Квантун

Весу придавал и фрачный нагрудный знак (или попросту фрачник) с синим эмалевым крестом в белом ромбе с государственным гербом. Наглядное свидетельство об окончании Императорского Университета стало логическим завершением четырех нелегких лет сессий на юридическом факультете. Последние годы и вовсе выдались нервными: в самом начале 1901-го за участие в студенческих сходках 183 универсанта были отданы в солдаты. Это послужило прекрасным поводом для всеобщей забастовки, причём не только высших учебных заведений, но и промышленных предприятий. К студентам присоединились рабочие заводов и фабрик, подогреваемые революционными агитаторами. Особую силу стала набирать партия социал-демократов. Издаваемая ею газета «Искра» быстро завоевала сердца радикально настроенной молодежи и взбудоражила трудовой элемент или, как стало модно говорить, пролетариат. 1 мая вооруженные красными бантами и кумачовыми стягами толпы недовольных подданных провели по всей стране десятки демонстраций с самыми амбициозными лозунгами. Не стал исключением и Киев. Мая 6 дня в столице Древней Руси прошли многолюдные выступления, выдвигавшие не столько требования, касающиеся условий труда, сколько требования политические. У всех в одночасье открылись глаза, все с ужасом осознали, что страна катится в тартарары.

Осенью вновь забастовали студенты (благо Горский уже студентом не являлся). К универсантам теперь присоединились их коллеги из политехнического института. Разумеется, ни к чему хорошему это всё не привело. Ответные меры со стороны властей лишь добавили масла в огонь, усилив нарастающее недовольство Правительством.

В начале февраля этого года протесты рабочих, студентов, а также присоединившейся к ним «передовой» интеллигенции, обрели стихийный масштаб. Крещатик, Прорезная, Большая Владимирская и прочие центральные улицы города собрали порядка десяти тысяч бастующих, агрессивно призывавших свергнуть существующий монархический режим. В результате двух дней продолжительных провокаций тюремный замок получил в свое распоряжение несколько сотен арестантов.

И вот в таких, насыщенных событиями, буднях готовился впечатлительный Антон Федорович держать самый главный для себя экзамен – университетский. 31 мая 1901 года стало для него переломной точкой. Время строго разделилось на «до» и «после» этой даты, которая, по мере приближения, становилась всё мрачнее и страшнее. Впрочем, ничего ужасного в юридической испытательной комиссии не было – все ее члены относились к студентам с большой симпатией, никого не срезали. Потому что те, кого люто возненавидели и кого готовы были «потопить», давно отправились или в тюрьму, или в солдаты. Получив по всем дисциплинам «весьма удовлетворительно», Горский удостоился не только диплома первой степени, но и права на X классный чин, в который был незамедлительно произведен при поступлении на службу в Окружный суд к знакомому нам Кондратию Яковлевичу.

Впрочем, довольно копаться в прошлом молодого коллежского секретаря, потому как прошлое его более чем туманно и достойно отдельного повествования. Как-нибудь в другой раз.

Сейчас же вернемся на Бибиковский бульвар, а вернее на Крещатик, куда свернул темно-русый чиновник, оставивший фуражку в присутствии. Он направлялся в роскошную квартиру своего дяди на Николаевской улице. Вместо того чтобы немного сократить путь, пройдя через Анненковскую и Меринговскую, Антон Федорович из раза в раз педантично поднимался до начала Николаевской. Причиной тому служило маниакальное желание пройти мимо гостиницы «Континенталь», с которой у Горского были связаны весьма волнующие события в бытность его студентом.

За «Континенталем» улица делала небольшой изгиб, открывая вниманию прохожих поистине чудо отечественной архитектуры. Недавно построенный доходный дом Гинзбурга настолько поражал всех своей красотой, что, вне всяких сомнений, стал визитной карточкой города. Шестиэтажное здание (не считая мансардного этажа) протяженностью в 30 и высотою в 15 саженей, украшенное античными статуями и изысканными балконами, насквозь пропиталось духом ренессанса. Будто по чьему-то барскому велению в Киев перекочевал один из многочисленных шедевров великолепного Парижа.

Помимо внушительных габаритов, творение архитектора Брадтмана выделялось пятью деревянными оцинкованными башнями-куполами, под которыми ютились романтичные люкарны. Дом Гинзбурга также отличался тем, что его первые два этажа имели сквозные стеклянные проемы для размещения магазинов. Этакое привлекательное место долго не пустовало – вскоре после окончания отделочных работ всё торговое пространство обоих этажей единолично заняло акционерное общество «Яков и Иосиф Кон», открывшее здесь соответственно магазин венской гнутой мебели.

Внутренний интерьер поражал, прежде всего, широкой мраморной лестницей с коваными перилами и дубовыми поручнями. Расписные стены и лепнина на потолке дополняли общую торжественность. Разумеется, при входе дневалит бдительный консьерж. Коллежскому секретарю учтиво кланяется. В доме всего четырнадцать квартир – всех арендаторов знает в лицо и по имени-отчеству.

Подниматься на дядюшкин пятый этаж – неплохая зарядка для улучшения циркуляции крови. Но в тот день молодой чиновник несколько утомился, поэтому предпочел воспользоваться гидравлической подъемной машиной (отнюдь для него не новинкой – несколько лет тому имел удовольствие воспользоваться сим новшеством двадцатого века в соседнем «Континентале»). Лифт – английское название данного аппарата – двигался медленно, зато позволял сэкономить энергию, столь ценную для людей преклонного возраста, к коим можно было отнести дядю коллежского секретаря – крупного промышленника и потомственного дворянина Алексея Семеновича Горского, владевшего несколькими заводами и усадьбой в киевском предместье Демиевке. Дела его в последние годы пошли в гору, капитал некогда состоятельного холостяка приумножился, а события 1899 года принудили подыскивать новое жилье. Через год близкий друг Алексиса (Алексея Семеновича) – один из директоров Городского кредитного общества – Владимир Иванович Дулевич – порекомендовал обратить внимание на строящийся на Николаевской улице доходный дом, который затмит собою все остальные дома в городе. По мере того, как на Николаевской рос шедевр Брадтмана, внимание Алексея Семеновича к этому зданию экспоненциально увеличивалось. К концу 1900 года, когда объект готовили к сдаче, Горский-дядя окончательно утвердился в намерении заселиться в «Париж», как его прозвали обыватели за невиданную роскошь. Несмотря на высокую арендную плату, желающих обосноваться в доме Гинзбурга оказалось достаточно. Пришлось воспользоваться помощью Дулевича, выхлопотавшего для своего товарища Алексиса исключительное право выбора любых апартаментов. Этой возможности Алексей Семенович безумно обрадовался и с детским трепетом подошел к выбору будущих покоев.

Варианты с двух- и трехкомнатными квартирами отпали априори, ибо решительно не удовлетворяли потребностям разбогатевшего промышленника. Выбор встал между девятью и одиннадцатью комнатами. Полюбивший роскошь Горский-дядя склонялся занять максимально возможную площадь, однако благоразумный и экономный племянник убедил-таки вошедшего во вкус родственника последить за финансами и остановиться на девяти комнатах, которых и так было более чем достаточно. Кроме столовой, большой и малой гостиных, кабинета, библиотеки и четырех спален, в доме имелась просторная кухня, ватерклозет и, разумеется, ванная комната. Прислуга арендаторов по традиции размещалась в мансардном этаже, и только Алексис настоял на том, чтобы его бессменный лакей Дмитрий занял одну из спален в девятикомнатных апартаментах. Дмитрий собственно и открыл дверь Горскому-племяннику.

– Изволите подать обед, Антон Федорович? – осведомился он у коллежского секретаря.

– Будь добр. Я нынче проголодался, – честно признался чиновник Министерства юстиции. – А что Алексей Семенович?

– Уже обедают-с.

– Так рано?

– Верно, у вас привычку переняли-с.

Действительно, до того, как Антон Федорович поступил на службу к Воскресенскому, обед в доме Горского подавался не ранее четырех часов пополудни.

В просторной столовой за длинным массивным столом одиноко принимал пищу подлысоватый господин в домашнем халате с заложенною салфеткой. Мешки под его глазами с каждым годом опускались всё ниже, гладковыбритые щеки за последнее время значительно располнели, талия поплыла. Некогда записной ловелас Алексис превращался в угрюмого старика-мизантропа, любившего общаться лишь с близкими друзьями.

Возле его тарелки стояла наполненная рюмка шустовского коньку, рядом – графинчик. Пристрастие Алексея Семеновича к крепкому алкоголю продолжалось уже много лет, и ничто не говорило о том, что когда-нибудь это кончится. Без двух-трех рюмок коньку Алексис не начинал ни один день, а коли и начинал, то непременно в дурном настроении, да таком скверном, что не хотелось попадаться ему на глаза. Выпив же «свою порцию», он обретал относительное спокойствие и воспринимал окружающих с большей благосклонностью.

– Приятного аппетита, дядя! – пожелал Горский-племянник.

– И тебе того же, – ответил взаимностью промышленник.

– Что у нас сегодня? – задорно спросил Антон Федорович, заглядывая в тарелку родственника. – Суп?

– Грибной, – кивнул Алексей Семенович, зачерпнув ложку жидкого бульона.

– Что же так скромно? – осведомился коллежский секретарь. – Пост еще третьего дня кончился.

– Правда?.. – искренно удивился Горский-дядя. – Дмитрий!

Перед столом появился лакей.

– Дмитрий! – повторил дядя, глядя снизу вверх на своего слугу. – Ты почему, стервец, не сказал, что Петров пост уже кончен?

– Я полагал, вы знаете-с…

– Болван!

– Полно вам, дядя! – вступился письмоводитель за лакея. Очень он не любил, когда людей без причины оскорбляли.

– Виноват-с, Алексей Семенович… – сконфуженно пробормотал Дмитрий. – Вы сами пожелали давеча грибного супу.

– Так ведь я же не знал, дурья твоя башка, что пост кончен! – Алексис со злостью отшвырнул салфетку. – Убирай его к черту! И подай мяса!

– Так ведь не готовили-с…

– Что?..

– Дядя! Прекратите сейчас же! – Антона Федоровича эта ситуация изрядно раздражала. – Никто вам мяса тотчас не приготовит!

– А кухарка?

– Кухарка ушла на базар… за провиантом… – тихо ответил лакей.

– Мне что же, по-вашему, в ресторан идти?? – взбесился промышленник. Приступы ярости, к глубокому сожалению, стали у него нормой.

– Дмитрий, будь добр, сходи в «Континенталь», закажи для Алексея Семеновича что-нибудь мясное, – подал идею коллежский секретарь.

– Дело говоришь, Антуан! – просветлел Горский-дядя. – Ты у меня молодцом! Надо за тебя умного выпить.

Алексис потянулся к графину. Предлагать коньяк племяннику не стал – хорошо знал, что Антуан крепкие напитки не жалует. Дмитрий тем временем убежал в ресторан, что при гостинице «Континенталь».

– Твое здоровье! – продекламировал Алексис и отработанным жестом осушил рюмку. Сколько им было выпито до того, Антон Федорович мог лишь догадываться по остекленевшим глазам родственника.

– По-моему, вам достаточно, дядя, – молодой чиновник потянулся за коньяком.

– Не тронь! – вмиг отреагировал промышленник, перехватив графин.

– Вы пьяны!

– Я?..

Состояние Горского-дяди оказалось куда более плачевным, чем представлялось первоначально, поэтому Антону Федоровичу не составило труда вырвать из его ослабевших рук графин с темно-янтарной жидкостью. Осоловевший Алексей Семенович вдруг резко захотел спать, а так как лакей удалился исполнять глупый каприз своего хозяина, то нести разжиревшего промышленника выпало всецело на долю Антуана. Подхватив родственника, письмоводитель едва не повалился под тяжестью пяти с половиною, а быть может и всех шести, пудов весу. Антону Федоровичу и ранее, будучи студентом Императорского университета, доводилось вместе с Дмитрием таскать пьяного дядю до спальни, но одному – никогда. Впрочем, с возрастом у коллежского секретаря прибавилось сил, и за благополучное прибытие Алексиса в спальню волноваться не приходилось.

Провалившегося в сон и захрапевшего дядю Горский-племянник перевернул на бок, чтобы тот ненароком не захлебнулся от рвоты. Всякое может приключиться. Заботливо снял с родственника домашние пантуфли. Горестно вздохнул, побрел доедать суп.

Спустя три четверти часа возвратился запыхавшийся Дмитрий со свертком из плотной бумаги.

– Вот-с, Антон Федорович!.. – с чувством выполненного долга сообщил лакей. – Говяжья отбивная в винном соусе с морковно-сельдерейным пюре. Как думаете-с, Алексею Семеновичу понравится?..

– Думаю, Алексей Семенович и не вспомнит, что хотел мяса, – иронично заметил Антуан. – Он уже спит.

– Спит?.. – жалостно простонал Дмитрий. Его усердие так и останется незамеченным. – Позвольте… но что же делать с этим?..

– Я съем.

– Хорошо-с, – неуверенно ответил лакей. – А ежели проснутся?..

– Не беспокойся, Алексей Семенович проснется не раньше пяти. К тому времени кухарка что-нибудь состряпает.

– Слушаю-с, – кивнул лакей. – Изволите чаю?

– Да, конечно.

Доедая континентальную отбивную, коллежский секретарь размышлял над тем, что обед в одиночестве разительно отличается от обеда вдвоем, втроем или вшестером. Принимая пищу с товарищами или родственниками непременно заглядываешь в чужую тарелку, что-то сравниваешь, анализируешь, иными словами отвлекаешься на сущую ерунду, будь то густота пюре или количество фрикаделек в супе у соседа. Обедая в одиночку, больше задумываешься над делами грядущими, куда как более важными, то есть экономишь собственное время.

Чай Дмитрий подал, как и ожидалось, горячее некуда. «Никогда в этом доме заранее не поставят самовар», – с досадою подумал Горский-племянник. Обжигая глотку, он спешил отправиться на Андреевский спуск, где ему предстояло отыскать некоего господина Лютикова. Этот Лютиков являлся важным звеном одной темной истории, которую безуспешно пытается распутать вся городская полиция.

А дело вот в чём.

С недавних пор на киевском железнодорожном вокзале, который всецело попадает под юрисдикцию Кондратия Яковлевича, стала промышлять шайка негодяев, обкрадывающая приезжих пассажиров, а также провожающую и встречающую публику. За полтора месяца в Бульварный участок, располагавшийся в доме № 19 по Бибиковскому бульвару, обратилось более пятидесяти человек! У кого вытащили портмоне, у кого свистнули золотую «луковицу», а у кого и вовсе сняли браслет или ожерелье. Каким же надо быть виртуозом, чтобы незаметно для барышни отстегнуть фермуар?

Участкового пристава продолжали заваливать заявлениями, тогда как выйти на след преступников никак не удавалось. Ни одной улики, ни одной мало-мальски значимой зацепки, никаких следов мазурики не оставляли. На вокзале усилили охрану, но всё тщетно. Преступления продолжали совершаться с той же регулярностью, что и прежде. Оно и неудивительно: разве возможно уследить за сотнями людей, непрерывным потоком прибывающих и покидающих мать городов русских? Однажды стало казаться, что никаких карманников и вовсе нет, ибо если бы они были, то их непременно кто-нибудь бы заметил. Но ведь не могли же полсотни дам и господ вдруг разом растерять целую кучу ценных вещей? Стало быть, воры существуют.

Вскоре головная боль участкового пристава неожиданно разрешилась, и помог этому смекалистый Кондратий Яковлевич, камера которого располагалась в Бульварном участке. Судебный следователь резонно заметил, что в Киеве – одном из немногих городов Российской Империи – для производства розыска подобных негодяев существует сыскное отделение полиции. Вскоре на Бибиковском бульваре в доме № 19 к вокзальной шайке стали относиться спокойнее – ответственность за их поимку полностью возлегла на плечи господ с Большой Житомирской. А между тем заявления о кражах на вокзале всё продолжали поступать.

Господа из сыскного отделения быстро сообразили, что дело ничего хорошего не сулит – преступников поймать им вряд ли удастся, – поэтому придумали оригинальный вольт: стали ссылаться на то, что территория железнодорожных путей, а равно и самого железнодорожного вокзала, подведомственна особому отделению – жандармскому полицейскому управлению железных дорог. Дескать, они отвечают за безопасность и благополучие пассажиров, они и обязаны ловить этих неуловимых подлецов. Те, разумеется, от таковой перспективы решительно отказались, указав сыщикам, что искать преступников – их, сыщиков, прямая обязанность.

Конфликт между правоохранителями затянулся и разрешаться не торопился, что позволило мазурикам безнаказанно продолжать свою гнусную деятельность. Тем временем ни одно из полицейских отделений не удосужилось оповестить население о вокзальных карманниках. Сколько ни просил Антон Федорович пристава Бульварного участка расклеить соответствующие объявления, никаких действий со стороны стража порядка не последовало. «Не наша теперича забота», – был письмоводителю ответ.

Но отчего же, спросите вы, все решили, что господ и дам обкрадывает непременно шайка? Ведь ни одного подозреваемого не задержано, так, может быть, резонно заметите вы, это вовсе и не шайка, а один единственный человек? Тем паче трудно представить, чтобы несколько лиц орудовали столь мастерски в одинаковой степени. Такой гипотезы придерживался, в частности, не имевший никакого отношения к сему делу Воскресенский. Он настаивал на уникальности вора, пока однажды его не переубедил собственный письмоводитель, коллежский секретарь Горский, увлекшийся этим трудным, но интересным делом с головою.

Антон Федорович начал с того, что внимательно перечитал копии каждого заявления о краже на железнодорожном вокзале, оригиналы которых сносились в сыскное отделение. Все заявления были очень похожи, содержали одинаковые детали, поэтому необходимо было их систематизировать и выявить некую закономерность. Этой работой наш молодой чиновник Министерства юстиции и занялся, благо иными поручениями обременен не был.

Получилось вот что.

Всего заявлений насчиталось 73 (!). Первое заявление поступило 24 апреля сего года, последнее – третьего дня, то есть 29 июня. Таким образом, статистически кражи на киевском вокзале совершались каждый день. Практически же бывали дни, когда таковых не случалось, а, быть может, и случалось, потому как некоторые горожане в полицию не верят, а следовательно, не желают обращаться к ней за помощью. При любом исходе дней, когда заявлений не поступало, оказалось 22, что немало.

Дальше – еще интереснее.

За те 46 дней, в которые совершались преступления, кражи распределились в следующем количестве: одна кража была зафиксирована в 27-ми днях, две – в 14-ти, три соответственно трижды, четыре – единожды. Наибольшую активность мазурики проявили в светлый праздник Вознесения Господнего – в полицию поступило сразу пять заявлений. Таким образом, в 19-ти из 46-ти днях карманники не ограничились одной кражей, а предпочли продолжить эскападу, невзирая на увеличенный риск быть уличенными.

Из всего вышеоткрывшегося коллежский секретарь Горский вывел гипотезу о шайке преступников, промышляющих воровством на железнодорожном вокзале. Один человек, размышлял письмоводитель, каким бы великолепным карманником он ни был, не смог бы незамеченным обокрасть сразу пятерых и даже четверых человек подряд. Однако, как и всякая гипотеза, гипотеза Антона Федоровича требовала безусловного доказательства. Для этого чиновнику Министерства юстиции требовалось установить физическую невозможность совершения нескольких краж кряду одним предполагаемым лицом. В сих целях Антону Федоровичу пришлось вновь внимательно перечитать ⅔ заявлений потерпевших.

В первую очередь Горский просмотрел заявления за дни, на которые приходилось наибольшее количество краж. К великому разочарованию, ни в день Вознесения Господнего, ни в иные дни ничего интересного так и не обнаружилось. Перелистывая страницы последних показаний с «двойными» кражами, коллежский секретарь мысленно смирился с тем, что доказать многоликость преступника ему не удастся. Вдруг что-то заставило его вернуться к предыдущему документу. Некие господа Н. и X. были обворованы примерно в одно и то же время: с прибытием одного и того же поезда. Разумеется, оба несчастливца могли стать жертвой одного человека поочередно, но цепкий на слова Антон Федорович твердо углядел в представленных заявлениях диссонанс. Устройство киевского железнодорожного вокзала предполагало разделение пассажиров по прибытию и отправлению, стало быть, распределяло потоки по разным корпусам здания. Между тем в своем заявлении господин Н. упоминает о том, что лишился золотых часов с шатленом, когда провожал на вокзале товарища, а господин Х., навсегда распрощавшийся с бумажником, и вовсе никогда доселе в Киеве не бывал. Таким образом, господин Н. в момент кражи находился в зале отправлений, тогда как господин Х. – в зале прибытий. Появился более чем весомый аргумент в пользу мультиреусной версии.

Итак, письмоводитель Антон Федорович Горский фактически доказал, что на киевском железнодорожном вокзале промышляют как минимум двое первоклассных карманников. Этим выводом он поделился со своим шефом – судебным следователем Кондратием Яковлевичем Воскресенским, который также стал проявлять интерес к столь резонансному разбирательству. Их высокородие прекрасно отдавал себе отчет в том, что рано или поздно дело о вокзальных мазуриках окажется у него на столе. Так почему бы не предвосхитить события и не заняться им уже сейчас? Тем паче талантливый Горский выкладывал на блюдечке все необходимые сведения и, что главное, был ближе других к разгадке.

Доводами своего письмоводителя статский советник недальновидно поделился с членами Окружного суда, один из которых по секрету поведал Воскресенскому страшную тайну: Горский заинтересовал самого председателя, который много наслышан о молодом самородке и который не возражает и даже благоволит Антону Федоровичу на досрочный перевод в старшие кандидаты с дальнейшим исправлением должности судебного следователя.

Кондратия Яковлевича едва не хватил сердечный удар. Конечно, до него доходили подобные слухи. Однако одно дело слухи, и совсем другое – их подтверждение из уст одного из уважаемых членов Окружного суда. Насколько престижно звание старшего кандидата на судебные должности и какие оно открывает перспективы довольно подробно описано нами ранее, поэтому не станем на сим зацикливаться и повторяться. Скажем лишь, что во многом это обстоятельство подвигло Воскресенского обратиться за помощью к влиятельному господину.

Недаром говорят, язык до Киева доведет. Доказанная гипотеза о нескольких преступниках через Окружный суд просочилась в полицию и добралась до самого губернатора. Его превосходительство, дескать, ужасно разгневался на сыскное отделение за их бездействие, пригрозил сменить начальника, отчитал полицмейстера, велел не сеять в городе панику.

Паники, разумеется, никакой и не было. Кража – не самое худшее злодеяние, которому может подвергнуться человек. Все это хорошо понимали. В прессе сообщений о вокзальных мазуриках предсказуемо не появлялось. Верно, его превосходительство господин губернатор своей жесткой цензурой покрыл все киевские печатные издания.

На достигнутых результатах Антон Федорович не остановился. Далее он составил полный перечень украденного имущества и попытался его классифицировать. Выяснилось, что наибольшим спросом у воров пользуются бумажники. На втором месте по популярности шли дамские украшения, на третьем – хронометры. Далее следовало отыскать что-либо уникальное, какую-либо примечательную особенность или свойство утраченной вещи. Таких особенностей Горский нашел с избытком. Но какой от них прок? Полиция давно и тесно работает с каждым городским ломбардом, поэтому если бы какую-либо украденную вещь попытались сбыть, то с большой долей вероятности господа мазурики находились бы сейчас за решеткой. Стало быть, искать надо нечто иное.

И тогда коллежский секретарь обратил внимание на заявление некоего господина Лютикова. Об этом субъекте сведений практически не имелось, знали лишь, что квартирует оный на Андреевском спуске в таком-то доме. Господин Лютиков сообщал довольно любопытную деталь, которую почему-то все упустили. На вопрос пристава, не заметил ли он, Лютиков, в тот день, когда у него украли серебряные часы «Жорж Фавр-Жако», что-либо странное, потерпевший ответил, что «ничего подозрительного не наблюдалось, за исключением припадка эпилепсии у молодого господина».

На взгляд Горского недлинная фраза несла в себе массу интересного и в то же время непонятного. Почему участковый пристав не ухватился за эту соломинку? Горского бросило в холодный пот. Мозг усиленно заработал, составляя логические конструкции.

Во-первых, господин Лютиков скорее всего врач, потому как обычные люди называют эпилепсию «падучей». Это факт. Во-вторых, если Лютиков врач, тогда он просто обязан был помочь несчастному юноше (хотя бы придержать голову). Но об этом ничего не говорится. Почему? В-третьих, с чего бы припадок эпилепсии называть подозрительным (цитировано слово в слово)?