Горничная, которая любила розги

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Чеслава стоит в сумраке коридора и разглядывает себя в старом потускневшем зеркале, висящем на стене в овальной раме. Чеславе очень нравится это скучное темное платье и белый фартук с кружевной отделкой по краям. Ей нравиться играть в маленькую горничную-неумеху, которую то и дело наказывает строгая хозяйка. Это одна из ее любимых грез, и таких грез в маленькой головке Чеславы великое множество. Словно коробки с кинопленкой они стоят на длинных стеллажах в потайном комнате, спрятанной в похожем на темный путаный лабиринт сознании Чеславы. Вот, к примеру, совсем простенькая история, в которой Чеслава и семеро мужчин после кораблекрушения попадают на необитаемый остров. Мужчины разного возраста и цвета кожи, начиная со стройного белокурого мальчишки и заканчивая седобородым, но еще крепким старцем… А в другой истории Чеслава попадает в сырые застенки средневековой инквизиции. Монахи в черных рясах грубо срывают с панночки одежды и нагую, и дрожащую от стыда и страха растягивают на дыбе. Один из братьев с худощавым и строгим лицом берется за длинный хлыст. Тяжело дыша, Чеслава висит на дыбе и смотрит, как монах замахивается хлыстом. У него красивые руки с тонкими длинными пальцами… Или вот еще одна греза – Чеслава живет в каком-то большой городе, например, в Гданьске, и поздно вечером возвращается с работы. Несколько мужчин, от которых сильно пахнет вином, останавливают её в темном переулке и отбирают сумочку с деньгами. Чеслава получает пару оплеух, от которых у нее звенит в голове. Панночку заставляют встать на колени на грязную мостовую. Лиц мужчин не видно в темноте, один держит Чеславу за волосы, а другой, пьяно ухмыляясь, расстегивает ширинку… А еще у Чеславы есть грезы о древней Греции и весталках, об английском пансионе для благородных девиц, о незнающих жалости морских пиратах, и восточном гареме…

Из старого зеркала в овальной раме на Чеславу смотрит худенькая невысокого роста панночка. У панночки бледное лицо, острый маленький нос и тонкие брови, её черные вьющиеся волосы коротко подстрижены. Она кажется девочкой-подростком, но выдают Чеславу светлые, точно льдинки глаза, наглые и шальные, с какой-то похотливой мечтательной поволокой. Чеслава не может сдержать улыбку, она думает, что похожа на кота, который сидит перед миской с жирной сметаной.

Ей нравится этот старый бревенчатый дом, стоящий на краю соснового бора на отшибе за рекой. Ей нравится хозяйка – высокая дородная дама лет сорока с миловидным лицом и большими карими глазами. Рядом с пани Фелицией Чеслава робеет и чувствует себя маленькой девочкой. Грезы словно назойливые мотыльки принимаются кружить вокруг Чеславы и застят ей свет. У неё заплетается язык, руки становятся неловкими и вот уже чашка с кофе летит на пол и разбивается на дюжину белых фарфоровых осколков. Ах, сколько раз Чеслава представляла, как пани Фелиция велит ей задрать платье и хорошенько отшлепает неловкую горничную крепкой ладонью. Чеслава вертится на полных круглых коленях хозяйки, мычит сквозь стиснутые зубы, а звонкие шлепки обжигают ее маленькие круглые ягодицы. Увы, эта греза Чеславы так и не сбылась. Наказывать горничную пани Фелиция поручила Грасе. Это долговязая худая девица с задумчивыми зелеными глазами и русой косой по пояс служила в доме пани Фелиции, наверное, с дюжину лет. Обычно Грася отводила Чеславу в чулан во дворе и там на лавке наказывала розгами. От порки прутьями Чеслава становилась сама не своя, единственное, о чем панночка беспокоилась, это как бы не перегнуть палку с битьем посуды и прочими шалостями, чтобы пани Фелиция ненароком не выставила ее из дома. Грася, чистая душа, жалела Чеславу, но все же довольно больно её стегала. Грася даже не догадывалась, какое острое, похожее на нестерпимый зуд наслаждение получает Чеслава, вертясь на скамье в этом темном и пыльном чулане. Да эта скамья для Чеславы была словно медом намазана! А сколько было сладости вскоре после порки стоять голой возле зеркала и разглядывать припухшие лиловые следы от прутьев и касаться их кончиками пальцев. Или каково было Чеславе срезать садовыми ножницами ивовые прутья и счищать с них листья, а самой думать, что, может быть, уже нынешним вечером этими самыми прутьями ее снова будут пороть. Ладони становились горячими и влажными, и её маленькое взбалмошное сердце принималось часто-часто биться в груди…

– Чеслава! Чеслава! Куда же запропастилась эта девчонка! – слышит панночка голос Граси из кухни.

Глядя в зеркало, Чеслава проводит рукой по волосам, и поправляет фартук. Она походит по коротенькому сумрачному коридору, толкает дверь и останавливается на пороге кухни.

– Марек приехал, племянник пани Фелиции, – говорит горничной Грася, доставая из шкафа накрытое полотенцем блюдо с утрешним пирогом. – Да не стой ты столбом, отнеси самовар в гостиную.

Грася распахивает дверь и, нагнувшись, чтобы не задеть притолоку головой, с блюдом в руках выходит из кухни. Пузатый медный самовар фабрики Фраже вовсю кипит, из отдушников вырываются струйки пара. Чеслава берет с полки фарфоровый заварочный чайник и жестянку с чаем. Бросает в чайник пару щепоток чаю, щепотку чабреца и лист смородины. Она ставит чайник на конфорку самовара, потом осторожно берется за ручки и, подняв тяжеленный, пышущий жаром самовар, выходит из кухни в гостиную.

В окна гостиной льется розовый закатный свет. В палисаднике стоят кусты сирени, вечерний воздух неподвижен, и ни одни листик не шелохнется. Неподалеку от дома за поросшей высокой травой пустошью начинается сосновый бор. Над кронами сосен клубится, расползаясь по небу грозовая фиолетовая туча.

– Ну, сел я, значит, в поезд и уснул, – рассказывает хозяйке молодой пан, не иначе, тот самый Марек. – И так, тетушка, крепко уснул, что в Гданьске меня проводник едва растолкал. Сам я ни за что бы не проснулся! Ну и вот, ищу я чемодан, а чемодана-то под лавкой нет! Хорошо хоть деньги и паспорт у меня в кармане лежали. А иначе, как бы я доехал из Гданьска до Картузов, ума не приложу!

Марек сидит за столом спиной к окнам, в рубашке с расстегнутым воротом и темных брюках. Марек невысок, но хорошо сложен. У него курносый нос, а глаза такие же карие, как у тетушки. Темно-русые волосы лезут ему в глаза, и Чеслава думает про себя, что Мареку не мешало бы постричься.

Горничная проходит по домотканой цветастой дорожке, постеленной поверх половиц и ставит самовар посреди стола.

– Ах, ты растяпа! – вздыхает пани Фелиция.

– Простите, тетушка, – кается Марек. – Я за последнюю неделю совсем замаялся. А вчера после экзаменов всю ночь просидели с друзьями в одном кабачке. Словом, не уследил, заснул… Да чемодан-то к слову сказать был из крашенного картона, да и вещей там всего ничего – старые ботинки, бельишко…

Чеслава снимает с самовара заварочный чайник, поворачивает краник, наливает в чайник кипятка и закрывает крышкой. Тетушка сидит против Марека и гаснущий розовый свет заката ложится на ее округлое доброе лицо. Длинные черные волосы пани Фелиции собраны в тугой пучок на затылке. Грася примостилась с краю и режет ножом пирог с визигой.

– Скажи, ты экзамены все сдал? – спрашивает Марека тетушка. – На осень «хвостов» не осталось?

– Сдал, все сдал, – отвечает Марек и смеется, – пару раз думал уже, что засыплюсь, но свезло.

– А зачетная книжка…

– Всё, всё в чемодане осталось, – машет рукой Марек. – И зачетная книжка, и все тетради с конспектами… Но вы не переживайте, тетушка, это дело поправимое.

– Ну, какой ты, право слово, растяпа!

Горничная наливает в чашку душистый и черный, как деготь чай, а после разбавляет его кипятком из самовара.

– Спасибо, пани, – Марек бросает на Чеславу быстрый взгляд, и отводит рукой, упавшие на глаза волосы.

– А где Алиша? – спрашивает он тетушку.

– А кто же ее знает, мир большой, – отвечает пани Фелиция. – Алиша попросила расчет, помнится, был самый конец зимы.

– Больно много стала о себе думать, – замечает Грася.

Она вытирает о фартук нож и двигает по столу блюдо с пирогом поближе к Мареку.

– А это вот Чеслава. Чеслава девушка старательная, только немного неловкая. Уйму посуды мне переколотила, – смеется пани Фелиция.

Горничная берет со стола другую чашку и наливает тетушке чая. Про себя Чеслава думает, что Марек похож на избалованного капризного мальчишку, и эти растрепанные русые волосы очень ему идут. Только он какой-то невеселый! Марек то и дело улыбается тетушке, а глаза у него тоскливые, словно с ним случилась беда, и эта беда занимает все его мысли. На вид Мареку лет двадцать или чуть меньше… Чеслава представляет Марека в одних только брючках, голого по пояс. Чеслава стоит перед ним на коленях и протягивает нагайку, а потом ложится на пол ничком и задирает платье. Марек ставит босую ступню Чеславе на шею и прижимает ее лицо к домотканой цветастой дорожке. Чеслава представляет, как нагайка впивается в её голые ляжки и ягодицы. Угли похоти тлеют внизу живота и разгораются все ярче и ярче. У Чеславы горит лицо, она улыбается, как дурочка и ничего не может с собой поделать.

Кипяток льется из чашки в блюдце, а из блюдца на скатерть.

– Опять ворон считаешь? – спрашивает ее Грася.

Чеслава вздрагивает, охает и быстро заворачивает краник самовара.

– Простите, пани Фелиция…

Чеслава кладет салфетку на скатерть, чтобы промокнуть лужицу, наливает чая в другую чашку и ставит перед тетушкой.

– Ты бы знала, Грася, как же я соскучился по твоим пирогам, – говорит Марек, уплетая пирог с визигой. – Во всей Варшаве таких пирогов не найти!

Фиолетовая туча расплылась по небу, словно чернила по промокашке. Золотой закатный свет погас, и в гостиной сразу стало сумрачно. Порывами налетает ветер и треплет стоящие под окнами кусты сирени.

Грася зажигает, стоящую на столе лампу с матерчатым абажуром. Теплый апельсинового оттенка свет заливает гостиную, и сразу мир за оконными стеклами чернеет и становится неразличим, а по углам встают прихотливо вырезанные коричневатые тени.

– Солнце в тучу село, это к дождю, – замечает пани Фелиция.

– Скажите, тетушка, а Катаржину вы давно видели? – спрашивает Марек.

– Давно, – усмехается пани Фелиция и смотрит на Марека поверх чашки с чаем. – Как Катаржина замуж вышла, с тех самых пор я ее и не видала.

– А разве она замуж вышла? – удивляется Марек.

– Твоя Катаржина самая настоящая вертихвостка. Как увидит мужчину в красивой форме и ну, давай, ему глазки строить! Помню, прошлым летом она едва не выскочила замуж за этого… Как его звали, Грася?

– Зденек, – подсказывает ей горничная.

– Да, верно, за пана Зденека. Спору нет, Зденек был хорош собой, разве что малость смахивал на цыгана. Дело уже шло к свадьбе, когда Катаржина узнала, что её Зденек сбежал из полка и за ним водятся немалые карточные долги…

– Так что же Катаржина? – не унимается Марек.

Тетушка не торопясь отпивает еще чаю и ставит чашку на блюдце. Её карие глаза весело поблескивают.

– Так вот, слушай, это зимой твоя распрекрасная Катаржина познакомилась в Картузах с одним офицером, – рассказывает тетушка. – Зовут его Войцех… Да, Войцех Пшевозьник.

– Видный мужчина, – замечает Грася. – И военная форма ему к лицу.

– Да, пан хорош собой, – соглашается тетушка. – Я в этих нашивках и звездочках не разбираюсь, но Катаржина говорила, что пан Пшевозьник майор. Ну так вот, в марте месяце, а весна в этом году была ранняя, помню, снег уже сошел… Значит, в марте месяце, какого числа не скажу, запамятовала, Катаржина и пан Пшевозьник поженились и уехали из Мажене.

Марек охает и кладет кусок пирога с визигой обратно на тарелку.

– А куда уехала?

– К пану Пшевозьнику и уехали, в Картузы.

– Катаржина все хвасталась, что у Войцеха дом в Картузах с яблоневым садом, – снова встревает в разговор Грася. – А живут они в пригороде, на улице Францишка Сендзицкого.

– Я не хочу сказать, что пан Пшевозьник Катаржине не пара, – замечает тетушка. – И вовсе он не старый! Пану, наверное, лет сорок, если он и постарше будет, то только самую малость.

– Строгий мужчина, но такой обходительный. Сразу видна военная выправка.

– Вот оно как, – вздыхает Марек, и Чеслава понимает, что он совсем упал духом.

– Да что я же сижу, – поднимается со стула Грася, – Чеслава, милая, а ну, пойдем-ка во двор. Мы с тобой о чем уговорились? Ты верно думала, что я позабыла, раз Марек приехал? А я и верно, позабыла, да только сейчас вспомнила. Пани Фелиция…

– Да-да, ступай, – говорит тетушка, а сама спрашивает Марека. – И что ты в этой Катаржине нашел, скажи на милость? Разве в Варшаве мало хорошеньких панночек?

Долговязая худая Грася поднимается из-за стола, выходит из гостиной, проходит впотьмах через кухню, толкает тяжелую дверь и спускается по широкой лестнице во двор. Чеслава идет следом. Панночка знает, что сейчас её будут пороть, и её душа поет и ликует.

Крытый шифером двор, пристроенный позади теткиного дома, довольно просторный. У дальней стены стоит садовый инвентарь. По левую руку – большие ворота, сейчас запертые на засов, а справа пара чуланов и душевая кабина. Прошлым летом тетушка, послушавшись совета пани Бажены, купила газовую колонку для нагрева воды и наняла в Картузах бригаду рабочих. Трое панов в синих комбинезонах приехали на другой день спозаранку. Сперва в углу двора они установили поместительный бак из нержавейки и газовую колонку для нагрева воды, а после, уже под вечер собрали из крашеных панелей душевую кабину.

В одном из дощатых чуланов стоят старые ульи и велосипед Марека, а в другом чулане Грася обычно наказывает молоденькую горничную.

Открыв скрипучую дверь, Грася щелкает выключателем, и под потолком загорается лампочка, висящая на обросшем пылью проводе. Оглянувшись на Чеславу, горничная заходит в чулан. Этот чулан хорошо Чеславе знаком. Посреди на дощатом пыльном полу стоит широкая скамья, сколоченная из гладко отесанных некрашеных досок. На скамье лежит старый диванный валик. Возле скамьи стоит оцинкованное ведро с соленой водой. Из ведра торчат черные, очищенные от листьев, прутья. Чеслава останавливается на пороге, ей становится весело и страшно, у нее замирает сердце, и так с ней случается каждый раз, хотя было бы впору привыкнуть.

Долговязая Грася стоит, уперев руки в боки и, невесело улыбаясь, поглядывает на горничную. Чеслава вздыхает. Опустив голову, чтобы Грася не заметила улыбку на её губах, панночка подходит к скамье.

– Ну, сколько можно бить посуду? – спрашивает Грася. – Или ты нарочно взялась меня злить?

– Нет, я не нарочно, – отвечает Чеслава и слышит, как дрожит её голос. – Простите, пани Грася!

– Ты всегда так говоришь, а толку нет! Ну, какое красивое было блюдо? С павлинами, с каретой… И вот, на тебе, пожалуйста, бац – и черепки! Да этому блюду, наверное, было лет сто!

– Простите, пани.

– Дня не проходит, чтобы я тебя не порола! Вот пожалуюсь, пани Фелиции, пускай тебя рассчитает.

– Пани Грася, не говорите, не надо! Я так хочу работать в доме пани Фелиции, – умоляет Чеслава. – Я буду стараться! Я ничего больше не разобью!

– Каждый раз одно и тоже, – ворчит Грася и вытаскивает из ведра длинный и влажно поблескивающий ивовый прут.

Она пропускает прут через кулак, хлещет им по воздуху и хмуро смотрит на Чеславу.

– Ну, ты чего ждешь?

Чеслава сбрасывает с ног туфельки и ложится ничком на скамью. Диванный валик, обтянутый рогожкой, она пристраивает под бедра так, чтобы ягодицы были немного отклячены, приподняты над скамьей, и Грасе было удобнее ее пороть. Обеими руками она задирает подол длинного темного платья, а потом стаскивает с маленьких ягодиц трусики и стягивает их вниз по ляжкам.

 Грася стоит возле скамьи и играет прутом в руке. На белой круглой попке Чеславы она замечает побледневшие следы, оставшиеся от давешней порки.

– Впредь не смей бить посуду, – говорит Грася сердито. – И не спи на ходу.

– Пани Грася, я больше не буду, – обещает Чеслава. – Честное слово!

Грася отводит назад руку с прутом. Чеслава лежит на скамье ничком, закрыв глаза. Розга тонко и страшно свистит в воздухе и впивается в гладкую белую кожу.

– Ах… – чуть слышно стонет Чеслава и вытягивается на скамье.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Обернувшись, Марек смотрит промеж сосновых стволов на стоящий неподалеку дом пани Фелиции, сложенный из потемневших от времени бревен, с двускатной крышей и круглым чердачным окошком. Из кирпичной трубы стелется синеватый дымок. В палисаднике мокнут под дождем кусты сирени. Сегодня Марек собирался встать пораньше, позавтракать и съездить на велосипеде в Картузы, повидаться с Катаржиной. Но когда он проснулся, по оконным стеклам стучали капли дождя, а небо было сплошь затянуто тучами, и было понятно, что дождь скоро не кончится, и будет идти весь день напролет.

От того, что Марек вчера наврал тетушке с три короба, у него на душе скреблись кошки. Марек не сомневался, что рано или поздно пани Фелиция узнает правду, но сейчас у него не хватало духа рассказать тетушке все, как есть. Сунув руки в карманы старенького плаща, Марек бредет по сосновому бору и пинает шишки. Присыпанная толстым слоем хвои земля пружинит у него под ногами. Волей-неволей уже в который раз он вспоминает тот злополучный день в университете.

Пожалуй, стоит начать с того, что в прошлом году Марек поступил в Варшавский университет на факультет журналистики. Обучение стоило недешево, но пани Фелиция надеялась, что, получив диплом, племянник сможет найти для себя работу в столице. В конце лета Марек уехал в Варшаву, он поселился в студенческом общежитии неподалеку от центра. Чудесный старый город совершенно околдовал Марека. Этот город не давал ему покоя, он мерцал огнями, дразнил Марека и кружил ему голову. На мостовую ложились лимонного цвета кленовые листья, в осенней мгле уютно горели окна кофеен, звенели трамваи, пропадая в акварельных сумерках, и петляя, текла под мостами медлительная Висла. А потом началась зима, и хлопьями повалил снег, и Варшава стала похожа на елочную игрушку, на тот волшебный стеклянный шар, который стоило потрясти рукой, и сразу поднималась метель и засыпала маленькие домишки и деда мороза с посохом и мешком подарков. Марек чудом сдал зимнюю сессию, потом он простыл и провалялся с температурой и кашлем пару недель, а потом в Варшаву как-то сразу пришла весна. Кроме профильных и общеобразовательных дисциплин в университете был такой обязательный предмет, как физкультура. От занятий по физкультуре студенты отлынивали, как могли, и декан смотрел на это сквозь пальцы. Но зачет хочешь не хочешь, а нужно было получить, иначе студента попросту не допускали к сессии. И вот, в один из последних майских дней Марек напялил на себя спортивную форму и отправился в спортивный зал.

Педагогом по физкультуре была Ева Анджеевич – жена декана пана Кароля. Стоит Мареку закрыть глаза, и он ясно видит спортивный зал в новом корпусе университета, крашенные бледно-зеленой краской стены и затянутые сеткой узкие окна под потолком. Посреди зала стоит пани Анджеевич в темно-синих спортивных шортах и белой футболке с гербом Варшавского университета. На гербе – расправивший крылья орел с короной, вокруг орла нарисованы пять звезд, а сверху и снизу написано полукругом – ВАРШАВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ. У пани Анджеевич медовые глаза, густые каштановые волосы, стянутые в лошадиный хвост и упрямый подбородок с ямочкой.

– Признаться, многих из вас я вижу в первый раз, – улыбается Ева Анджеевич и обводит взглядом стоящих полукругом студентов. – Но я всё понимаю! У вас полдюжины профильных дисциплин, лекции, рефераты, коллоквиумы, а тут еще полная соблазнов Варшава, само собой, выкроить время для занятий физкультурой не получается.

Марек любуется длинными мускулистыми ногами пани Анджеевич. Кожа у Евы на удивление смуглая, бронзового оттенка, и Мареку приходит в голову, что пани всю зиму ходила в солярий. У Евы широкие бедра, маленькая грудь и ослепительная улыбка.

– Итак, что я от вас хочу. Первое – подтягивание на турнике, для барышень пять раз, для молодых людей – десять. Второе – прыжок через козла. Третье – канат. И потом бег. Вот, собственно, и все.

Ева Анджеевич смотрит смеющимися глазами на стоящих перед ней первокурсников, потом оглядывается на гимнастического козла, делает шаг – другой и переходит на бег трусцой. Подошвы её спортивных тапочек легко стучат по крашеному полу. Ева подбегает к козлу, подпрыгивает, упирается руками в корпус гимнастического снаряда и разводит ноги в стороны.

– Хоп! – говорит негромко пани Анджеевич и перепрыгивает через козла.

Студенты нестройно хлопают в ладоши.

– Спасибо, но это несложно, – говорит Ева Анджеевич, сверкая белозубой улыбкой. – А вот для лазания по канату нужен навык, да и мышцы должны быть тренированными. Я покажу, как это делать. Подойдите ближе…

Пружинистой бодрой походкой пани Анджеевич направляется в угол зала. Под свисающим с потолка толстым канатом на полу лежит спортивный мат. Переговариваясь в полголоса и посмеиваясь, студенты идут следом. Марек украдкой поглядывает на ножки панночек. Сколько раз Марек мысленно раздевал их взглядом, когда шел следом по гулкому коридору мимо закрытых дверей аудиторий. Сегодня на занятии физкультурой все студентки из его группы были в спортивных шортах. У многих панночек ноги оказались худыми, как палки, а у других были толстые и ровные, словно сардельки. Нет, конечно, Марек нашел парочку красивых стройных ножек с тонкими щиколотками и узкими коленками, но Ева Анджеевич выигрывала в этом конкурсе с космическим счетом.

– Для того чтобы лазить по канату нужно попеременно использовать руки и ноги, – объясняет пани Анджеевич. – Сперва вы хватаетесь за канат руками и подтягиваетесь. А потом сжимаете канат ногами и перехватываете руки выше и снова подтягиваетесь… Вот так… Смотрите, ничего сложного! И еще раз…

И Ева Анджеевич непринужденно и легко поднимается по канату к потолку. Марек стоит, задрав голову, и смотрит, как под гладкой бронзовой кожей ходят мышцы, он не может оторвать взгляда от рельефных икр и крепких ляжек пани Анджеевич. Его член поднимается и топорщит шорты, приходится прикрыться руками.

Поднявшись по канату на самый верх, пани Анджеевич хлопает ладонью по потолку.

– Всем понятно? – спрашивает она и смотрит вниз на студентов. – Кто-нибудь хочет попробовать?

После зачета Марек выходит из раздевалки последним, он спускается по трем ступенькам и заглядывает в приоткрытую дверь спортивного зала. Пани Анджеевич о чем-то разговаривает со студенткой. Студентку, если Марек не путает, зовут Злата. Эта невысокая и полная панночка со светлыми как солома волосами, собранными в два хвостика, словно у школьницы. Марек тогда еще подумал, что ей только бантиков не хватает. Положив мускулистую смуглую руку Злате на плечо, Ева ведет студентку к дверям спортивного зала. Вздохнув, Марек уходит. Он поднимается по степеням и, распахнув тяжелую двустворчатую дверь, проходит через холл. Он останавливается возле окна и стоит, ничего толком не видя перед собой. Мареку не дает покоя мысль, что сейчас, в эту самую минуту Ева Анджеевич сидит сейчас на скамейке в раздевалке, она уже сняла спортивные шорты и теперь стаскивает через голову майку с гербом Варшавского университета. Эрегированный член Марека топорщится в штанах. С тоской Марек оглядывается по сторонам – в сумрачном холле он один, только с лестницы, ведущей на второй этаж доносятся приглушенные голоса. Тогда Марек возвращается к высокой двустворчатой двери с матовым стеклом, за которой находятся раздевалки и спортивный зал. Шагнув за порог, он проходит по короткому коридору и останавливается возле женской раздевалки. Марек берется за ручку и, надеясь, что дверь не скрипнет, самую малость её приоткрывает так, чтобы можно было заглянуть в щелку. Марек ничего не может с собой поделать, ему до чертиков хочется увидеть Еву Анджеевич голой.

Прижавшись щекой к дверному косяку, Марек одним глазом заглядывает в женскую раздевалку. Это прямоугольное помещение со стоящими вдоль стен шкафчиками, кафельным полом, выложенным черной и белой плиткой, как шахматная доска и двумя лавками, стоящими посредине. Под потолком горят лампы дневного света, на одной из лавок сидит пани Анджеевич в узеньких черных трусиках и майке с гербом университета.

Возле лавки, понурив голову, стоит Злата.

– Вы же видели, я не могу залезть на этот чертов канат! У меня руки соскальзывают, – со слезами в голосе жалуется студентка.

– Вам нужно больше тренироваться, Злата, – замечает Ева Анджеевич.

– Но пани Анджеевич, на той неделе начинается сессия. Если я не получу зачет, меня попросту не допустят до экзаменов.

– Вам следовало ходить на мои занятия в течение года. Впрочем, если у вас не получается залезть на канат, попробуйте сдать мне другой зачет.