До различения добра и зла

Ажиотаж был всеобщим. Немногие были свободны от него. Я, как моралист и сознательный коммунист, с презрением смотрел на соотечественников – разве можно было так позориться перед иностранцами![9]

В центре выставки находился огромный отсек советских технических достижений. На его огромной стеклянной стене была нарисована карта СССР, преизрядных размеров. И вот, в соседнем павильоне, павильоне японской техники, вынесли порцию особенно ярких плакатов. Толпа взбесилась от вожделения и разом ринулась на японца. Тот в ужасе попытался скрыться в глубинах служебных помещений. Он не понимал, что происходит и, быть может, думал, что это – погром. Это только усилило сумятицу, – плакаты уплывали из рук.

Весть о чудо-плакате мгновенно разнеслась по выставке. Никто, ничего, никому не говорил. Да этого и не требовалось. Каждый советский человек мог по малейшему движению в толпе узнать – рядом «выбросили» дефицит. Само это советское словечко дорогого стоит. Выбрасывают объедки свиньям, и они с ревом бросаются на них, давя и расталкивая соперников. Именно так и выглядела сцена «выбрасывания» копченой колбасы, романа Дюма, туалетной бумаги, зимних сапог или еще чего-нибудь в этом роде на прилавок магазина. Продавец «выбрасывал» товар с презрением и осознанием собственного величия, ибо он – двоечник и хулиган в школе, как неоднократно ему внушали, коря, учителя – уже запасся этим чудным добром в избытке и теперь с удовольствием наблюдал как те же учителя и бывшие отличники, а ныне профессора и инженеры, со звериным ревом рвут жалкие крохи того, что уже было изрядно расхищено торгующими людьми.

Толпы людей стремительно сбегались к японскому отделу. И вот я вижу как огромная баба с выпученными глазами, стремительно пробегая мимо карты СССР, ненароком сбивает с ног девочку лет десяти. Та отлетает в сторону, как пушечное ядро ударяет в стеклянную стену павильона и исчезает в падающих обломках того, что за секунду перед этим было картой Советского Союза. Следующая картина – девочка выскакивает наружу и стремглав убегает. Убегает разумно, ибо в милиции именно она будет обвинена в разрушении витрины, и чем это кончится – неизвестно. Люди шарахаются в сторону, ибо и они не хотят, чтобы подозрение пало на них. Площадка быстро пустеет. Японцы удивленно качают головами.

Вся «европейская часть Советского Союза» лежит скучными обломками на полу.

Вернувшись домой, я записал увиденное для памяти и в конце записанного прибавил: «Пророческая сцена! Советский Союз погибнет из-за мещанства его граждан»

Сегодня я дал бы другую оценку. Государственный строй, который превращает своих граждан в запуганных скотов, – обречен. Они не осмелятся и не пожелают его защищать. В лучшем случае, они придут в качестве зевак посмотреть на его гибель. Все так и было, когда рушился СССР.

Всякий, кто вырос при большевиках, был свидетелем многого. И, честно задумавшись, он не сможет защитить словом погибшую антиутопию. Именно поэтому я презираю коммунистически настроенных современников. В лучшем случае, их коммунизм и большевизм – следствие патологии памяти или честности, прежде всего, перед самими собой, а потом уже, перед детьми. В худшем же случае – это непроходимая глупость.

Тот поток информации, что обрушила на нас «перестройка», не сильно поколебал мою веру в коммунизм и «Октябрьскую революцию». Он лишь усугубил мой антибольшевизм.

Но вот, однажды, мой друг вступил со мной в спор, и я не смог рационально защитить свою веру. Я разозлился, я почти поссорился с ним. Когда мы расстались, я долго стоял на платформе метро, пронзенный щемящим чувством пустоты внутри себя – я не мог не признать правоту его доводов и беспомощность своих ответов. Следовало признать истинность его позиции. Но против этого восставала вера, внушенная мне с детства в святость идеалов Октябрьской революции, в святость борьбы за социальную справедливость. Я махнул рукой и постарался забыть о нашем разговоре. Но на следующее утро я уже не смог найти в себе прежней веры в коммунистические идеалы. С этого момента я стал убежденным сторонником капитализма и либерализма. Я и по сей день таковым являюсь. С той лишь разницей, что теперь я не забываю, что живу в России, и что мой либерализм – это российский либерализм. В чем различие западного и российского либерализма говорить не буду – я и так слишком отвлекся от темы.

Работа немного рассеивала меня. Но я по-прежнему пребывал в сумасшествии. Мои экзистенциальные проблемы сохранялись, они загнивали все больше и смрадом своим отравляли разум. Я впадал то в одну, то в другую крайность. Вот небольшой пример.

У меня была знакомая – Алла. Девушка интеллигентная и одухотворенная. Мы познакомились с ней на подготовительных курсах. Не знаю почему, но она иногда общалась со мной. Потом она отвечала на мои армейские письма. Это была единственная девушка, с которой я общался. Или, вернее, это была единственная девушка, которая общалась со мной – другие, поговорив со мной пару минут, с ужасом удалялись.

Как романтик и идеалист, я уважал ее. Но иногда я впадал в цинизм. Мне приходилось наблюдать сцены обольщения женщин – мужчины ловили их, как ловит маленьких красивых, но очень глупеньких рыбок опытный рыболов. Не всегда эти женщины были грубы и вульгарны. Часто я наблюдал как интеллигентные и одухотворенные девушки ловились на крючок мужчин весьма сомнительной, в моих глазах, моральной репутации. Видя это, мне хотелось крикнуть этим девушкам: «Что вы делаете! Где ваши глаза? Ведь он – мерзавец! Он – прямая противоположность того, что вы декларируете! Вам нужен я! Ведь я – один из немногих, кто живет согласно тем идеалам, что любите и желаете вы». Но нет, девушки ловились на крючок рыболова, и оставались равнодушны ко мне. Тогда я начинал ненавидеть их и презирать. Я говорил себе: «Цинизм и людоедство – вот чего они заслуживают!» Но я не мог, не решался быть таким. Но иногда отчаяние внушало мне уверенность, что я должен быть таким. Поскольку знакомых девушек у меня не было, такие приступы цинизма заканчивались ничем.

Но вот Алле не повезло. В какой-то отрезок времени она оказалась моей знакомой. И однажды она стала жертвой такого приступа.

Я забыл об этой истории, но чтение дневника воскресило ее. Я долго хохотал над невменяемостью того Белхова и изумлялся тому, как тонко и с каким юмором Алла отделалась от безумца.

Впав в цинизм, я набрался смелости, если не наглости, и при встрече прямо и грубо предложил Алле стать моей любовницей. Она же, внимательно посмотрев на меня, и, немного помедлив, ответила: «Интересное предложение. Но я не могу им воспользоваться. В ближайшее время я надолго, возможно, навсегда уеду. Кроме того, мое здоровье не позволит мне стать твоей любовницей». Озадаченный и смущенный я удалился, ломая голову над тем, что же это за страшная болезнь, что не позволяет Алле стать моей любовницей. Конечно же, она пошутила. Но ее ирония, как всякая хорошая ирония, изумительно точно высвечивала суть ситуации.[10]

Мне и сейчас немного стыдно за выходки того молодого безумца. Но характерно, что те же самые повадки и те же самые сумасбродства я ныне наблюдаю у знакомых мне романтиков и идеалистов – то они готовы молиться на женщин, то впадают в исступление и считают их всех шлюхами.

Тогда же со мной случилась и другая история.

В соседней прачечной я пытался заигрывать с работающей там женщиной. Поразмыслив, я решил, что с пролетаркой у меня больше шансов получить сексуальный опыт. Я старательно изображал из себя опытного плейбоя, но, думаю, прачка сразу раскусила меня, а, раскусив, перекинула подруге, которая очень нуждалась именно в таком «лохе».

Ее звали Мария. Как потом выяснилось, она была из украинской деревни, жила в общежитии и несколько месяцев как забеременела от какого-то милиционера. Тот был мил ее сердцу, но вовсе не собирался жениться. Естественно, ей нужна была прописка, жилье и мужчина, который стал бы ей мужем и отцом ее ребенку.

Я подходил идеально под эту комбинацию – теленок, изображающий льва.

Неделю или две она позволяла мне ухаживать за ней. Потом мне разрешено было сажать ее на колени и целовать. Впервые в жизни я целовал женщину – мне понравилось. Понравилось и держать в руках горячее женское тело.

Но дело сорвалось. То ли она не была достаточно хищной, то ли рассудила, что, одурачив меня, она не одурачит мою маму – та просто могла воспротивиться ее прописке в нашу квартиру. Возможно, она пожалела мою наивность и романтичность. В общем, Мария пошла ва-банк. Придя ко мне домой, достаточно пообнимавшись со мной на диване, она отказалась отдаться, но рассказала свою историю и предложила мне взять ее всю – ее тело, ее руку и ее будущего ребенка. Естественно, я отказался, поскольку, даже будучи романтиком, я оставался прагматиком – здоровое крестьянское воспитание моей бабушки делало свое дело. После этого Мария исчезла.

С тех пор я неоднократно становился объектом подобных манипуляций со стороны женщин. Неудивительно. Я так долго выглядел и был круглым дураком. Потом же, когда я перестал таковым быть, я продолжал таковым выглядеть в глазах людей, не понимающих чисто духовных (ох, не люблю я это слово!) мотиваций.

Забавно, что недавно я подвергся подобной же атаке. Забавно, потому, что я давно уже перестал быть тем, кто может возбудить своим якобы неискушенным видом желание поохотиться. Думаю, что эта попытка объясняется просто глупостью охотницы.

Пожалуй, я расскажу и эту историю. Она прекрасно иллюстрирует мое утверждение, что любой моралист в большей или меньшей степени живет по двойному стандарту.

Итак, история о глупой охотнице.[11]

Коллега моего друга – философиня, окончившая кафедру эстетики, кандидат наук по имени Жанна – затеяла открыть в институте новую специальность. Мой друг порекомендовал меня, как человека, способного прочесть курс лекций по теории и практике коммуникации. Я несколько раз говорил с ней по телефону, потом был приглашен на кафедру, где произвел приятнейшее впечатление – меня давно уже не возбуждают академические игры, но при необходимости я успешно играю в них. Потом Жанна несколько раз пользовалась моей обширной библиотекой. Еще позже приняла мое приглашение осмотреть библиотеку лично. Приглашал я ее без всякой сексуальной цели, так как уже несколько лет перестал быть плейбоем, остепенился и довольствуюсь обществом любимой женщины.

Пригласил из интереса к ее личности. Классический образчик морализма, романтизма, идеализма и прочей дряни, коей нас так обильно подкармливает наша культура.

Именно из-за этого интереса я и терпел все ее «невротические» выходки: говорила она так, как будто держала речь на ученом совете; за стол не давала сесть, пока все не будет разложено красиво; фыркала и «падала в обморок», когда слышала народное или жаргонное слово типа: «окучивает», «трахаться» или «задница». Иной же раз, почти оскорбляла, не подозревая об этом. Например, случилось так, что она оказалась невольной участницей моего разрыва с давним другом. Она была смущена, и чтобы подбодрить ее, я вынужден был посвятить Жанну в суть разрыва. Естественно, я был эмоционален и страстен – не каждый день приходиться рвать отношения с человеком, с которым дружил больше десяти лет. В середине разговора она прервала мои душевные излияния вопросом: «Сергей, Вы, конечно же, выпили?» Мне никто и никогда не говорил, что моя эмоциональность производит экстраординарное впечатление. Так что, мне было обидно, что мою душевную боль квалифицируют как пьяный кураж. Когда я попытался мягко отметить это, Жанна посоветовала мне не проецировать свои невротические проблемы контакта на здоровых людей, то есть на нее. Разговор она закончила фразой: «Я поняла суть ситуации. Надеюсь, Вы были искренни со мной». Черт возьми, я целый час изливал свою душу, свою боль, так что меня даже квалифицировали как пьяного за «излишнюю» живость голоса, и в итоге, мне выражают надежду, что я был искренним! Да если бы я сказал ей эти две фразы, когда она, в свою очередь как-то рассказывала об очень личном, то думаю, оскорбил бы ее навеки веков.

Как бы то ни было, Жанна пришла ко мне в гости. Экспромтом я позвал и своего друга – нашего общего знакомого. Поскольку я был у себя дома, в неформальной обстановке, я позволил себе предаться своей любимой забаве – я разыграл роль мелкого беса, смущающего добродетельного человека «опасными» идеями и «страшными» историями из реальной жизни. Ужас Жанны был столь велик, что мой друг даже был вынужден успокаивать ее: «Жанна, не обращай внимания! Сергей нарочно рассказывает подобные истории. Он полагает, что тебе будет полезно услышать о том, что происходит за стенами интеллигентской квартиры. Да и эффект от этих историй ему приятен».

Да, Жанна была шокирована изрядно. Мои фразы: «Этика – это куча дерьма на теле человечества», «Если можно получить удовольствие, его надо получить» и прочее заставляли ее бурно протестовать и возмущаться. В общем, вечер удался на славу! В некотором роде, она даже выступила в роли моей музы – тип был настолько классическим, что я вдруг изобрел схему-образ, идеально иллюстрирующий мою философско-экзистенциальную позицию и позицию, которой я противостою. В другом месте я воспользуюсь этой схемой, и, может быть, вновь вспомню Жанну как иллюстрацию к этой схеме.

Жанна была шокирована, и я понял, что больше так повеселиться мне не удастся – она просто не придет снова. Каково же было мое удивление, когда она стала очень часто звонить мне по различным поводам. Затем она вновь пришла в гости. Она пожарила картошку, накрыла на стол и пыталась кормить меня с рук, намазывая паштетом хлеб. При этом она уверяла меня, что я скрываю под своей общительностью и жизнерадостностью свои несчастность и одиночество. Таковым я себя не чувствовал и говорил ей, что здесь чистая проекция – несчастной и одинокой выглядит она. На прощание я дал ей по случаю кассету с фильмами Гринуэя: «Повар, вор, его жена и ее любовник» и «Книги Просперо» – ей понравилась музыка к этим фильмам.

На следующий день я схватился за голову – боже, зачем я дал ей эти фильмы! Я увидел их глазами Жанны: нагота, секс, насилие. Ведь при моей «подмоченной» репутации она не поверит, что эти фильмы почтенны и элитарны. Она решит, что я подсунул ей порнографию! И правда, Жанна была в шоке. К счастью, она слышала от кого-то о режиссере, и знала, что он почтенен и элитарен. Но «ужас», открывшийся ей с экрана, был ей не по силам. Все мои уговоры не ограничиваться первым фильмом на кассете и посмотреть второй, все мои уверения, что там чистый Шекспир – добродетельный и невинный – не помогли. Она вернула кассету.

Забавно получилось и с телефоном Жанны. Мне срочно надо было позвонить ей. Я кинулся искать и понял, что записал его на бумажке и потерял. Тогда я позвонил другу – ее коллеге и взял телефон у него. Первое, о чем спросила Жанна, когда я позвонил ей – откуда у меня ее телефон? Я сказал, что она сама дала мне его, но я потерял его и взял у друга. Дмитрий не хотел его давать мне, но поверил, что она уже дала мне его. «Да, – сказала Жанна – я просила не давать его кому-либо. А тебе я своего телефона не давала». Я был удивлен, но понял, что ошибся. Тогда я предложил вычеркнуть его, как полученный нечестно. Но она не стала настаивать.

На следующий день Жанна спросила моего друга – откуда у меня ее телефон? Друг соврал – «Ты сама дала ему его» – и попался как мальчишка. Когда я услышал об этом, я был удивлен вдвойне. Во-первых, она была уже у меня в гостях, неоднократно звонила мне, но при этом не посчитала нужным дать свой телефон. Во-вторых, зная, откуда у меня появился ее телефон, она зачем-то подлавливает, как мальчишку моего друга. Удивленный и возмущенный, я вычеркнул ее телефон. Вскоре она узнала об этом, но телефона не предложила!

Выслушав мои рассказы об общении с Жанной, моя любовница сразу заявила: «Жанна «окучивает» тебя как мужчину». Я полагал, что это возможно, но пока не очевидно, и отмечал, что ни словом, ни делом не давал ей поводов к этому. Но после ряда звонков Жанны, я так же уверился в том, что являюсь предметом «окучивания». Но тогда возник вопрос: «Почти любые мои слова, фразы и мысли вызывают в ней шок. Очевидно, дела и жизнь мои вызовут в ней еще более сильные эмоции. Так зачем же она так активно затевает роман со мной? Обычно влекутся к тому, кто близок во всем, а не к тому, кто шокирует инаковостью. Почему Жанна кривится, морщится, но «ест»?»

В третий визит Жанны я, кажется, нашел ответ. Я даже пошутил, памятуя о реплике Шерлок Холмса: «Загадка на три визита».

Перед Новым годом Жанна вновь попросилась ко мне в гости. Она сказала, что не сможет справить со мной Новый год и во время визита приоткроет причину этого. При этом она добавила, что если встреча пройдет так, как она ожидает, то мы вдвоем встретим старый Новый год.

Меня позабавила такая настойчивость Жанны, и я окончательно уверился в ее «романных», а значит, зная ее, и «матримониальных» намерениях.

С первых же слов я понял, что Жанна собирается выдать мне некоторую порцию информации о себе и посмотреть, какова будет реакция. Если я «скушаю» эту порцию, то можно давать следующую. Чисто манипулятивное поведение. Я не раз наблюдал подобную тактику у женщин, «окучивающих» меня. Все, что она делала в этот визит, было мне хорошо, слишком хорошо знакомо.

Сначала всплыла информация о том, что у нее есть дочь. После того, как я отнесся к этому спокойно, всплыла, как бы случайно оказавшись в сумке, фотография дочери. Чуть позже я услышал о том, что она – не москвичка. «Так ты снимаешь квартиру? – «В общем-то, да» – последовал смущенный ответ.

Еще чуть позже она делится со мной неким конфиденциальным обстоятельством своей жизни и со страхом ждет моей реакции. Я отвечаю: «Я знаю еще более «сильные» случаи, чем твой. Твой случай не самый ужасный. Он нейтральный. Я вижу, тебя мучает это, и мучает по двум причинам: ты переживаешь и морально осуждаешь себя. Твои переживания оправданы. Это тяжело. Но это надо пережить. При случае ты исправишь эту ситуацию. Моральное осуждение – это ерунда. На это не надо обращать внимания» Она ждала осуждения с моей стороны, но не получила его. Тогда она вновь заявила мне, что хочет встретить Старый Новый год вместе со мной. Еще бы – все опасные подводные камни, способные испугать мужчину-москвича, она преодолела!

Разговор продолжался дальше. К слову, я рассказал о том, как в «молодости» брал «подношения» у студентов и о том, как меня выгнали за это из института. На ее очень интимную информацию, я ответил тоже достаточно интимной информацией. Господи! Что с ней стало. У нее было такое выражение лица, как будто она наступила в кучу дерьма. Слова были подстать ее выражению.

Напрасно я говорил ей, что больше не принимаю «подношений». Не потому, что это плохо. Нет, тогда я полагал, что если государство наплевало на меня, если общество наплевало на меня, то это значит, что оно предоставило мне позаботиться о себе самому. Если общество активно использует меня как институтского преподавателя высокой квалификации, но при этом платит мне, человеку с ученой степенью, сорок долларов в месяц вместо законных нескольких тысяч, то, как может оно осуждать меня за «подношения». Ведь я не ворую, не убиваю, не вымогаю. Я просто даю возможность тем, кто не хочет учить философию, ее не учить – остальным открыта мной масса возможностей не очень напрягаясь, посещая лекции и работая на семинарах, получить хорошую оценку.

Я говорил ей о моем страдании, когда меня выгнали – я любил институт, в котором работал, любил и уважал заведующего кафедрой как родного отца, тепло относился к коллегам, и мне отвечали взаимностью. Я был так потрясен, что через месяц попал в больницу и провалялся там пять месяцев. Мне дали инвалидность второй группы на год. Теперь я не беру ни при каких обстоятельствах, поскольку дорого заплатил за прежние «подношения» Я беру… я брал…

«Ты сказал: «беру»!» – Жанна почернела лицом – куча дерьма, в которую она наступила, росла на глазах.

Здесь уж взорвался я: «Кто ты такая, чтобы ловить меня на оговорках, и подозревать во лжи! Ты не прокурор и не следователь, чтобы я тебя боялся и врал! Врет тот, кто боится. Я же стараюсь жить так, чтобы никого не бояться. Если я не побоялся сказать правду своему зав. кафедрой, после чего он меня и выгнал, то уж тебе-то мне и подавно нет смысла врать!»[12]

Я пытался говорить ей о своем страдании – она обдала меня холодом презрения. Забавно, она думала шокировать меня своей информацией, а вышло все наоборот. На ее признание я ответил сочувствием и поддержкой, хотя ее случай, о котором я намеренно умалчиваю, с точки зрения ходячей морали куда более достоин презрения, чем мой. Она ждала осуждения, но получила понимание. Зато меня она старательно осудила. Осудила с позиции морали. Мораль всегда безнравственна, поскольку не позволяет человеку обратиться к своему сердцу. Вместо этого она пробуждает в его голове лишь интеллектуальных пиявок.

Она была потрясена так, как будто перед ней разверзся пол и сам Люцифер появился оттуда. Когда я заметил ей это, она сказала, что готова уже ждать от меня чего угодно. Она не чувствует теперь себя в безопасности.

– «Может быть, ты думаешь, что в следующую нашу встречу откроется, что я еще по воскресениям и младенцев режу?»

– «О, теперь я жду чего угодно!»

– «Бедная Жанна! Как же ты жить-то будешь, если безобидного хомяка ты принимаешь за волка?! И что будет с тобой, когда ты действительно встретишь волка?»

– «Это кто – хомяк? Ты?»

– «Конечно, я. Ну, не волк же, в самом деле?!»

Редкой глупости дама! Но типаж классический!

Через некоторое время добродетельная Жанна засобиралась домой. Было уже пол девятого, а она с самого начала собиралась уйти в восемь. Проходя мимо меня, она, глядя на часы, процедила сквозь зубы: «Ничего, пусть побесится!» Фраза была обращена не ко мне, и я не обратил на нее внимания. Мы расстались неплохо – она почти «простила» меня.

Проводив ее и, вернувшись домой, я вспомнил загадочную фразу, поразмышлял и все понял!

Далее следует моя гипотеза. Она базируется на косвенных фактах, на моем опыте и моей интуиции. Можете оценивать ее достоверность как угодно.

«Ничего, пусть побесится!» Сказано было со змеиной злобой, с такой злобой, что возникает от длительных «закрытых», полностью «протухших» отношений, и сказано человеком, считающим агрессию злом. Так кто же должен побеситься? Очевидно, тот, кто ее ждет дома. И явно, это не старушка, у которой, возможно, она снимает квартиру. Если у Жанны чисто деловые отношения с хозяином или хозяйкой, то какое тому или той дело, когда Жанна явилась домой. Беситься может лишь тот, кто находится с ней в личном отношении.

Скорее всего, причиной ярости может быть ревность. И, скорее всего, это мужчина. Ага! Жанна как-то неопределенно ответила на мой вопрос об аренде квартиры.

Далее, если это мужчина и Жанна находится с ним в некоторых личных, интимных отношениях и за счет этого имеет крышу над головой, то тогда все понятно про ее телефон. У моего друга, ее коллеги он есть, а у меня, у будущего любовника и мужа, нет – на воре и шапка горит. Когда у меня был роман с замужней женщиной, то я не имел номера ее телефона – она звонила сама. Жанна не замужем. Следовательно, она пользуется мужчиной, хозяином квартиры, недовольна им и хочет изменить ситуацию. Я идеальная фигура. У меня большие излишки жилой площади. Да и сам я – мужчина видный и интересный, как любила говаривать моя бабушка. Если я женюсь на Жане, то она получает мужа, квартиру и решает ту проблему, о которой она конфиденциально поведала мне. Теперь понятно, почему Жанна «кривится, морщится, но ест». Уж больно заманчивая цель – можно и потерпеть. Ай да моралистка! Ай да добродетельная женщина! Но ведь искренняя моралистка! Но ведь, действительно, свято верует в добро и ненавидит зло! Вот это я и называю двойным стандартом жизни. И каждый моралист, по моим наблюдениям, практикует такой стандарт в большей или меньшей степени.

Моя реконструкция представляется мне достаточно убедительной. Кстати, в дальнейшем она получила новые, окончательные подтверждения. Но в ней не хватает некоторого психологического звена. Чуть позже я обнаружил и его. Так почему же «морщится, кривится, но ест»? Почему при столь сильном шоке от моих слов, мыслей, поступков Жанна собиралась выстроить со мной отношения? Думаю, ей нужна была моя моральная санкция. Чтобы пояснить это утверждение, я должен рассказать другую историю про другую «охотницу». Расскажу, хотя и немного смущен тем, что мой рассказ превращается в рассказ Шехерезады, где одна история оказывается частью другой истории. Но, может быть, читатель не заблудится в этих лабиринтах?

Но если читателю уже наскучили мои истории, то пусть пеняет сам на себя – с первых же страниц было очевидно, сколь зловреден и болтлив автор! Кроме того, моя книга посвящена «людоведению». А какое же может быть людоведение без разбора реальных житейских историй. Некоторое бытописание входит в цели моей книги. Именно на этом фоне и разворачивается великая и вечная драма Добра и Зла.