О греко-римской филантропии: от взаимности дарений к гуманизму и милосердию

Бедные – кого так называли и как с ними обходились

Экономическое неравенство в греко-римском мире достигало огромных размеров. Концентрация богатств в руках немногих аристократов, правителей и торговцев, число семей которых, например, в демократических Афинах 5-го века до н.э., составляло не более 300, сопровождалась обеднением и обнищанием основной массы населения городов-полисов.

Бедными в античном мире очень редко называли тех, кто жил в крайней нужде или полной нищете. К бедноте относили подавляющее большинство граждан городов-государств, которые не могли из-за недостаточного дохода своих земельных владений вести независимый и праздный образ жизни, считавшийся тогда эталоном «достойного гражданина». Многие из них имели скромный участок земли, где были вынуждены работать сами, используя нескольких наемных работников и рабов, и потому почти не принимали участия в праздной жизни города, охватывающей политику, развлечения, клубы и т. п.

От бедности легко отличали нищету, о которой грек Аристофан, «отец комедии» (прим. 444—380 гг. до н.э.), сказал, что это участь нищего вести жалкую жизнь, не владея ничем; бедный же, чтобы жить скромно, вынужден отдавать свое время работе, ничего не сберегая, но и не испытывая нужды. Римский сатирик Ювенал (прим. 50—127 гг. н.э.), сам выросший в большой нужде, писал, что бедный – это человек, имеющий достаточно средств, чтобы избежать праздной нищеты, и его главная забота не в том, как накормить себя, а как не опуститься до необходимости работать23.

Итак, бедный – это трудящийся или тот, кому грозит эта незавидная в античном мире участь. Неудивительно, что бедными в этом смысле было подавляющее большинство жителей городов этого мира, и именно к ним относили коллективный термин demos в Греции или populus в Риме. То обстоятельство, что, кроме скромного достатка, они были еще и обладателями избирательного права, делало высшие слои городов-государств весьма зависимыми от них. На этой основе и складывалась здешняя система «филантропии взаимности», о которой пойдет речь ниже.

К нищим же греко-римские авторы, сами, как правило, из состоятельных семей, относили людей, «которые чешутся», то есть полностью опустившихся, и не только лишенных собственности, но почти не имевших средств повседневного существования и вынужденных потому просить милостыню. Любопытно, что Платон в своем проекте «идеального государства» исключал присутствие нищих, добывающих средства к жизни бесконечными мольбами, но не видел возможности избавиться от бедных, так как при этом государство может разориться или разрушиться.

Признавая важную роль бедного большинства – как при греческой демократии, так и в римской республике – в политической и социальной жизни, античные авторы, тем не менее, весьма пренебрежительно, даже презрительно, к нему относились. Вот как, например, характеризовал Цицерон демос в одной из своих речей, риторически вопрошая своих оппонентов: считаете ли вы, что к римскому народу относятся те, чьи услуги и труд мы получаем за плату? …это скопище народа, стадо рабов, наемных работников, бродяг и нищих? По его мнению, вся масса городских пролетариев – это пораженные унизительной бедностью отбросы города и их следует вывезти в колонии, где есть свободные земли, чтобы перестать политически от них зависеть.

Подобное отношение к бедным, а тем более к нищим – как к бесчестным людям, не заслуживающим снисхождения – находится, отмечает Хэндс, в резком контрасте с большинством текстов иудейского Пятикнижия и христианского Нового Завета. В них бедные приравниваются к добродетельным людям, заслуживающим лучшей участи, если не в этом мире, в котором богатых призывают помочь им, поделившись своим добром, то на том свете, где о них позаботится сам Бог24.

Античность знает многие попытки социальных реформ для решения проблемы массовой бедности, и большинство из них относятся к периодам, когда резко углублялась пропасть между бедными и богатыми. Так было, к примеру, при Солоне в Греции (7—6 вв. до н.э.) и несколько веков спустя при братьях Гракхах в Риме. Тогда обезземеливание крестьян и взлет за их счет числа безработных городских пролетариев – тех, о которых столь нелестно говорил Цицерон (и не только он один) – достигали угрожающих размеров. И чаще всего попытки таких реформ были направлены на возврат к ностальгическому прошлому за счет ликвидации долговой кабалы и перераспределения общественных земель. При этом бедность и безработица считались результатом скорее «лености» народа, чем неизбежным социальным злом, для борьбы с которым уместна не только реформа или революция, но и регулярная благотворительность для бедных под опекой государства. Чтобы это произошло, понадобилось еще полторы тысячи лет, и когда ситуация повторилась в Англии – при массовом отъеме феодалами земель у крестьян в ходе их «огораживания» под пастбища – мудрая Елизавета I, трезво оценив феномен угрожающе растущей бедности и нищеты, признала их неизбежным злом, борьбу с которым должно взять на себя государство. Так в 1601 г. появился знаменитый Закон о бедных, ставший впоследствии на Западе основой законодательства о филантропии на последующие века.

Но в Греции и Риме еще существовали другие пути, позволявшие обойтись без государственного решения проблемы бедности. Главнейшим из них была колонизация городами-государствами новых земель в ходе постепенного переселения и захватнических войн – в самих Греции и Италии, а затем на востоке – в Малой Азии, Персии и Африке, наконец, на западе и севере – в нынешней Европе. Недаром Платон, проектируя свое идеальное государство, писал, что, если нельзя избавиться от бедности в существующем государстве, надо создать новое, то есть колонию. Другой путь предотвращения нищеты, доступный главам обедневших семей греков и римлян – пойти в наемники в другие страны, особенно на Востоке. Здесь несколько тысяч греков служили в войсках персидских царей и их сатрапов, зарабатывая своей кровью право на землю или деньги на ее покупку. В поздний период Римской республики, с началом гражданских войн, сходная возможность была у городских пролетариев – например, встать под знамена Цезаря или Помпея и превратиться затем в профессионального легионера, которому полагалась не только зарплата, но и часть добычи, включая земли, а когда появилась империя, то и пенсия.

Кроме «позитивных», существовали и «негативные» способы борьбы с бедностью и нищетой, когда речь шла не о росте доходов, а о сокращении расходов на содержание семьи. Одним из главных среди них был, как сейчас принято писать, «контроль рождаемости», то есть контрацепция и аборты. Но если и это не помогало, а семья находилась в тисках бедности, новорожденных бросали на произвол судьбы. И это была весьма распространенная практика, судя по тому, сколько внимания уделялось этому прискорбному явлению в античной литературе. Многие ее авторы считали, что родители имеют право на эту жестокость, так как лучше дать новорожденному погибнуть сразу, чем обречь его на «несчастье бедности» в течение всей жизни. Зато тем детям, которым родители позволяли выжить, они обязаны были обеспечить достойную жизнь.

О том, что эта жутковатая практика была широко распространена, особенно при резком ухудшении жизненных условий, говорит преобладание в эллинском мире во 3—2 веках до н.э. семей с одним ребенком. Если же детей было двое, то это были, как правило, сыновья (на случай гибели одного из них на войне), тогда как семьи с двумя девочками были большой редкостью25. Но и в Риме эта проблема существовала и обсуждалась, только здесь она облегчалась большей возможностью территориальной экспансии и основания новых колоний, куда могли перебраться обнищавшие римские граждане. Только в 4 веке н.э., когда христианство стало в империи господствующей религией, император Константин, а позднее Феодосий I запретили родителям покидать младенцев на произвол судьбы, зато предоставили им право при крайней нужде продавать их в рабство. В древней Греции и Риме, вплоть до христианских времен, не существовало ни приютов для брошенных младенцев, ни общественных сиротских домов. Правда, римское государство брало на себя ответственность за содержание «сирот войны», а в богатых домах, особенно аристократических, существовал обычай заботиться о выживании чужих младенцев-сирот, наследующих отцовское имя и состояние. Но ни государство, ни правящий класс не проявляли специального интереса к сиротам вообще.

Как реагировали классические авторы на жгучую проблему бедности и нищеты своего времени26? Начать с того, что они принимали их как неизбежный жизненный факт, и, за исключением таких выдающихся философов, как Платон и Аристотель, или государственных деятелей, как Солон и братья Гракхи, не предлагали радикальных путей решения проблемы.

Но признавая неотвратимость бедности и нищеты, они продвигали не универсальный лозунг «помоги нуждающемуся», а расчетливый совет «помоги достойному, когда он попросит об этом», как об этом писал еще в 6 в. до н.э. древнегреческий поэт Феогнид. Эта же идея прозвучала в 4 в. до н.э. у греческого ритора Исократа – «делай добро для добродетельного», а спустя два столетия и у римлянина Катона Старшего – «отвечай добром на добро» (bono benefacito). Век спустя его соотечественник Цицерон убеждал: «помогай лишь тем, кто этого заслуживает». Ему же принадлежит изречение-приговор – «благодеяния недостойным равны злодеяниям». Еще через столетие у Сенеки это звучало так: «жертвуй тем, которые способны сами совершать добрые поступки». Затем он продолжает: «Это заблуждение думать, что дарить легко… Некоторым людям я не буду дарить, хотя они и нуждаются, так как и после моего дара они все равно будут нуждаться», имея ввиду, очевидно, что, как сказано у В. Даля, «в худого коня корм тратить, что в худую кадушку воду лить».

С чисто житейской точки зрения с этими взглядами трудно спорить, поскольку за ними стоят здравый смысл и знание человеческих пороков – ведь так часто «не в коня корм». Но в социальном плане это были взгляды представителей аристократии, которые к бедным предъявляли мало выполнимые этические требования своего круга о достоинстве и заслугах, о сходном стиле жизни, об ответных услугах. Это практически исключало ту известную в наши дни благотворительность богатых для бедных, о которой писал В. Тарн (см. введение к этой книге). Поддержки богатых удостаивались тогда обедневшие люди своего круга – клиенты благодетеля, а также образованные и умелые рабы или вольноотпущенники, способные не только оценить дар или услугу патрона, но и в приемлемой форме ответить тем же. Известно, что число наследств, оставленных богатыми и знатными римлянами «достойным» вольноотпущенникам, было значительно больше числа наследств не только для своих сограждан, но и для детей завещателей.

Сама по себе традиция обуславливать поддержку бедных или милостыню нищим требованиями «соответствия», нашла сторонников и у отцов христианской церкви. Как отмечает Хэндс27, не все из них были согласны с радикальным утверждением Иоанна Златоуста (344—407 гг.), что для христианина не должно быть важным действительно ли бедняк нуждается в помощи и что лишь он сам несет бремя ответственности за решение отказаться, если она ему не нужна. Далеко не всякий в нужде способен нести подобное бремя принятия этически верных решений. Эта же этическая проблема возникла и в иудейской традиции филантропии, и здесь она также сопровождалась различными толкованиями28. Наиболее осторожные из отцов церкви были согласны с Сенекой в том, что быть благодетелем нелегко, они, однако, уже не связывали, как римские авторы, «достоинство» получателя с владением собственностью, образованием, взаимностью, хотя и ожидали, что бедный выполнит любую работу, которую ему предложит христианская община. Это была христианская модификация обычая взаимности, широко применявшаяся в последующие века, например, работа на церковный приход, монастырь, или город в Средние века29.

Особенно странным казалось богачам Рима, склоняющимся в первые века нашей эры к христианству, его требование отдать все свое богатство бедным, и лишь немногие, искренне принявшие это вероучение, поступали так. В первую очередь потому, что они почти не видели среди нищей пролетарской массы Рима и провинций империи привычных им «бедняков», достойных столь выдающегося пожертвования. Затем, оттого что они, если и жертвовали на сограждан, то чаще всего из дохода своих имений и предприятий, не трогая основной капитал. Наконец, даже если они так поступали, то только жертвуя своему городу, клубу, храму, на проведение игр и других празднеств, на раздачу зерна, то есть всем гражданам, включая бедных и нищих, и получая взамен достойные их дара почести.

Каковы же корни этой традиции взаимности и как она работала?

Особенности греко-римской традиции филантропии

Пожертвования на основе взаимности

Взгляды людей греческого и римского мира на филантропию наиболее ярко выражены у Аристотеля, этические идеи которого затем активно использовали, толковали и оспаривали многие поколения философов, историков и литераторов. «У Аристотеля, – осуждающе замечает британский философ Б. Рассел, как это сделал до него В. Тарн в отношении всех античных авторов, – можно обнаружить почти полное отсутствие того, что мы сейчас называем благотворительностью или филантропией. Общечеловеческие страдания в той мере, в какой он их знал, эмоционально мало его трогали; он воспринимал их как бедствие лишь умом, но нет никаких свидетельств, что он чувствовал себя из-за них несчастным, если только они не касались его друзей»30.

Действительно, в своих работах по этике Аристотель рассматривает филантропию как дарения друзьям, родственникам, согражданам – вообще «правильным людям», заслуживающим такого дара, – если они отличаются добродетелями и, если они могут ответить взаимностью, то есть ответным даром. Дружба, или солидарность, как природный инстинкт человека, создающий в условиях греческого полиса-государства социальные связи, служит у Аристотеля главной нравственным мерилом и основным мотивом пожертвований. Причем их получателями могли быть также бедные, нищие, больные, если их характер и поведение позволяли дарителю отнести их к своим друзьям и доброжелателям, готовых ответно «услужить» дарителю в будущем.

Эта языческая концепция филантропии выглядит с нынешней точки зрения чрезмерно расчетливой и эгоистичной: она скорее похожа на экономическую операцию обмена, чем на альтруистический порыв. Он, обмен, на самом деле, имел здесь место, но в соответствии с представлениями древних о солидарности и взаимопомощи. При родоплеменном, а затем и полисном строе, с их неразвитостью производства и дефицитом ресурсов древний альтруизм неизбежно приобретал форму взаимного обмена.

Римские философы восприняли естественную и для их гражданской общины греческую концепцию взаимности дарений и развили ее далее. Более всего преуспели в этом стоики в рамках своего учения об осознанно добродетельной жизни. И наибольший вклад в развитие концепции взаимности внесли поздние стоики, а среди них Анний Луций Сенека. Его книга «О благодеяниях» (ок. 60 г. н.э.) представляет собой обобщение римской практики благодеяний (дарений и добрых услуг) донора и соизмеримой ответной благодарности их получателей. Трактат Сенеки был, по мнению историков филантропии той эпохи, как развернутым путеводителем по практике дарений, так и этическим наставлением для будущих благодетелей и их клиентов-благополучателей31. Будучи апологетом римской гражданской общины на этапе империи и одновременно обличителем ее растущих пороков, Сенека видел во «взаимной филантропии» – круговороте разумных дарений-благодеяний и ответной благодарности, способ сохранения единства этой общины. Если все люди – граждане единого государства, являясь частицами единого божества, то непрерывные цепи обмена своевременными и соразмерными дарениями и ответными благодарностями являются «скрепами» единства общины и целостности государства. Сенеке также принадлежит единственно сохранившаяся в письменных источниках, но идущая еще от греков развернутая интерпретация образа трех харит, или в римском варианте – трех граций как яркой аллегории взаимности дарений-благодеяний32. Вот как эта трактовка выглядит в его книге «О благодеяниях»:

«(2) …Почему граций три, почему они между собою сестры, для чего они сплелись руками, для чего улыбаются, для чего они (изображаются) девы и одеты в просторную и прозрачную одежду?

(3) Некоторые утверждают, что одна из них изображает дающую благодеяние, другая принимающую, третья возвращающую обратно. Иные видят в них олицетворение трех родов благодеяний: дарования, возвращения, дарования и возвращения вместе. …Что означает хоровод граций, сплетшихся руками и обращенных лицами одна к другой? То, что благодеяния, переходя в последовательном порядке из рук в руки, тем не менее в конце концов снова возвращаются к дающему их. Порядок этот совершенно разрушается, как скоро раз бывает нарушен, и, наоборот, принимает в высшей степени прекрасный вид, как скоро бывает сохранен и удержана в нем (последовательность) взаимность.

(5) Грации улыбаются: это по той причине, что лица тех, которые дают или принимают благодеяния, бывают обыкновенно радостны. Они – юны, ибо воспоминание о благодеяниях не должно стареть. Они девы, ибо (благодеяния) непорочны, чисты и святы для всех. В благодеяниях ничего не должно быть невольного, связанного или принужденного – вот почему грации одеты в просторные туники, и притом в прозрачные, ибо благодеяния требуют того, чтобы их видели»33.

Французский социальный антрополог Денис Видал исследовал эволюцию мифа, понятия и образов трех граций от архаической Греции – через имперский Рим – до Возрождения и Просвещения. Он обнаружил, что на протяжении многих веков хариты (у греков), грации (у римлян) были больше или меньше связаны с античной практикой обмена дарами, нашедшей наиболее яркое воплощение в аллегории трех граций, использованной Сенекой в его трактате «О благодеяниях». Более того, три грации в аллегорической трактовке Сенеки становятся «тремя милостями», отражая их миссию благодати богов в «обороте даров». Тем самым аллегория Сенеки, по мнению Д. Видала и его коллег, сближается с зарождающейся в том же 1-м веке христианской концепцией «Божьей Благодати», воплотившейся в жертве-дарении Иисусом своей жизни людям ради их Спасения. Недаром впоследствии христианские апологеты и отцы церкви высоко чтили Сенеку-философа, особенно его трактат «О благодеяниях» как предтечу идеи христианской благотворительности, и даже публиковали его переписку с апостолом Павлом, оказавшейся, однако, подделкой. Д. Видал, как и многие современные исследователи проблемы, находят почти полное сходство трактовки социальной ценности взаимного обмена дарами-благодеяниями у римлянина Сенеки в 1-м веке и у французского антрополога Марселя Мосса в его работе «Опыт о даре», опубликованной уже в веке 20-м. Они, правда, не могут понять, почему в его работе ни разу не упоминается трактовка Сенеки, хотя для обоснования своей концепции дарообмена в архаических обществах Мосс широко использовал также и греко-римские источники34.

Как бы там ни было, именно Мосс первым из современных социальных антропологов и этнографов исследовал природу дарения в архаических обществах. С этой целью он изучил этические обычаи в сохранившихся до наших дней примитивных племенах Северной Америки, Полинезии, Австралии, Африки, затем обратился к работам о правовых и этических системах древних римлян, германцев, индусов, других индоевропейских племен и государств. Как утверждает Мосс в своей ныне классической, а в свое время и сенсационной, работе «Опыт о даре. Формы и основание обмена в архаических обществах»35, в этих обществах существовала развитая система дарений. Каждый дар был частью тщательно разработанной схемы взаимности, в которую были вовлечены честь, доброе имя и собственность как дарителя, так и получателя. В ней были переплетены элементы статуса, а также духовных и материальных владений всех членов общины. Суть ее была весьма простой – это было правило, по которому каждый дар должен быть возвращен в форме и в сроки, установленные обычаем. Так складывался непрекращающийся цикл обменов дарами в пределах данного поколения и между поколениями. В ряде случаев ответный дар должен быть эквивалентен начальному, создавая стабильную систему статусов. В других его «цена» должна превышать ценность предшествующего дара, провоцируя нарастающую конкуренцию «цен чести» у пар, связанных взаимными дарами. Считалось, что каждый подаренный предмет или услуга как бы несли в себе священную энергию, которая оставалась нестабильной и опасной для получателя дара, пока он не совершал ответный дар, эквивалентной или большей ценности. Ведь и жертвы, приносимые как языческим богам, так и единому Богу евреев или Спасителю христиан, также подразумевали их ответный дар, и священные писания всех религий тому свидетельство. Так складывалась по Моссу «духовная экономика» бесконечной цепи эквивалентных обменов дарами, обязывающая получателя ответно дарить, а дарителя вновь получать – под страхом суровых санкций богов. Отказ дарить и получать подарки был, можно сказать, равносилен объявлению войны.