настя любовалась им и всей душой желала, чтобы дядя Женя и ей выбил стекло. Гриша глядел на своего спасителя.
– Но ведь… – начал Гриша, но дядя Женя его перебил.
– Так лучше.
Но удивительнее всех стала третья история. Осенью вдруг у Жени заболел зуб.
– Всё ясно, первый в жизни кариес, – заглянув в рот сыну, сказал папа. – Записываемся к стоматологу.
Вечером Грише позвонил двоюродный брат из Тамбова – успокоить. Брату было уже десять, и он в свои годы трижды сиживал на зубном троне.
Это так страшно! – слышалось в трубке. – У меня ещё врачиха такая злющая – ведьма! Спорим, у тебя такая же будет? Ну, так вот, взяла она дрель – и давай мне все зубы по очереди сверлить! Осколки так и полетели в разные стороны. Ну ты не переживай, вовсе не обязательно, что ты умрёшь. Я те честно скажу: выжить шанс есть. Хоть и маленький.
И тут у Гриши случился обморок, потому что дальше он ничего не помнил. На следующий день они с папой поехали в стоматологию, зашли в ослепительно белый коридорчик, где пахло чем-то резким, больничным, надели бахилы и провалились в мягкий блестящий диван – ждать. Минуты казались годами. Повсюду с плакатов на Гришу глядели огромные зубы – некоторые ещё и в разрезе. На одном из плакатов было фото девушки, которая улыбалась таким белоснежным оскалом, что казалось, сейчас вцепится в тебя, как тигр. Из кабинета доносилось противное жужжание. У Гриши зуб на зуб не попадал. Он уже мысленно попрощался с миром: с кошкой Матильдой, с берёзой во дворе, с родными и друзьями. Наконец жужжание стихло.
– Проходите, – раздался голос медсестры, и Гриша с папой оказались в кабинете. Возле зубного трона в белом колпаке и ослепительно белом халате стоял дядя Женя и готовил оборудование для пациента.
– Кто-то очень хотел узнать, кем я работаю, – рассмеялся дядя Женя. И кто- то очень любит есть конфеты. Добро пожаловать в кресло, друг!
…Был удивительный солнечный день. Класс писал сочинение на тему «Кем я буду, когда вырасту». Гриша быстро писал. Он уже не сомневался, кем станет, когда вырастет. И тут дело даже не в профессии – какая разница, какая профессия… Гриша чувствовал, что главное – не это. «Когда я вырасту, я хочу быть дядей Женей», – написал он.
Отдел поэзии
Любовь Новикова
ПЕРЕСТАНЬТЕ, РОДИМЫЕ, КЛЯСТЬСЯ И КЛЯСТЬ
…
Это были стихи.
Я узнала бы их по дыханью.
По сжигающей боли в груди.
По холодному небу в задумчивом звёздном мерцаньи.
По колючим огням позади.
По облезлой калитке, по стёртому номеру дома.
По ворчанью соседского пса.
По гнилому шуршанью забыто лежащей соломы.
По желанию – их написать.
По походке моей виноватой или вороватой
От упавшего набок плетня.
По бездомной тоске, по тяжёлому слову – «расплата».
Это были стихи.
Но они не узнали меня.
ЦЕРКОВЬ
И всё-таки она ещё стоит.
Облезли стены, купола подгнили.
И так убог её суровый вид,
Что кажется – мы все о ней забыли.
Но словно из земли она растёт.
Но словно впрямь земля её питает.
Всё рушится, ветшает и гниёт.
Она стоит и времени не знает.
Её не обновляли никогда.
Не сохраняли никакою властью.
Но чудится – она падёт тогда,
Когда земля расколется на части.
Вглядись вперёд и оглянись назад —
Всё тот же крест темнеет безмогильный.
Как божий перст. Как матери глаза.
Как всё, что мы до времени забыли.
…
Не я, не я. В том нет моей вины,
Что избы на деревне опустели.
Что в бледно-синем отсвете луны
Могильной тьмой к окну подходят ели.
Как дальше жить, когда такая тьма.
Когда в душе не уместить всей боли.
Ослепнуть бы или сойти с ума.
И побрести юродивой по воле.
Чтоб просветлела боль моя от слёз.
Сомкнулись обезумевшие губы.
Но, как сошедший нА землю Христос,
Сидит на лавке старичок беззубый.
И я уйду, уеду, убегу
От глаз его святых, как от расплаты.
Туда, где свет, туда, где шум и гул.
Туда, где я ни в чём не виновата.
…
Теперь синицам не до песен.
Теперь бы выжить. Холода.
А снег вокруг красив и весел.
Дома, деревья занавесил,
Лёг тишиной на провода.
Мне говорят: «Ты будь светлее.
Гляди как ясно и бело».
Гляжу, а птицы леденеют.
Что делать мне с душой своею —
Не всё ей ясно, что светло.
И сквозь румяные зарницы,
Сквозь свет узорчатого льда
Глядят озябшие синицы.
И так во всём. И так всегда.
…
До порожка подорожник
Всю дорожку обложил.
В этой хате жил сапожник.
Просто помню я, что жил.
Жил давным-давно когда-то.
Время всё перемело.
Я гляжу на эту хату.
Сердцу грустно и тепло.
Может, он какой заботой
Обогрел меня тогда.
Я хочу припомнить что-то.
Нет, не вспомню никогда.
Просто сердце жжёт немножко,
Просто помню я, что жил.
Подорожник до порожка
Всю дорожку обложил.
…
У меня живёт воздушный шарик.
Лёгкий, звонкий, жёлтый, как фонарик.
Я воздушным шариком играю.
Я совсем, как он, совсем такая.
Что ему – он сама себе, как праздник.
Он такой шалун, такой проказник.
Он летает, прыгает, смеётся.
Что ему – он сам себе, как солнце.
Я его нашла в замёрзшей луже.
Может, он кому-то стал не нужен.
Я его расспрашивать не стала.
И со мною всякое бывало.
За окном темно и кружит вьюга.