Без права на награду
Олёнка очень легко отдала ему ладонь, но в дом не торопилась.
– Бачив який дядька? – спросила она. – Зараз лошадок напугав.
– Каких лошадок? – не понял Бенкендорф.
– С рогими.
Речь шла о лосях. А что за дядька, генерал даже не усомнился. К ним подошла рассудительная Катя и тоже взяла сестру за руку.
– Она еще сопливая, – со светскими, извиняющимися нотками произнесла старшая мадемуазель Бибикова. – Толком русского языка не помнит. Как здесь говорят, так и лопочет. Пойдем, кулёма. – Катя потянула младшую за собой.
– Ни, – Олёнка помотала головой. – Там дядька. Страшный. Бачила, як лошадки убегли?
– Чем же он так страшен? – Бенкендорф присел на корточки.
– А у тоби нос довгий! – рассмеялась Олёнка. – За им зверушки ходят. Яких он постреляв. И людины.
Шурка почувствовал, что у него по спине пробежал холод.
– Слушай, барышня, – сказал он серьезно. – Сейчас за многими караваны ходят…
– Ни, – по-прежнему весело отозвалась Олёнка. – Тоби не шукают. Тоби отпустили.
Прежде чем меньшая мадемуазель Бибикова продолжила выдавать секреты вселенной, Катя с отчаянием выкрикнула:
– Да замолчи же! Нас и так считают… Ты невозможная!
Олёнка зашмыгала носом. Ей было досадно, что она расстроила сестру. Но девочка решительно не понимала, почему окружающие шарахаются от самых простых вещей.
– Ты, между прочим, обещал нас катать! – тоном судебного обвинителя заявила Катя. – А сам проспал!
«У меня были уважительные причины».
– Катай сейчас!
Интересно, почему от господина Шидловского они ничего не требуют?
* * *История с лосями закончилась к обеду. Прокатав на горке дочек госпожи Бибиковой, генерал опоздал на полтора часа, и гости благополучно откушали без него. Зато Елизавета Андреевна устроила девицам головомойку за то, что, не спросясь матери, отлучились с чужим человеком. Хотя она отлично знала, где они, и даже послала горничную приглядывать из-за угла сарая.
– Лиза, накорми этих оглашенных! – Хозяйка усадьбы, видимо, считала вполне безопасным, если гость будет «морочить голову» детям, а не самой племяннице. Тут она глубоко ошибалась.
Елизавета Андреевна не стала сажать вновь прибывших за опустевший стол, с которого девки уже убирали посуду.
– Вы все втроем мокрые, как будто просидели в сугробе! – неодобрительно бросила она. – Ступайте, переоденьтесь и спускайтесь в буфетную. Там накрою.
Девчонки побежали в свои комнаты, бросив мокрые валенки на пороге и топоча по холщовым дорожкам вязаными носками с мерзлыми катушками снега. Александр Христофорович в раздумье снял насквозь мокрую шинель. Куда ее?
– Дайте. – Госпожа Бибикова стояла за спиной. – На печку положу. Пусть ваш денщик потом возьмет.
Они очутились друг против друга в полутемных сенях. Окно на улицу было заставлено деревянным щитком, чтобы не задувало.
– Зачем вы это делаете? – Ее подбородок уперся ему в грудь. – Они маленькие. Привяжутся, потом будут плакать.
– А вы? – Бенкендорф попытался ее обнять, но Елизавета Андреевна ушла из-под руки.
– Мои слезы никому не помеха.
В этот момент в сени ввалились тоже мокрые, раскрасневшиеся и веселые Катерина Шидловская с капитаном Меллером. Оказывается, они катались на другой стороне горы, где круче.
– Блестящая идея! Я лет с тринадцати на ледянке не сидел! – сообщил барон. – Нас уже ругают?
– Не очень, – флегматично бросил генерал. – Вернее, на вас уже махнули рукой. Конечно, вы нарушаете правила. Но…
– Но, но, но, – сорвался Закамельский, – меня вчера восемь «тетушек» в гостиной ели, как крокодилы жертву. Медленно, по кускам. «А почему вы отвергли мадемуазель Ольшанскую? А отчего ваш выбор пал не на девицу Бекетову?» Я тех мамзелей в глаза не видел!
Катерина насупилась.
– И видеть не хочу! – капитан приобнял невесту и, не смущаясь постороннего, чмокнул в висок, с которого съехала лисья шапка. – Кормить нас будут?
– Велели идти в буфетную.
Бенкендорф не стал распугивать молодых гневным напоминанием о приличиях. Слишком откровенным и бесстыдным было их счастье. Он поднялся к себе в комнату, где Потапыч уже продрал осовелые глаза и таращился на белый свет, не понимая, сколько времени.
– Обед проспал! – беззлобно сообщил ему барин. – Надеюсь, есть что сказать? – Он знаками потребовал чистой сухой одежды и, пока унтер, кряхтя, выдавал то рубашку, то панталоны, наставлял Потапыча на путь истинный: – Я тебя послал, не чтоб ты пил, а чтоб слушал…
– Я слушал, – ворчливо огрызался Потапыч. – Уши развеся. А они тем временем надергались наливки и давай хозяев честить.
– И?
– Барыня уже не так богата, как говорят. Ее земли Роман Шидловский со всех сторон зажал. У него заводы дают по восемьсот ведер горячего вина в год[21]. А у других по пятьсот… Как женится, оттягает у братьев дворец в Мерчике, будет там жить. Одного боится: девчонка у Бибиковой хворая. Что если и другие дети будут, – Потапыч повертел у виска пальцем, после чего запустил всю пятерню в волосы и поскреб их с таким остервенением, будто там засел батальон невидимых французов.
– Не чешись, – взвыл генерал. – Сколько раз говорено! В приличном доме!
– Нет у вас приличного дома, – огрызнулся денщик. – Как заведете, я мигом брошу.
Барин отвернулся к окну, чтобы не чертыхаться.
– Так вот, – гнул унтер. – Здешние помещики на заводы и мельни из своих крестьян нанимают. За процент муки или вина. А в прошлом году Роману двойной прибыток вышел: он пригнал откуда-то из Сибири отходников. Так они совсем за гроши согласились. И свои же крестьяне Роману петуха хотят пустить. Ведь им-то убыток.
– Интересная теория.
– Чегось?
– Дальше.
Потапыч зевнул.
– Спекси я, барин, – признал он. – Отселя ничего не помню. Может, если посплю…
Бенкендорф махнул рукой. И без того любопытно.
Унтер улегся на свою шинель в углу и, уже засыпая, пробурчал:
– Чудной народ! Подумаешь, соплюшка мертвяков видит. Да шарахнуть раз колоколом…
Генерал подсочил к нему и, напугав до одури, схватил за грудки.
– Каким колоколом? Потапыч, каким колоколом?
Денщик снова всколыхнулся и сел, мотая головой.
– Известно, каким. Медным. Церковным.
– Говори! Что я из тебя слова тяну?!
– Ну так, понятное ж дело. Все дети, как подрастут, начнут друг друга байками стращать. И самим чер-те чего видится. Тут мать смекает, пора вести на колокольню. Даст звонарю денежку. Подымутся на самую что ни на есть верхотуру. Глянь, дитятко, туда-сюда. А звонарь тем временем сзади ка-ак жахнет! Главно-дело за руку мальца держать. Чтоб от испуга не сиганул с колокольни. А как придет в себя, вся дурь-то из него и вышла.
Генерал немедленно вообразил Меллера на колокольне.
– И где так делают? – осведомился он.
– Да у нас под Тверью. И под Ростовом. Я думал, везде.
К столу Бенкендорф спустился сильно озабоченным. Олёнка была мала для подобных экспериментов. Судя по рассказу Потапыча, тверским ребятишкам колокол помогал попозже. Но что делать? Поговорить с Елизаветой Андреевной? Сама испугается.
В буфетной за раздвижным столом, покрытым белой крахмальной скатертью с богатейшей красно-черной вышивкой по краям, уже сидели «пан и панночка» – будущие Меллеры. Но они были настолько поглощены друг другом, что их можно было тыкать вилкой, все равно бы не отозвались.
Девчонки болтали в воздухе ногами. Мать разливала им по тарелкам дымящийся рассольник.
– Опять опаздываете, – с укоризной сказала она.
Бенкендорф сел, и когда ее рука с половником зависла над его тарелкой, наградил Елизавету Андреевну поцелуем в запястье. Та чуть не выронила поварешку от негодования. Хорош кавалер! Что дама должна держать? Цветы, подарок, любовное письмо…
– Вы ужасны, – сообщила госпожа Бибикова. Она хотела бы добавить: «Я не давала вам повода…» Но не могла. Повод был дан. Она вдруг поняла, что этот человек с каждым разом будет захватывать все большие и большие права. Что он очень уютно чувствует себя вот за таким столом. И никуда не уйдет.
* * *Когда обед закончился и госпожа Бибикова увела детей, генерал повернулся к Меллеру-Закамельскому. Тот сидел, откинувшись, и мечтательно смотрел в одну точку. Катерину Николаевну позвал отец, и жених впал в блаженное оцепенение.
– Мне нужна ваша помощь. – Бенкендорф несколько раз щелкнул перед носом капитана пальцами. Но не прежде добился ответа, как, подойдя к рукомойнику, набрав в горсть воды и брызнув в лицо счастливца.
– Весь к вашим услугам, – машинально отозвался тот.
Пока генерал излагал дело, барон несколько раз терял нить, но когда краткий план операции обрисовался, проявил неожиданный интерес.
– Я тоже пойду. Ну, на колокольню. Я вам говорил о контузии.
«Господи, почему наши звонари не лечат от заикания?»
– Сейчас дети спят. Часам к пяти их оденут и выведут гулять. Попросите Катерину набиться в провожатые. Олёнку надо заманить на верхотуру.
«Понял, понял», – закивал Меллер. Он не был уверен, что сумеет объяснить мадемуазель Шидловской происходящее. Но чувствовал, что, по его просьбе, она сделает. Лишь бы жених был доволен.
Звонарю Шурка посулил рубль серебром, если шарахнет как следует. Детина был удивлен: местные отродясь так не поступали. Но смекнул: ежели барская девчонка исцелится, к нему толпами повалят мамаши из окрестных деревень, и тогда меди не будет перевода.
Меллер с невестой поспели вовремя. Но вели обеих сестер Бибиковых.
– Я тоже хочу на колокольню, – заявила Катя. Сути происходящего она не знала, а хотела посмотреть окрест.
«А, двоих сразу, – махнул рукой Бенкендорф. – Для страховки».
Беспечно болтая, они начали подниматься по лестнице. Ступеньки были крутыми, потолок низким, а стены узкими. Девчонок нельзя было взять на руки, и приходилось всю дорогу развлекать их рассказами, как гоняли французов и сколько их потопло. Катя слушала с людоедским удовольствием. А Олёнка вдруг заплакала:
– Жавко усих.
«Сердечко доброе!» Они почти пришли. Верхняя площадка, где висели колокола, была открытой. Ветер продувал ее насквозь. Звонарь изготовился.
Шкура сжал руку Олёнки и махнул детине. Меллер тем временем схватил Катю за плечи. Удар был такой, что оба взрослых чуть не сверзились вниз от страха. Уши заложило, как если бы девятифунтовая пушка выстрелила в сажени от них. Боже, храни артиллеристов!
Девчонки заорали. Но их крика никто не услышал. И первые – они сами.
Раньше всех пришел в себя Меллер. Его тряс за руку привычный к делу звонарь, требуя воздаяния за труды. Барон помотал головой, удостоверился, что Катя на месте, только ревет. А у Олёнки носом идет кровь.
– Я не знаю, что нам скажут мать и бабушка.
Александр Христофорович и представлять боялся.
Вопреки ожиданию, гости были отвлечены домашним фейерверком на склоне горы, ниспадавшей к Мже. А Елизавета Андреевна, как всегда, упиралась на кухне, командуя оравой девок из деревни, призванных месить господское тесто. Завтра предстояло печь столько пирогов, чтобы потом есть до Великого поста.
Про колокол сказали, будто на ветру оборвалась веревка, но звонарь успел вовремя поймать расходившийся язык.
– Ах, негодник! – всполошилась Мария Дмитриевна. – Я ему, злодею, кожаных вожжей посылала, чтобы не перетерлись. Так нет! Все подвязывает ветошью! Да я его теми же вожжами…
Бенкендорф с Меллером переглянулись, отлично понимая, кого госпожа Дунина захочет взгреть вожжами, если история откроется.
* * *Но до ночи было тихо. Видать, девчонки молчали. Потапыча барин снова услал к прислуге со штофом наливки. И улегся в кровать, ожидая чудес. Елизавета Андреевна его обломала.
Неужели он так самоуверенно вел себя в сенях и за столом?
Утром все обнаружилось.
– Что вы сделали с моей дочерью? – бесновалась вдова. – Я всю ночь не могла выйти из детской. Она поет басом!
Шурка был обескуражен.
– А покойников видит?
– Каких покойников? Ей-богу! Злодей! Враг рода человеческого! Навязался на мою голову! Еще в Мокром надо было вас выгнать! – Женщина рыдала.
– Мадам, – у дверей господской половины появился как всегда веселый и румяный Роман Романович. – Что стряслось? Вышей дочери опять худо?
«Да уйди же ты, бобер бесхвостый!»
Шидловский очень по-хозяйски попытался обнять Елизавету Андреевну. Шурка чуть не взревел, как кабан, и не кинулся на соперника. Но дама повела плечами, отстраняя руки жениха. И одним этим движением восстановила равновесие. Казалось, ей никто не нужен: она смотрела на Олёнку, которая, выйдя из детской, совершенно спокойно прошлепала мимо Шидловского, намереваясь спускаться в сени, откуда дверь вела в нужник. Только Катя поняла ее взгляд.
– Ничего! Мама! Ничего! – старшая барышня Бибикова кинулась к матери в объятия.
Та засмеялась и подхватила дочь.
– Пусть поет, – от сердца у нее отлегло. – Все лучше, чем… Гораздо лучше!
К шапочному разбору явился Меллер и сиплым голосом сообщил Шурке на ухо:
– Как рукой сняло. Никаких теней. Вашему денщику надо памятник ставить.
– Монумент. – Бенкендорф был зол. Его обругали, несмотря на общее счастье.
Елизавета Андреевна обернулась к нему через плечо. Поймала взгляд. Но не опустила глаз. Ее лицо из радостного стало серьезным. Она ссадила Катю на пол и подошла к генералу.
– Я запрещаю вам. Вы не смеете что-либо предпринимать в отношении моих детей. Никогда. Слышите? Даже самое лучшее. Без моего ведома. Никогда.
Авентюра третья. Ольденбургские выселки
В Ярославле находилась тогда великая княжна Екатерина Павловна, принцесса Ольденбургская, только что разрешившаяся от бремени. Генерал Винценгероде приказал извещать ее прямо обо всех неприятельских движениях.
А.Х. Бенкендорф. «Записки»Начало сентября 1812 года. Ярославль.
Ветер с большой реки – теплый и сильный – буквально выдувал всадников из седел. Бил в грудь и не давал устоять на месте. Лошади плясали, норовя сами, без понукания, спускаться с холма.
Два офицера, въехавших на набережную – только перед войной приведенную в порядок и опять развороченную – увидели бесконечные хвосты телег, толпы беженцев, уже успевших завшиветь и покрыться непристойной грязью. Ничего нового. Эти картины с завидным однообразием повторялись от самого Малоярославца. Теперь война докатилась и до Волги. Пусть не сражениями. Но горем. Кровью. Бинтами. Вспоротыми кишками армии.
Жители попрятались по домам, мимо которых текла другая река – серая, вздыбленная, голодная и злая. Кто мог, помогал. Но большинство просто онемело от ужаса.
Впрочем, нашлись и те, кто не растерялся. Александру Христофоровичу несколько раз показали на набережную, как на местопребывание генерал-губернатора[22]. Нашел кабинет!
Беднягу рвали на части. Требовали распоряжений. Поминутно потрясали новостями. И дергали, дергали, дергали.
Пока его высочество в сопровождении целого клана чиновников сам не врезался в курьеров, Бенкендорф и Волконский топтались на месте, не в силах выкрутить лошадей из водоворота повозок, рыдванов, тарантасов…
– Рат фидеть фас, госпота!
Принц был без шляпы, жиденькие волосы липли от пота к голове, залысины от висков прогрызли дорожки чуть не до темени. Худоба обозначилась еще явственнее, чем раньше, а бледность пожрала лицо целиком, не оставив румянца на щеках. Кой черт занес его в Россию? Здесь он сразу постарел, минуя зрелость. Однако в движениях Георга обнаруживалась уверенность, передававшаяся окружающим.
– Ваше высочество! – полковник отсалютовал. – Мы посланы от генерала Винценгероде с уверением в том, что дорога на Ярославль перекрыта Летучим корпусом…
Принц замахал рукой, как бы прося извинения за то, что вынужден прервать вестового. Ему в локоть вцепился пролезший под двумя телегами полицмейстер.
– Георгий Петрович!
Откликавшийся на это имя худосочный отпрыск Ольденбургского дома вытянул подчиненного из-под оглобли.
– Дворянское собрание, что вы велели под госпиталь… нет уж места. В саду кладут. Ничто. Погода жаркая. Но уже под завязку…
Принц ненадолго задумался. Прижал руку ко лбу. А потом снова повернулся к полицмейстеру:
– Тех, хто мошет хотить, отпрафляйте на баршу. Ф Самару поетут. Тяшелых не трогайте. Расберите, мошет, хто помер, место осфоподилось. Да, голупчик, сапретите сакапыфать в горотском саду. Сараза пудет. Фесите ферсты за три, в лес…
Тут же подбежал еще кто-то. Городской голова, квартальные, какие-то столоначальники из правления, временно решавшие все на свете и не знавшие, куда голову преклонить.
– Бешенцев больше не селите на постойных кфартирах, – бросал им принц. – А купсам скашите, нет у нас теперь сфоподных от постоя. Та што са нисость? Как они могут не пускать? Моим именем прихросите, торг сакрою. На фсю гупернию ослафлю. И нашинайте отпрафлять барши. Плотней набифайте. Штобы порошними не отхотили. В Нишнем корошо принимают…
Принц говорил по-русски очень неправильно. Но бегло и без стеснения, обеими руками помогая себе выразить нужную мысль. Бенкендорф уже знал, что этот полуобморочный обладатель ольденбургских выселок весь Ярославль превратил в один большой госпиталь, где, наконец, и приткнулись о камень телеги с ранеными, катившие аж от Бородина.
– Нам тут не татут слофо молфить, – обратился принц к вестовым. – Фы поесшайте фо дворес к феликой княшне. Федь дело к ней, не ко мне.
Молодец. Зрил в корень. Не заносился. Не требовал формальностей.
Его опять схватили и завертели. Покатили дальше по набережной. Большущие сапожищи принца застучали, удаляясь. Он утопал в них, подобно императору Павлу. А мундир, точно сшитый на другого, более статного человека, утягивался ремнями так, что на спине стоял горб.
– Георгий Петрович! – окликнул его полковник.
Принц обернулся на ходу.
– Я не поздравил вас с рождением второго сына.
Хмурое лицо ольденбуржца просияло.
– Феселый бутет парень. Ротится ф такое фремя!
И пошел себе дальше, отмахивая руками и даже чуть ли не насвистывая.
* * *– Значит, вы оставили Москву?
Великая княжна[23] смотрела на гостей так, словно они головой отвечали за решение Кутузова.
– И вы смеете показываться на глаза порядочным людям?
Екатерина Павловна сидела в большом полукруглом зале, распахнутые окна которого выходили в сад. Слабый, не приносивший облегчения ветер чуть заметно двигал бумаги на столе. Но она всякий раз успевала удержать лист, когда тот намеревался спорхнуть на ковер.
– Это письма, – царевна сумрачно смотрела на офицеров. – Ко мне взывают со всей России, – последние слова она выделила голосом. – Люди в панике. А я? Что я могу? Кроме просьб и жалоб венценосному брату?
Она могла многое. А делала еще больше: пожертвовала полтора миллиона, сформировала целый батальон из своих крестьян. Переписывалась с половиной гражданских и военных чинов. Вызывала неизменное восхищение соотечественников и выражала самые честные и самые бесполезные их чувства по поводу войны.
– Итак, моего брата проклинают?
Гости переглянулись. Они не были готовы к подобному вопросу. Еще менее к ответу на него. Голос великой княжны звучал гневно и утвердительно в одну минуту. Было видно, что сестра государя всем сердцем хочет защитить своего Ангела[24] от нападок, но уже заранее соглашается с их справедливостью. Похоже, Екатерина Павловна ожидала, что и сейчас услышит скулеж сквозь сцепленные зубы. Жалобы, готовые прерваться рычанием. Даже лязг клыков. Всю жизнь проведя с волками, она искала на лицах прибывших офицеров следы знакомых страстей. Но те молчали.
Друзья подъехали к губернаторскому дворцу со стороны сада. Розы засохли на корню, траву выжелтил зной, в воздухе кружились коричневатые, свернувшиеся трубочкой листья. Их уносило за чугунную ограду и бросало на воду, чтобы вместе с перегруженными баржами гнать неведомо куда. Из головы не шла мысль о том, сколько народу перемрет по дороге и будет скинуто в Волгу. Если француз придет и сюда, мертвые руки потянут его на дно.
Желтое видение дворца надвинулось из вялой зелени сада. На пандусах, обнимавших газон, красовались чугунные фонари с цепями. Бенкендорф подумал, как приютно и весело здесь бывало по вечерам, когда зажигали лампы и красноватые гравиевые дорожки озарялись отблесками, а стволы лип дробили свет, даря гуляющим крошечные закутки тени. Ах, всегда-то ему в голову лезло одно и то же! Невесомые дамские платья. И укромные местечки, где этими платьями можно пренебречь.
Впрочем, великая княжна Екатерина Павловна никак не соотносилась с подобными мыслями.
– Почему вы не отвечаете мне?
Хозяйка здешних мест, не вызывая трепета, в трепет повергала. Она встретила вестовых в кабинете мужа, что уже говорило о многом. Для дамы, только что разрешившейся от бремени, Екатерина Павловна выглядела на редкость бодрой и решительной.
– Вы хотите сказать, что дорога на Ярославль закрыта? Так же как она была закрыта на Москву?
Презрительная усмешка тронула ее губы. Вызов был в лице, в позе, в голосе. Но Шурка так устал, что не воспринял упрека.
– Скажите мне вы, воспитанник моей матери. Ради всего святого, что задумал государь?
Как будто император перед ним отчитывается!
– Вас лишили чести. Прогнали, как собак со двора. А вы молчите! – в бессильном гневе воскликнула царевна.
Бенкендорф очень не хотел ехать сюда. Слишком много разного знал об этой молодой женщине. 15 августа, когда государь покинул Москву и через Тверь возвращался в Петербург, флигель-адъютанта вызвали из Летучего корпуса – для бешеной собаки сто верст – не крюк, и на время вернули в свиту. Загадки не было. Во время встречи с сестрой Ангел желал иметь возле себя близкого августейшей семье человека. Бенкендорф присоединился к царскому поезду в трех верстах от города. И уже в его сопровождении император вступил в покои Екатерины Павловны. Разговор не мог быть легким.
Моя самая большая заслуга в том,Что я не испугался красивейшего из соперников.Строки этого мадригала, написанного принцем Георгом в день обручения, звучали в ушах Александра Христофоровича, когда «красивейший из соперников» шел впереди.
Преодолев страх, я в радостном упоенииБлагодарю его за мое семейное счастье…Издевался?[25]
Тверской путевой дворец, выстроенный еще в начале прошлого века, а потом переделанный при бабушке Екатерине в новом вкусе, сочетал барокко флигелей с классической строгостью фасадов. С тех пор как принца Георга отправили в нечерноземные глубины отечества, а его супруга стала генерал-губернаторшей, льстецы уверяли, будто Тверь превратилась в «третью столицу России». Сам государь именовал здешние сестрины вертограды «маленьким Петергофом». И бывал так часто, как только мог. Почти ревнуя круглолицую Минерву к мужу.
Не он один. Бонапарт тоже не простил бедняге Георгу уведенную из-под носа невесту[26]. Буквально перед свадьбой в своем кругу смеялись над перлюстрацией письма французского посла Коленкура: «Жених – ничтожество. Он мал ростом, прыщав, косноязычен. У него непрекращающийся понос. Царевна в ужасе».
Но что делать? Крепиться и произносить гордые фразы? «Лучше последний истопник, чем корсиканское чудовище». С ними она и вошла в историю. Были слезы. Упреки венценосному брату. Пощечины жениху. Но ничто уже не могло изменить выбора. Порты Ольденбурга казались важнее, чем счастье сестры. Да и не в принцах счастье. Чем незаметнее избранник, тем естественнее тяга к истинной любви.
Говорили всякое. И что Ангел переодевался в ее платье. И что посещал опочивальню. И что страсть, основанная на внешнем сходстве, больше отдает нарциссизмом, чем кровосмешением. Шурка всегда молчал. Ему бы не простили лишних слов.
Он вступил в покои Екатерины Павловны следом за государем и встал у двери. При виде брата ее высочество порывисто вскочила с дивана. Атлас обивки жалобно скрипнул об атлас платья.
– Мой Бог, Александр! Что, что я вам говорила? Он пришел. Он не мог остановиться. Этот человек – Зверь.
Как всегда о Бонапарте. Государь стремительно прошел через комнату, знаком удержал готового склониться к руке принца. Подхватил сестру, намеревавшуюся лишиться чувств. Обычно она бравировала решимостью. Упрекала брата в недостатке твердости. Хотела вести его. Получать отчеты и разъяснения. Вдохновлять на великие дела.
– Ваше бездействие, вечные колебания подтолкнули Бонапарта! Вы почти оправдывались перед ним.
– Като. – Его Величество взял сестру за руки и усадил обратно на диван. – Прежде всего, здравствуй.
Они поцеловались. Бенкендорф мог видеть, как бездвижные губы царевны не ответили на братский привет.
– Ваша нота по поводу Ольденбурга, какое убожество! Вы лебезили перед узурпатором.
Первое, что сделал Бонапарт, прежде чем вступить в Россию – оккупировал владения бедняги Георга и присоединил их к Франции. Всем казалось, что император французов мстит и капризничает. Но то был шаг продуманный и предпринятый с холодной головой. Порты. Русским негде базироваться в Европе. Ангел вывел из игры Турцию и Швецию[27]. Бонапарт ответил Ольденбургом. Партия началась.