Террорист

Валерий ощутил озноб. Точно петарда лопнуло под темечком понимание того, что ни Людочка, никто другой уже не сможет с ним общаться подобным стихотворным образом, и невольно он представил себя, танцующим с секретаршей, ее жеманное хихиканье, горячие руки на шее, яркие губы возле уха. Озноб перерос в дрожь.

Домой! Быстрее и не оглядываясь! К чертям всю эту кисельную кашу, было – и сплыло. Чудесный день следовало завершить не самой мрачной нотой – под мысли о себе и о ней, под думы о дружбе и недружбе, может быть, финишным глотком коньяка или водки – что уж там отыщется в холодильнике. И тогда… Тогда снова все как бы наладится и устроится, вернется способность рассуждать здраво, и засеменит перед мысленным взором череда вечных антонимов: улыбки и смеха, музыки и грохота, взлета и падения, любви и страсти. Чуть позже заколосятся мысли о смерти – о том, что именно в многолюдье проще простого умереть от одиночества. Когда все не то и не так, когда хочется встать и уйти через окно – хоть по-английски, хоть даже по-русски. Само собой, ото всех этих головоломок уже через какой-нибудь час заноет черепная коробка, и нависнет дамокловой остроты вопрос: где и в каком году он ступил неверной ногой на ложную тропку? Может быть, все пошли, и он пошел? Потому что вместе, как на парад и к заводской проходной? Никто не одернул, не удержал, не дал должного совета. А хуже всего, что промолчало собственное сердце…

Кто знает, возможно, только и было у него несколько волшебных часов озарения – когда парил над долинами Коктебеля. Там, на шелестящей высоте, мир был прекрасен и звонок, а люди смелы и прекрасны, и не было нерешенных вопросов – ну, ни единого! – пусть даже из самых-самых сложных. Озирая все горизонты разом, он знал всё и про всё – про Хвалынское море и Понт Эвксинкий, про древнюю Ольвию и залив Донузлав, про Тарханкутские подводные пещеры и белые камни Севастополя. Земля поражала спелой округлостью, и люди на ней были далеко не единственными разумными существами. А еще… Еще он видел, как Любовь, эта неутомимая облачная империя, изо дня в день дождем проливается в равной степени на всех. Число капель знаменовало число душ, и небо знать ничего не знало о зонтах и крышах, о том, что его послания чаще именуют ненастьем и непогодой. Слепое великодушие жило по своим законам, и в высотном своем всезнании Валерий тоже готов был прощать всех и каждого – акул и медуз, нерадивых туристов, удары молний и озоновые дыры. Обозревая крымские просторы, Валерий прощал прозорливого Фрунзе и сурового Слащева, прощал тех, что сгубили пулеметным огнем конницу Махно, прощал даже тех, кто много позже без всяких пулеметов пустил великолепный агатово-сердоликовый песок Крыма на дешевый бетон. Увы, планета была крохотной, а Крым легко умещался на ладони. Оттуда, с небес, все казалось иным, все заслуживало участия. Даже не зажмуриваясь, можно было вообразить себя ангелом, сердобольно разглядывающим никчемную земную суету. Время замирало и отступало, исторические пласты смешивались в нечто единое, и не было уже ни будущего, ни прошлого, ни настоящего. Генуэзские мореплаватели продолжали строить зубастые крепости, огнем и мечом доказывая свое право на территорию. Войска юного Македонского шарили по земле в поисках достойного противника, а им навстречу погонял обозы и нахлестывал лошадок медноликий Чингисхан. Следом, среди гвардейских каре, вышагивал юный, еще не обзаведшийся животиком Наполеон, а вровень с его войсками мимо живописных берегов плыли вереницы судов – в Колхиду за Золотым руном. Чадили костры, вялилась баранина, татары и скифы заряжались жирком и отвагой для очередных набегов, а золото «Черного принца» лежало на дне, поджидая наплыва безумцев в аквалангах. Тут же пылили по дорогам колонны мрачных грузовиков – соколы Сталина рушили древние аулы, с азартом, точно в нарды играя, переселяли народы из края в край, и рядом – ужасающе рядом – фонтанировали песком и клыкастыми осколками пестрые берега. Пехота с матросами, захлебываясь кровью, билась за гиблый плацдарм, за Малую землю…

Оттуда, с высоты, все было видно, и все было близко. Кулисами расступались чувства, казалось нелепым – сравнивать пафос и драму минувшего с расставанием двух людей. Да и что, собственно, случилось? Она уехала, он ушел. Все! Двое освободились от наскучившей ноши, только и всего. Вставили ключик в невидимые наручники, повернули на пол-оборота и вчерашние узники разошлись. То есть так ему чудилось еще пару часов назад, так думалось и так представлялось. Но что-то не срасталось во всем этом ребусе, что-то откровенно мозолило глаз. Путалась под ногами невидимая нить, некая потайная растяжка. Все равно как пуповина, вновь и вновь влекущая Валерия в крымское небо. Якорь, который невозможно было отвязать, утопить, который, возможно, и топить-то не следовало.

Ковровая дорожка до дома, наконец-то, размоталась. Он энергично растер левую грудину, но легче не стало. Перед тем, как зайти в подъезд, постоял тусклым столбиком, бездумно шаря в карманах. Правая рука нашла забытую монетку – копеечку, на которую раньше можно было купить коробок спичек или мятную конфетку. Теперь копейка стоила ровно копейку и не более того. Как, впрочем, и жизнь некоторых предельно свободных индивидов. Миф… Еще один пафосный миф. Сказание о свободе, которой нет, не было и никогда не будет. Игрушка-погремушка в руках хитрованов-говорунов…

Валерий посмотрел вверх. Окна родного этажа были темны, подниматься туда не было ни малейшего желания. И звезды больше ему не подмигивали – светили с тускловатой уверенностью. Сколько не ждал – не упала ни одна. Сообщающиеся сосуды работали в привычном режиме – пестрым варевом город переливался с улиц в квартиры, сосредоточивался на кухоньках и перед телевизорами. Люди хлебали суп, пили чай и грызли сушки, накапливали энергию и ярость для последующей фазы, когда брызнет тягостная минута вновь выливаться из домов вовне – в коловращение транспорта и пузырящие будни. Ему же накапливать жизненное электричество больше не хотелось. Как не хотелось полетов в гордом одиночестве и благосклонных улыбок шефа. И та же Людочка… Он ведь ни вкусов ее не знал, ни привычек. Может, она даже Маркеса с Чеховым не читала. И «Песняров» с «Beatles» никогда не слышала. И как тогда быть? Терпеть и притираться друг к другу?

Валерий произнес четверостишие вслух и ничуть не удивился. Страдания Живаго следовало довести до логического завершения. Жизнь не выдумывала ничего нового – в сущности, все ее фокусы были прежними – драмы, трагедии, счастье и слезы. Менялись лишь сами участники: обессилевшие актеры покидали мир декораций, пересаживались к зрителям, последние безропотно поднимались на сцену. Нужную ротацию задавало вращение Земли, смена дневного и ночного времени. Вот и ему пора было возвращаться на свою малометражную сцену – дабы доигрывать роль в поскучневшем моноспектакле.

Решившись, наконец, Валерий проник в подъезд, повернул к лестнице, нарочно прошагал мимо лифта. В самом деле, куда спешить-торопиться?

Привычные до оскомины пролеты поползли-потекли под ногами. Растянутая на несколько этажей гармонь ничем новым не порадовала, выдав шаркающее уныние, затертый ритм собственных шагов. Лампы, как всегда, не горели, зато светились надписи на стенах. Любители граффити все чаще использовали люминесцентные краски, должно быть, по-своему боролись с тьмой и невежеством. Чем-то это занятие роднило их с далекими пращурами, разрисовывающими свои пещеры углем и охрой, хотя об этом современные живописцы вряд ли задумывались. Увы, пещерный век таковым и остался. Учитывая рокировку свободного неба с компьютерным экраном, можно было даже судить о том, что своды пещер стали темнее и ниже.

Поднявшись на родной этаж, Валерий не сразу разглядел сидящую на ступенях фигуру. Посветив брелком, помотал головой:

– Ты?.. Я думал – бомж.

– Конечно, бомж. Дверь-то закрыта, а ключи я тебе отдала, – Евгения неловко поднялась.

– Хмм… А в подъезд как попала?

– Сосед по старой памяти открыл.

– Чего ж к нему не пошла?

Евгения на это только фыркнула.

– Лучше скажи, почему так долго?

– Ну… Это как раз понятно. Пешком – это не на машине… – Валерий обошел Евгению со спины, мимолетно вдохнул ее запах – такой привычный, такой родной. Не удержавшись, положил руки на талию – удобно, привычно, покойно. А дальше ладони скользнули вверх, точно по рояльным клавишам пробежались по едва угадываемой ребристой волне, естественным образом накрыли два мягких холмика. Ладошкам стало жарко и хорошо, пальцы дрогнули на двух стартовых кнопках, подбородок опустился в ложбинку между ключицей и шеей. Совершенно неожиданно Валерий ощутил себя счастливым. Ненадолго – может, всего на одну спичечную вспышку, но ощутил. И она это тоже почувствовала.

– Ну что, впустишь меня? – Евгения подняла голову, и голос у нее странно дрогнул. – Все-таки последний раз…

Валерий не ответил. Может, потому, что уже знал: распутья у них не получилось.

Молча отворив дверь, сунул ключи в карман, чтобы не мешали, рывком подхватил Евгению на руки. Совсем даже не по-богатырски крякнул, чуть даже не споткнулся на пороге. Легкой Евгению назвал бы тот, кто с ней не падал с дерева. И так же нелегко было сообразить, что же стряслось сегодня с ними.

То есть, возможно, дело заключалось в жале, что никак не извлекалось наружу, а может, в чем-то ином. Ведь даже в полетах имеется свой отчетливый минус: там, на высоте, восторгами не с кем делиться! Ты один на один с небом – огромным, волшебным, мудрым и все же бесконечно пустым, а шкурка вольного путника-распутника, увы, не всем по плечу и размеру. И выходило, что две новоиспеченные свободы вновь сливались в одну несвободу.

Сладкую, как детская ириска.

Незатейливую, как пяточная мозоль.

Волк

Своего злейшего врага я встретил в неподходящее время и в крайне неудачном месте. Это случилось, когда я снимал квартиру на Зеленой Горке – в районе, густо заселенном криминальным элементом и обнищавшим рабочим классом. Столь ласкавшая слух иностранцев перестройка крепко приподняла первых и посадила на дно вторых. К этим вторым принадлежал и я. Почему? Потому, наверное, что не хотел воровать и не умел торговать. Мечту отдельных граждан что-то производить собственными руками хмурое время всерьез не воспринимало. Более того, снисхождение оказывалось деяниям иного порядка – настолько иного, что скучать и брюзжать было некогда.

Я жил на первом этаже, и за моим окном, как на огромном экране, чуть ли не ежедневно разыгрывались суровые постановки современников. Кого-то грабили и избивали, кого-то и куда-то волокли за ноги, забрасывали в сугроб, раздевали донага. Раза три мне довелось наблюдать настоящую перестрелку, раз пять я сам вызывал «Скорую» с милицией. В общем, жить стало не лучше, но, безусловно, занятнее и опаснее.

Впрочем, сказать, что сам я отличался безобидностью, было нельзя. Да и само имя Андрей во все времена и во всех трактовках скрывало в себе боевое звучание. В этом смысле я себе вполне соответствовал. В моей прихожей всегда таился наготове металлический сантиметровой толщины прут, в потайном отделении сумки ждал своего часа газовый револьвер, а сам я завел за правило не выходить на улицу без кастета. Кастет был самопальный, из дюраля, с резиновой накладкой, не слишком удобный, и все-таки довольно опасный. К сожалению, меры предосторожности были более чем оправданы. На пути к дому меня с поражающей регулярностью пытались сшибить с ног, лишить куртки и шапки, а в собственном подъезде однажды устроили форменную темную. Я не выглядел как купец или зажиточный бизнесмен, но что-то в моем нахохленном облике все-таки притягивало уличных подмастерьев. Из учеников молодая перестроечная поросль норовила выбиться в мастера, и ребяткам требовались ежедневные живые тренажеры, требовался абразивный материал. Пока мне везло – обходилось без травм и серьезных потерь. Во многом благодаря кастету и навыку бить перекрестным справа. То есть, может, и немногое им требовалось – этим ребятишкам с улицы, лихим ровесникам пятнадцатилетнего капитана, но холодная зима и затянувшееся безденежье заставляли по-иному ценить ту одежонку, в которой щеголял я в описываемое время.