Разные люди. Сборник прозы и стихов

Ночное происшествие

Весь день Иван Иванович чувствовал себя дурно. В голове предательски шумело, в груди разлилась пульсирующая тяжесть, настроение отсутствовало полностью. Хотелось поскорее прийти домой, выпить чаю с лимоном и мёдом и завалиться на боковую в тёплую постель.

Иван Иванович так и поступил, приняв для верности таблетку снотворного. Перед самым сном он полистал томик Гоголя, но по телу уже разлилась истома, и он быстро заснул. И снился ему странный сон: будто он ангел, приставленный наблюдать за людьми; и, вот, он летает, распластав крылья, над землёй и смотрит, смотрит, смотрит. И видит он заливной луг, поросший кустарником, и будто что-то там внизу мелькает светлое. Иван Иванович пригляделся и различил, что это женщина в развивающемся белом платье и белой шали бегает по лугу и прячется за кустами. И в какой-то момент она исчезла. Была, и нет. Нет и всё тут. Иван Иванович сразу определил, что это непорядок, что не должна женщина в белом платье бегать по лугу и прятаться за кустами и, тем более, пропадать там, а должна она сидеть на крылечке и лузгать семечки. Непорядок!

Вот, тут-то и зазвонил в первый раз телефон. Иван Иванович, не просыпаясь, поднёс трубку к уху. Из трубки прорвался бодрый женский голос:

– А, куда это пропала Агафья Тихоновна?

– Как, и она пропала, – ужаснулся Иван Иванович, – боже ж ты мой! Повесил трубку и снова вошёл в свой сон. Только теперь не абстрактная дама бегала по лугу от куста к кусту, а была это Агафья Тихоновна, и будто бы искали её уже всем миром, и министр внутренних дел, почему-то в погонах младшего лейтенанта, стоял навытяжку перед Иваном Ивановичем и докладывал ему о ходе расследования дела; а вдали по холмам скакал на деревянной коняшке и размахивал фанерной сабелькой министр обороны, а за ним скакало всё его воинство на таких же коняшках и с такими же сабельками и все дружно звали Агафью Тихоновну по имени и умоляли вернуться. Но та всё бегала и бегала от куста к кусту, укрываясь от зорких взглядов сыщиков и бравых кавалеристов.

Раздался второй телефонный звонок:

– Не шутите так, мне очень нужна Агафья Тихоновна, хоть в набат бей.

– Её уже ищет милиция. – Сказал Иван Иванович. – Что теперь будет, боже ж ты мой. – И повесил трубку.

Сон, стоявший у изголовья, снова предложил Ивану Ивановичу свои услуги. Теперь Иван Иванович парил в небе высоко как орёл и с высоты полёта видел далёкие стены кремля, которые были почему-то покрашены в зелёный цвет. Иван Иванович стал присматриваться и увидел, что Агафья Тихоновна бегает по звоннице Ивана Великого и бьёт во все колокола. Тут все сыщики кинулись к дверям, ведущим на колокольню, чтобы стащить с неё Агафью Тихоновну и прекратить несущийся над городом звон, ан двери-то и закрыты. Стучали – стучали, стучали – стучали, так и не открыли, но кому полагается, тот услышал этот стук и развернул армию на Ивана Великого, и стали крохотные солдатики из деревянных пушечек палить по колокольне. Ядра были самой новейшей конструкции: из пробкового дуба. Одно из ядрышек попало в самый большой колокол, от чего тот упал вниз на попа, и от края его отвалился большой кусок.

Тут снова зазвонил телефон:

– Что, что приключилось? Отвечайте же, не молчите. – Женщина в трубке сказала это почему-то с сильнейшим английским акцентом.

– Агафья Тихоновна в кремль неудачно сходила, – сквозь сон сказал Иван Иванович и, добавив свою присказку: боже ж ты мой, взял и повесил трубку.

Теперь сон унёс Ивана Ивановича в далёкую Америку, но и там была Агафья Тихоновна. Она сидела в белом доме, пила чай из самовара и управляла американцами, а дядюшка Том был у неё камердинером и первым министром.

Деревянная армия не рискнула переплыть море, а сыщиков всех переловили на границе, судили и выслали домой на родину, только самый главный сыщик успел вовремя кинуть своё воинство и вплавь добраться до родных берегов.

Но тут американские сыщики задались вопросом: а кто такая Агафья Тихоновна и почему она управляет Америкой. Стали они выяснять и разнюхали, что у Агафьи Тихоновны нет американского паспорта, и решили тогда они выслать Агафью Тихоновну на северный полюс. Долго совещались американские сыщики, но так и не смогли решить: кому принадлежит этот самый северный полюс. А Агафья Тихоновна всё это время сидела в тюрьме и пила чай. Наконец её выпустили и выслали назад на заливные луга, где она стала бегать от куста к кусту и прятаться. А Иван Иванович всё это видел и парил над ней уже в чине архангела.

Тут раздался четвёртый телефонный звонок. Женщина в трубке рыдала и вопрошала к Ивану Ивановичу:

– Что же теперь будет, боже ж ты мой?

– Она сбежала в Америку, но её уже выслали, – пояснил Иван Иванович и первый раз, прежде чем повесить трубку, не сказал своей присказки.

Иван Иванович снова парил над заливным лугом, но Агафья Тихоновна исчезла, и, как бы высоко не взлетал Иван Иванович, её нигде не было видно. Тут снова раздался звонок. На этот раз звонили в дверь. Иван Иванович встал и отпер замок. На пороге стояла сама Агафья Тихоновна.

– Любезный Иван Иванович, дай мне схорониться у тебя до утра. Меня в дурдом хотят поместить. А с твоей помощью я их всех оставлю с носом. – Агафья Тихоновна молитвенно сложила руки на груди.

Иван Иванович впустил женщину, суетливо выглянул в коридор и тихо затворил дверь.

В кровати Агафья Тихоновна лежала смирно и больше не безобразничала, так что Иван Иванович вскорости и заснул.

Проснулся он, когда солнце уже поднялось над крышами домов. Агафьи Тихоновны нигде не было, но Иван Иванович даже не удивился.

– Видимо, так надо, – подумал он.

Снова позвонили в дверь. В приподнятом настроении Иван Иванович отомкнул замок. На пороге стояли министр обороны, министр внутренних дел, американские сыщики и два ангела в ослепительно белых одеждах с долгополым одеянием для самого Ивана Ивановича. Все кинулись крутить Ивану Ивановичу руки, но он ловко захлопнул дверь перед самым их носом.

Тут Иван Иванович проснулся окончательно. Всё так же по-доброму светило солнце, и воробьи прыгали по подоконнику. Иван Иванович ущипнул себя за бок и был рад разлившейся боли:

– Всё, больше не сплю. Какая ужасная ночь. – Подумал он и залпом выпил стакан воды.

Потом он прошествовал на кухню и соорудил себе расчудесную яичницу с ветчиной и гренками.

Солнце яркими снопами света било в кухонное окно, запахи от яичницы забиралась в ноздри, от ночного кошмара остались только смутные воспоминания, жизнь потихоньку брала своё.

Иван Иванович уже сел перед сковородкой готовый накинуться на её содержимое, как вдруг зазвонил телефон. Иван Иванович замялся и всё же не стал снимать трубку.

– В этом мире и так всё хорошо, – подумал он.

Ремонт

Водопроводчик критически посмотрел на обветшалую квартиру и, махнув рукой, не разуваясь, прошёл в санузел. Загремели горшки, банки, загромыхали жестяные поржавевшие вёдра, полетели в сторону пыльные тряпки. Рабочий смачно чихнул и обругал старую бабку:

– Ты, что, мать, своё приданое здесь копишь? Скоро замуж собралась?

Бабка семенила рядом, ахала, охала, переживала за свои банки-склянки и ночные горшки.

– Зачем тебе их сразу три? Ты, поди, и забыла про них – вот, смотри, сколько грязи в твоих жестянках налипло!

– Ничего, милый, придёт время и эти сгодятся, а ты поосторожней: у меня здесь убрано.

– Да, уж вижу. На Первомай в позапрошлом веке ты здесь убиралась.

– А ты, милый, всё равно поаккуратней. Я старая, мне трудно.

– Ну, а гантели тебе зачем, спортсменка? – мастер выудил из пыльного угла две чугунные болванки, махнул рукой и загремел своим инструментом о ржавые водопроводные трубы.

Работа продвигалась медленно. Всё проржавело, всё прикипело, без титанических усилий ничего нельзя было отвернуть, того гляди, труба лопнет. А бабка не унималась: то ей пылинка мерещилась, то соринка. Совсем извела здоровенного, пахучего мужика.

– Отошла бы ты, старая, в сторону, а то, ведь, локтем задену или… железом засвечу. Что тогда делать будешь?

Бабка испуганно попятилась и в то же время не перестала без умолку говорить, перекладывать тряпки, переставлять банки. Наконец, в санузле остались её голова и рука, вцепившаяся в косяк. Глаза её испуганно хлопали, и она готовилась к самому худшему: что этот мужик в огромных грязных ботинках разнесёт её хозяйство. Страх в её глазах был не поддельным. Она уже сто раз раскаялась, что вызвала водопроводчика. В этот момент она была готова на всё, лишь бы этот кошмар прекратился.

Наконец, она не выдержала:

– Милок, может тебе помочь чем?

Слесарь крякнул, хмыкнул и сказал:

– Хорошо, мать, помогай мне материться!

Хозяйка ринулась вперёд, готовая грудью закрыть амбразуру, и тут только до неё дошла суть просьбы.

– Что ты, что ты, – замахала старая руками, – я не умею.

– А, что старик твой тебя этому не учит, – строго сказал водопроводчик.

– Так помер он, уже пятнадцать лет как помер, одна я теперь.

– Понятно, ты всю науку уже давно позабыла.

Бабка покорно закивала головой.

– Так что ж ты мне под руку всё лезешь? Видишь, здесь резьба прикипела, сейчас я надавлю, а труба и лопнет, быть тебе без воды целую неделю.

Бабка всхлипнула: оправдывались худшие её предположения: этот мужик в грязных ботинках ей в наказание послан и сейчас он доломает всё, что ещё само не успело развалиться.

Тут водопроводчик пришёл ей на помощь:

– Вот, что, мать, неси скорей бутылку водки, буду твоё ржавое хозяйство отмачивать, так легче отвернётся. Слышишь, как трубы гудят? Не успеешь – лопнут. – И гулко ударил газовым ключом по трубе.

Бабку как вихрем сдуло на кухню к заветному шкафчику.

Через двадцать минут повеселевший слесарь уже собирал свой инструмент. В благодарность за угощение он даже вытер всю пыль под ванной и предложил вынести на помойку весь хлам, но бабка крепко вцепилась в свои горшки и банки:

– Вот, вымою их, и снова туда поставлю.

– Тебе виднее, мать, – весело произнёс разомлевший мужик. – Если снова капать будет, меня вызывай, я тут знаю что к чему.

Громыхнув ящиком с инструментом, слесарь важно сел в лифт, а бабка кинулась к своим банкам, жестянкам, тряпкам и гантелям, пролежавшим под ванной уже тридцать лет. Она была счастлива – ей вернули её мирок.

Вечером за чаем, старушка уже спокойно припоминала пережитые волнения, прихлёбывала из блюдца и ела с ложечки варение. Накрахмаленный тюль тихо колыхался под дуновением тёплого летнего ветра и слышался ровный гул сумеречного города.

В автобусе

Была чёрная осень. Непрерывный дождь смешивал грязь с водой и размазывал эту смесь по улицам и тротуарам. Водостоки не справлялись с потоками, забитые побуревшими листьями, прутьями, картонками и прочим хламом, оставленным на тротуарах после мелочной дневной торговли. Освещение на улицах было слабым. Ночь по сути, да и по времени уже почти ночь. И в это время, разрезая поток, по улице от остановки к остановке медленно плыл одинокий старенький автобус. Развалина на колёсах. Почти пустой он кренился на один борт, как будто был загружен до предела. Несколько поздних пассажиров дремали в ожидании своих остановок. Вдруг на задней площадке послышалась возня, тихие ругательства, пыхтение. Оказалось, что два пожилых, невысокого роста, толстеньких, пьяненьких человека усиленно оттирали друг друга от выходной двери. С чего это у них началось теперь уже не восстановить, но интересно другое: выход из дверей в два «ручья», но они по какой-то назойливой прихоти оба хотели выйти одним путём. И вот теперь толкались, пыхтели и по возможности своих слабеньких пьяненьких сил давали друг другу тумаков, пинались ногами. Была очевидная ничья, а автобус уже подкатывал к остановке. Тут то и прорезалось то, от чего не свободен по большей части всякий проживающий в нашей стране. В ход пошла «тяжёлая артиллерия»:

– Уйди с дороги, ты, еврей, – уверенный в том, что эта фраза решает всё, пискнул один из них.

Второй, не опроверг сказанного, но моментально нанёс ответный удар:

– Сам ты мордва, – с его точки зрения обвинение было не менее веским и давало право пройти первым.

И они сцепились ещё усердней.

– Еврей.

– Мордва.

– Еврей…

Тут двери автобуса распахнулись, оба «ксенофоба» выпали из него прямо в мутный поток и испортили всю свою одежду. Промозглая ночь и холодная вода отрезвили их, а темнота напугала. Разбежались они в разные стороны.

Гражданская война была предотвращена самой природой…

Инга

Сидим с Ингой в кафе и обсуждаем важный вопрос. Завтра нам надо встретиться на Таганке, в каком то «кривом» переулке в помещении туристической фирмы. Где это, я не знаю. Знает Инга, но адреса не помнит.

«Инга, ты там была, как пройти из метро»?

Инга морщит лоб, кусает губу и показывает рукой какую-то загогулину.

«Что это, Инга»?

«Это… ты как из метро выйдешь, то сначала вот так пойдёшь, – рука скользит направо и вниз, – а затем вот так», – рука делает свечу и останавливается где-то в облаках.

«Там трёхэтажный дом и дубовая дверь, но ты в неё не входи. Нужно заранее пройти аркой предыдущего дома и дворами выйти к черному ходу вот этого особняка», – Инга показывает пальцем на чашечку кофе.

«На первом этаже две железные двери. Они все в наклейках, но ты поднимайся на второй этаж. Там охранник, ему нужен твой паспорт. Потом найди огнетушитель на стенке, рядом ещё стремянка стоит, а дверь напротив это и есть тур фирма. На ней ничего не написано, поэтому нужно стучать. Я буду ждать тебя там».

«Хорошо, если я дойду до этого дома, то найду там тебя и эту фирму. Ты мне конкретней объясни, как из метро идти. Из какого: их на Таганке много. Не там выберешься на поверхность – всё равно, что на другом материке окажешься».

Инга была в явном замешательстве: «Как какой выход? Приедешь и выходи на поверхность»!

«Дорогая, да там три станции метро переплетены – как будто дождевой червяк трижды узлом завязался. Откуда выходить»?

Инга кривит губы, улыбается, показывает ровные белые зубки.

«Ты направо выходи».

Уже лучше.

«Из подземного перехода»?

«Из вагона».

Приехали!

«Хорошо, а дальше»?

«Выходи в подземный переход. Из подземного перехода два выхода. Один на большую улицу. Ты туда не ходи. Другой – на улицу поменьше. Тебе туда. А, как выйдешь на поверхность, иди вот так», – рука Инги вспорхнула как воробышек.

«Послушай, Инга, так мы с тобой не договоримся. Ты из дома поедешь, с Белорусской. Вот, ты приехала на Таганку и как пойдёшь дальше?»

«А вот и нет! – язвит Инга, – Я сначала к подруге на Третьяковскую, а потом на Таганку».

«И сразу на поверхность выйдешь»?

Инга долго думает, морщит лоб, кривит губы, показывает белые зубки, смотрит из-под ресниц, улыбается: «Нет, сначала в подземный переход, а потом наверх на улицу, которая поменьше».

Уже проще.

«Значит, ты выходишь на Марксистской».

«Нет! Я выхожу на Таганке! – горячится Инга, – Ты всё время «тормозишь»!

«Понятно. Вышла, а дальше»?

Рука Инги изобразила страуса с запрокинутой головой, а сама она заулыбалась во весь рот, сощурилась и невинно прибавила: «Вот туда пойдёшь».

«Ладно, а на углу этого переулка может дом какой-нибудь особенный, что его сразу узнать можно»?

«Да, да, особенный, – обрадовалась Инга, – его в прошлом году ремонтировали».

Тупик!

«Знаешь, Инга, сколько я ни живу, всё больше убеждаюсь, что на Земле существуют два вида разумных существ и логики их не пересекаются».

Инга наморщила лоб, надула губки, но увидела, что я смеюсь, и сама рассмеялась вместе со мной.

Дома у Инги был адрес тур фирмы, и мы договорились вечером созвониться.

Я позвонил в десять вечера. Звонил долго. Наконец заспанный голос ответил: «Да, это Инга».

«Инга, мы договаривались созвониться вечером».

«Да, но сейчас уже давно ночь, – Инга сладко зевнула, – ты зачем меня разбудил»!

Ужас

Старый дед сидит во дворе на лавочке и вяжет берёзовые веники. Он уже представляет себе, как они будут пахнуть, просыхая потихоньку под навесом в тени на сквознячке. Как он станет париться с ними, потом пить квас, да что-нибудь ещё, если хозяйка поставит на стол. Как будет хорошо и телу и душе. Что нужно ещё для душевного комфорта вовсе не молодому человеку?

– Деда, ты что делаешь? – спрашивает маленькая Наташка. Она уже давно незаметно подкралась и внимательно наблюдает за дедом со стороны.

– Да вот, веники вяжу.

– А из чего ты их вяжешь, из крапивы?

– Из крапивы бабушка только щи варит, а веники вяжут из берёзы.

– Щи варит? Так они же колючие будут!? – Наташка морщится.

– Почему колючие? Вовсе не колючие, а вкусные. Ты весной щи ела, так они из крапивы были.

Наташка настораживается, высовывает язык как можно дальше, бежит в дом к зеркалу и пытается что-то рассмотреть: – Вовсе он не красный и не чешется, – говорит она, вернувшись. – Ты обманул меня деда, они не из крапивы были.

Дед тихонько посмеивается в усы и продолжает своё дело.

– Деда, а зачем тебе так много веников – двор мести?

– С этими вениками я буду в баню ходить: мыться, париться, чтобы чище быть.

– А ты что совсем грязный, если вениками будешь чистить себя. – Наташка делает большие круглые глаза.

Совсем! – сокрушённо говорит дед и подмигивает девчушке.

– Бедный деда! – Наташка искренне жалеет старика.

– Деда, раз ты такой грязный, почему ты раньше веники не делал?

– Почему не делал? Делал!

– И мылся ими?

– Мылся!

– И остался такой же грязный? – Наташка недоверчиво смотрит на старика, хочет подойти к нему, но что-то удерживает её. – Деда, ты, наверно, веники делать не умеешь! Я пойду у бабушки спрошу, как их делать и расскажу тебе. Нельзя же такому грязному ходить. Тебя ругать будут!

Наташка поодаль присела на корточки и сокрушённо покачала головой:

– Бедный деда, такой старый, а веники делать не умеет!

Дед не ожидал такого поворота в разговоре. В нём взыграла уязвлённая гордость, и, погорячившись, он сказал в сердцах:

– Зачем у бабушки спрашивать, эта бабушка только щи умеет варить. А я, если хочешь знать, на этих вениках «собаку съел»!

Только сейчас Наташка замечает, что нигде нет дворового Тузика. Она тихонько привстаёт с корточек и медленно – медленно, на цыпочках пробирается на крылечко. В сенях она уже во весь опор бежит на кухню к бабушке, а баретки её громко стучат по дощатому полу. Добравшись до бабушкиной юбки, она зарывается в неё с головой, и уже оттуда, голосом, полным ужаса, сообщает старушке страшную новость:

– Баба, баба! Дед нашего Тузика съел!

Сказала и расплакалась.

Рыжий разговор

Уже час сижу за письменным столом. Работа не клеится. Пытаюсь думать на тему, а в голове мечты о море, о пляже, о белых пароходах. Тут подходит ко мне мой рыжий котище и начинает жаловаться на то, как ему кушать хочется:

– Смотри, лапы едва ходят. Кушать, кушать давай! Миска моя совсем пуста. – Завывает Рыжий себе в усы и смотрит на меня ясными широко открытыми глазами.

Есть, конечно, дать надо, но уж больно удобный момент, чтобы поговорить с ним за жизнь. На сытый желудок вряд ли он будет разговаривать. На сытый желудок он спать завалится. А тут как в помощь вдруг налетел шквал. Тучи обложили всё небо, загрохотал гром и полил дождь.

Рыжий боится грома. От его раскатов он жмётся к моим ногам, прячется за ними и становится особенно разговорчивым.

– Как дела, Рыжий? – спрашиваю я, чтобы начать разговор.

– Есть хочется, – отвечает Рыжий и вздрагивает от очередного громыхания.

– Так ты сыт, пожалуй, – говорю я.

– Какой там! Живот весь подвело. Сам сходи, посмотри, миска моя с утра пустая стоит, – прибедняется хитрюга.

– Так она с самого утра полная стояла. Ты же всё и съел.

– Мааало!

Да, врёшь ты всё. Посмотри в зеркало, какой ты толстый, – говорю я укоризненно, – на шкаф уже давно не прыгаешь. И не допрыгнешь от обжорства.

Кот щурится, отворачивается, обходит мои ноги по кругу и говорит:

– Это от того, что я уже старый. В моём возрасте не положено по шкафам прыгать.

– А тряпку у порога поганить положено? – говорю я строго.

Рыжий сразу даёт задний ход: поглубже под кресло, и, уже оттуда огрызается:

– А ты стирай её почаще.

– Вот я сейчас тебя! – грожу ему пальцем. Рыжий шипит и машет на меня лапой.

– А по ночам, кто мне спать не даёт? Чуть у тебя бессонница, так и меня будишь. Вот тогда ты разговорчивый – не остановить.

– Сам не молоденький. Сам по ночам вскакиваешь и бродишь от окна к окну, – парирует Рыжий.

– Верно, не молоденький. Правильно говоришь: и у меня бессонница. Так чего ж ты меня будишь, когда я, наконец, засыпаю!?

– Ты засыпаешь, я просыпаюсь…, – отговаривается кот.

– Дождёшься у меня, я тебя веником поколочу.

Кот прижимает уши и шипит ещё громче. Для него страшнее веника на свете ничего нет.

Был как-то у меня старый веник. Хватил я им Рыжего по спине за дело, так веник от дряхлости и развалился, когда я только выцеливал рыжую спину. С тех пор он всё мне поминает, как я об него такого маленького и несчастного здоровенный веник сломал: мол, совсем с ума сошёл, старый фантазёр!

– Хорошо, ничья! – говорю я Рыжему.

Посидели, помолчали.

– А как вообще тебе живётся?

– Плохо! – отвечает Рыжий.

– Почему??

– Потому, что после того веника, – Рыжий подчёркивает слово «того», – ты купил ещё три новых. Один на балконе стоит, другой в спальне, а третий на кухне. Куда ни приду, везде сплошная инквизиция.

– Ты утихомирься, а то действительно тебе инквизицию устрою. Кто старое помянет, тому веником по ушам.

– Вот! И я про это. За правду всегда бьют, – шипит кот и ещё больше прижимает уши.

– А чем же ещё тебе плохо живётся?

– За всю жизнь ни одной птицы не поймал. Мышь один раз поймал, но она так верещала, что мне плохо стало. Ты сам меня валерьянкой отпаивал.

– А ещё?

– По карнизам ходить нельзя. Раз на соседский балкон перелез, так, сколько разговоров было?! – Рыжий сидит и загибает когти на свои обиды.

– На улицу нельзя. Всю жизнь на пятом этаже прожил.

– Ты ещё на седьмом жил.

– Этого я не помню. Да, и какая разница – всё равно в клетке.

– Кошек я не знаю – даже воробьи надомной смеются.

– А ещё вороны рассказывают, что где-то там внизу есть рай. Там всего, что ни захочешь, в изобилии. Там все находят своё счастье.

– И как же этот рай называется?

– Имя у рая прекрасное – Помойка!

– Приехали! Всё, вороны отменяются. Тебе сколько лет, Рыжая Морда!? На всём готовом живёшь. На деликатесах. Сам есть не буду, пока тебе от своего куска лучший край не отверну! А тебя на тухлятину потянуло! Не Рыжий ты после этого, а Скотти!