Прибежище

Прибежище

Нет ни тропинки над нашею пропастью,

Но ты во тьму шаг за шагом иди.

Может, падём под вертящейся лопастью,

Может, сумеем путь в утро найти.

Ночью ли, вечером в поле затеряны,

«Да» или «нет» слова не говори.

В бликах пожара стоим до последнего –

Может, в конце мы дождёмся зари.

Ксения Спынь «Пролетевшее»

Часть 1

Щелкунчик и зачарованный город

1

Ей снова снится то, что снилось на протяжении нескольких последних лет:

Она бредет по лесной чаще – манящей, живой и прохладной, и то тут, то там поют на разные голоса лесные птицы. Вот сбоку кто-то вспорхнул, вот слева взмах крыльев, а впереди, похоже, силуэт молодого оленя в зарослях…

Но что это за черные юркие тени, мелькающие временами среди общего мельтешения и многоголосья? Они тревожат, но какое-то время их можно не замечать – до тех пор, пока они не заполняют все, все кругом; и звери и птицы куда-то делись, в твоем лесу совсем стемнело, и в этой живой тьме что-то назревает…

И тут среди мечущихся теней появляется, как всегда, высокий седой старик в плаще, хромающий на левую ногу и бережно прижимающий к себе куклу. Видя окружающие его тени, он вздрагивает, роняет куклу и поднимает руки – не то в мольбе, не то в попытке защититься…

Она вдруг становится на мгновение этим стариком – знает, кем является, знает его, но только на то мгновение, которое отделяет ее от пробуждения.

Она просыпается с мучительным ощущением, что только что знала что-то важное, но уже вновь потеряла это знание, оставила его на границе между сном и явью.

Сбоку над ней тускло светит ночная лампа. Поезд – это нелепое место, совершенно неестественное для сна и отдыха, и тем не менее люди пытаются проводить ночное время с комфортом – кто-то спит, кто-то копается в телефоне, кто-то вполголоса разговаривает с соседом…

Нет, так ведь совершенно невозможно расслабиться.

От ночей, проведенных в поезде, у нее всегда болит голова. Она лежит, слушая перестук колес, глядя на отсвет мелькающих за окном фонарей, и просто ждет того момента, когда поезд прибудет к конечной станции. Никаких мыслей, никакого волнения, никаких больше ожиданий… Странное состояние, но лучше уж так, чем все, что она переживала за прошедшие после смерти брата три года. Поезд прибудет к конечной станции – и возможно это значит, что и ее жизнь наконец-то приближается к конечной станции, к какой-то определенности.

Она возвращается домой, не понимая еще, нравится ей это или нет. Возвращается из столицы в маленький, словно забытый временем городок, который терпеливо ждал ее, как оставленный дома кот, ленивый и растолстевший.

2

Ранним летним утром поезд прибыл на конечную станцию. Солнце поднималось над домами, и его косые лучи освещали перроны.

Перед самым выходом из поезда девушка – ее звали Люба, и ей было двадцать лет – испытала наконец волнение, которого у нее не было весь путь. Шутка ли – она даже не вспоминала об этом городе, в котором родилась и провела первые семь лет своей жизни. И не вспоминала бы и дальше – разве что как о забытом долгом сне – если бы не случайный поворот разговора и брошенный затем на карту взгляд.

Она медленно пошла по платформе, с трепетным вниманием разглядывая каждую трещинку на асфальте и плитке, каждый камешек и каждую травинку – пытаясь вспомнить их.

«Вот я и дома, дома», – повторяла она про себя, сходя с платформы и бредя по просыпающимся улицам городка. – «И эту улицу я тоже помню… Я даже помню, как здесь мы гуляли с братом и с родителями, и они купили нам мороженое. А еще у нас была собачка…»

Детство вспоминается не сплошной чередой дней – а такими яркими всполохами, как солнечные пятна на полу в светлый летний день… Кажется, дом у них был на улице с таким смешным названием – улица Тучек. Когда-то она была Сталинской, но потом ее по понятным причинам переименовали. Сталина давно нет – и слава Богу – а вот тучки на небе можно наблюдать практически каждый день…

Люба остановилась посреди привокзальной улицы – невысокая худая девушка с темными волосами до лопаток и по-детски невинным лицом. В руках у нее была небольшая спортивная сумка.

Продавщица из газетного киоска, открывающая витрины, с некоторым подозрением покосилась на нее – эта девушка со своим сонным, рассеянным видом и сумкой в руках выглядела слегка странно, как будто сбежала из психиатрической больницы. Того гляди подойдет с какими-нибудь странными вопросами или еще что-нибудь выкинет…

Но Люба думала о своем, не замечая ничего вокруг. Она думала о том, что ни родителей, ни брата, ни тем более собачки уже нет в живых, а потому она, конечно, может найти дом, в котором они когда-то жили, но толку-то?

И тем не менее, она пошла в сторону улицы Тучек – потому что просто не могла не отправиться туда. Там был прежде ее дом.

3

Солнце было уже в зените. Марина Степановна смотрела сквозь мутное стекло своего окна на расцветающую июньскую природу. Небо голубое, ни облачка… Не пойти ли ей погулять?

Но эта идея была изначально провальной, потому что всем прогулкам она предпочитала одну – ту, которую ей обеспечивала день за днем бутылка коньяка, лучшего, какой только можно достать в этом задрипанном городишке.

Ее сын, который теперь не пьет даже по праздникам (вот глупый мальчишка!), считает, что алкоголь – это просто наркотик, и ничего более. Он долгое время убеждал ее, что она может взять и просто отказаться от него. Еще чего!

Нет, алкоголь – это эликсир забвения, дар свыше. Как хорошо, что он у нее есть, этот эликсир на каждый день… Господь, она была уверена, простит ей этот маленький грешок. Это ведь и не грех даже, а если и грех – у нее была достаточно тяжелая судьба, чтобы иметь право компенсировать ее себе хотя бы так.

За ленивыми раздумьями о том, имеет ли она право на компенсацию – она все же целиком склонялась к тому, что имеет – она не услышала, как ключ повернулся во входной двери.

– Вот и я, – сообщил ее сын – Владимир, входя в квартиру с пакетами продуктов. Поскольку она не любила выходить на улицу, то при первом удобном случае просила его сходить для нее в магазин – или еще куда-нибудь по ее делам. Она ощущала себя капитаном и единственным обитателем судна, которое болтается недалеко от берега, но никогда к нему не пристает – незачем, да и страшно…

Сын практически никогда ей не отказывал, наверное, из чувства вины, что ушел от нее жить отдельно. Вот и правильно – у человека должна быть совесть, а иначе что из него выйдет?

Марина Степановна поспешила в прихожую, чтобы встретить сына.

Глядя на него, она порой удивлялась тому, что у нее – при том, что она уже в молодости прикладывалась к бутылке – появился на свет такой красавец. Как будто даже не ее сын – впору даже самой поверить в аистов или в капусту: высокий, широкоплечий, улыбающийся, с добрым лицом и веселыми серыми глазами… Марина Степановна была женщиной по-своему реалистичной и осознавала, что в зеркале ничего особенно впечатляющего наблюдать не могла даже в молодости, а значит, это заслуга генов его отца или кого-то из прародителей. Только вот занимается он уже пять лет всякой дурью – ходит по паркам, по школам, больницам, по-дурацки наряжается и выступает перед детьми – одним словом, клоуном по профессии себя считает. Не понимает, что это не профессия, а… посмешище, в общем.

– Такой видный мужчина, как ты, мог бы найти занятие поприличнее, – проворчала она уже в который раз – надеясь, что до него с очередного раза это дойдет.

– И чем, по-твоему, должен заниматься в этом городе видный мужчина? – весело спросил он. Ответ в самом деле его заинтересовал. Не модельным же бизнесом, в самом деле, и не эскорт услугами – ни тому, ни другому в этом городе места нет, а вывод, что видный мужчина должен просиживать штаны в офисе, казался ему нелогичным.

Но оказалось, что у матери именно такая логика:

– Ну, пошел бы работать менеджером каким-нибудь, глядишь, через годик-два стал бы уже директором.

– Просто за красивые глаза? – удивился он ее фантазии. – У меня же даже высшего образования нет.

– Ну, это не важно, по тебе же видно – прирожденный директор! Такой большой, красивый. Посмотрят на тебя – и сразу определят…

Он только рассмеялся, отмахнувшись.

– Мама, брось лучше об этом думать. Дети меня любят, мамы постоянно подходят и благодарят… Это самое большое достижение в моей жизни, по крайней мере, пока что.

– Таким достижением могла бы гордиться разве что домохозяйка, – мать презрительно наморщила нос, как будто сама всю жизнь проработала директором.

Он бы рассердился, если бы не относился к матери уже давно как к неразумному дитя, которому перечить бессмысленно, а спорить и что-то доказывать – совсем уж абсурдно.

– Но я не домохозяйка, – мягко напомнил он. – Я все же профессионал, ты забываешь. Проходил обучение даже, есть диплом.

– Во всяком случае, возиться с детьми – несерьезное занятие для мужчины, – подвела она итог.

– Напротив, очень серьезное! Это ведь подрастающее поколение, с ними надо осторожно и бережно, так что ничего серьезнее нет. А как я девушкам нравлюсь… – тут он позволил себе несколько приукрасить действительность, поскольку этим «девушкам», как правило, было от пяти до двенадцати лет, что сразу сбрасывало их со счетов. Иногда с ним заигрывали разведенные мамы детишек, но что-то всегда удерживало его от этих отношений – то ли нежелание, то ли какие-то странные принципы. Поэтому личная жизнь его не отличалась ни многообразием, ни захватывающими поворотами.

– Девушкам ты и так бы нравился, и без этих кривляний. Ну ладно, сам одумаешься когда-нибудь, – заключила она, закрывая тему – до следующего раза. – Давай продукты… И, кстати, сад наш весь зарос – может, хоть сорняки повыдираешь?

Она продолжала говорить «мы», «наш», хотя он в этом доме не жил уже лет пять, с тех пор, как ему исполнилось двадцать.

– Конечно, – согласился он. – Повыдираю.

4

Улица Тучек представляла собой пешеходную аллею со скамейками и фонтанчиками посередине. Вода в фонтанах шумела, в чашах плескались голуби. Невысокие старенькие здания были покрашены в приятные лиловые и салатные оттенки. Горожане, очевидно, считали эту улочку весьма подходящей для полуденного отдыха – люди здесь прогуливались, осматривали товары в лавках и сидели, неспешно беседуя, на скамейках. В этом городке, должно быть, никто никуда не спешит – смысла особенного нет… Это не столица с ее шумом и бегом.

Люба стояла напротив одного из этих стареньких зданий, разглядывая его со смешанными чувствами растерянности и ностальгии. Дом номер пятнадцать – это здесь они жили, номер дома остался в ее памяти, как и тот летний день с прыгающей собачкой и вкусным мороженым…

С одной стороны, это был тот самый дом из смутных воспоминаний, а с другой стороны – дом из воспоминаний так и остался в воспоминаниях, словно не имея ничего общего с тем, что она видела перед собой.

Правильно, ты же не можешь войти в одну реку дважды…

Она присела на скамейку перед фонтанчиком, рассеянно глядя на плещущихся в нем голубей и не зная, что делать дальше.

Снять жилье, – возник в конце концов голос брата в ее сознании, – Если ты в самом деле хочешь здесь для чего-то жить.

Это не подлежало обсуждению, хочет она здесь жить или не хочет – у нее было отчетливое ощущение, что надо, и все. Оглядевшись, она заметила пожилого полного мужчину, который курил трубку, прислонившись к дверному проему продуктового магазинчика, и решительно направилась к нему.

– Вы не знаете, – начала она слегка срывающимся голосом, – Здесь, на этой улице, у кого-нибудь можно снять комнату?..

Он посмотрел на нее, раскуривая трубку. Обычный пожилой мужчина, в клетчатой синей рубашке, полный, чуть лысоватый, с крупным, вроде доброжелательным лицом и такой же крупной бородавкой на носу, расставаться с которой ее обладатель, очевидно, не желал. Что-то было в нем, тем не менее, неприятное – какой-то чересчур хваткий взгляд, как ей показалось, и про себя она решила – где-то в бессознательном – что не будет ему особенно доверять. Был у нее такой тайный внутренний советник, который подсказывал ей, кому доверять, а кому нет. Если он говорил голосом старшего брата, то его слушаться надо было беспрекословно, но такое случалось редко. Сейчас, к примеру, брата не было слышно, а значит, ситуация не критическая.

– Комнату? – добродушно переспросил он. – Да комнату ты можешь и у меня снять. Вернее, не комнату, а чердак, но он в замечательном состоянии…

– Чердак? – переспросила она.

Звучит, конечно, необычно и даже интересно – ей вспомнилось, как они с братом когда-то в детстве мечтали о том, как было бы классно жить на чердаке.

Только вот нет доверия к нему, и все тут.

– Да, – он снова посмотрел на нее и догадался: – Ты меня испугалась? Да ты брось! Расспроси соседей на этой улице – я здесь давно живу, у меня все на этой улице фрукты покупают… Я известный человек на этой улочке, да и вообще в городе. Пойдем, покажу чердак…

Если человек догадывается о твоем волнении и пытается его устранить, да еще и дает какие-то такие гарантии, то, может, советчик ошибается?

Люба отправилась с хозяином наверх, чтобы посмотреть на чердак.

Это оказалось действительно неплохое, хоть и совсем маленькое, помещение со скошенными стенами – именно такое, какое представляли они с братом в детстве. Здесь только было темновато, но хозяин пообещал сегодня же вкрутить еще одну лампочку. Из мебели был только раскладной диванчик, превращающийся в кровать, и стул – но он обещал притащить также письменный стол, если ей, конечно, нужен. Люба ответила, что не нужен. Если ей понадобится что-то написать, она может и на коленке писать.

– Дешевле поблизости не найдешь, – сказал он, кажется, догадываясь также и о скромных финансовых возможностях постоялицы. – А в другом районе и искать незачем, там сплошное хулиганье живет… Это у нас тут цивильный район… Интеллигенты, можно сказать!

При слове «хулиганье» она немного встрепенулась. Хулиганье – это ей знакомо.

– Хорошо, – решилась она. – Сколько это будет стоить? У меня действительно немного денег…

5

Володя немилосердно выкорчевывал сорняки. Их и правда скопилось столько, что он даже ощутил укол совести, что не заметил этого раньше.

Хорошо еще, что уколы совести не оставляют следов, иначе он был бы уже весь в гематомах, как наркоман. С ранних лет мать успешно втолковала ему, что то, что она пьет – результат стечения обстоятельств: его отец, гад, оставил ее, за дом и продукты платить было нечем, да еще и его, Володю, отобрали у нее за алкоголизм и определили в приют, когда ему было двенадцать лет.

Это он и сам прекрасно помнил – лучше, чем хотелось бы. И до сих пор иногда спрашивал себя, правильно ли он поступил, вернувшись к ней в родной город в восемнадцать лет. Но с другой стороны, куда он мог деваться? Это было даже не вопросом совести, а вопросом любви и жалости. Разбить ей сердце после стольких мучительных для нее лет, не вернувшись из приюта, а написав письмо, что уезжает жить в другой город – да, на такое был способен только законченный гад, по его мнению.

И теперь он уже никуда не уедет.

Он выпрямился и вытер пот со лба, тяжело дыша – под эти воспоминания и размышления сорняки стали у него выдергиваться с чрезмерным усердием.

Что она сама сейчас делает?.. Наверное, припала к «эликсиру», как она называет это пойло. Он кинул взгляд на кухонное окно – и точно, вон, видно, как блестит на солнце рюмка… У нее есть любимая рюмка, и он даже не удивился бы, наверное, если бы узнал, что она с этой рюмкой беседует, когда остается в одиночестве. Он давно научился с относительным терпением относиться к ее алкоголизму, потому что ничего изменить в этом не получалось. У него была хорошая школа терпения в отношениях с ней.

Снова погрузившись в горькие воспоминания, он не заметил, как заросли сорной травы вскоре прекратили свое существование и, когда понял, что работать больше не над чем, с некоторым удивлением уставился на кучу сена под ногами. Последние пятнадцать минут он только выполнял, как заведенный, это нехитрое действие – задумался о жизни, видите ли…

Что ж, если надо еще о ней подумать, то здесь, в этом заросшем диком саду, полно работы.

– Ого, привет! – раздалось приветствие с улицы. Кто бы это ни был, вряд ли он сам будет очень рад его видеть, потому что на этой улице живет только прошлое, навязчивое и саркастично-мрачное по характеру.

Он повернулся и в самом деле увидел за калиткой любопытное лицо своего старого знакомого – одноклассника и соседа Мишки, высокого и худого, курчавого парня, не расстающегося с кожаной курткой даже в тридцатиградусную жару. Когда он приходил к матери, то обязательно встречал кого-то из бывших одноклассников. Они к нему терпимо относились, так же как он к ним, но все же оставалось это неприятное чувство: эти люди видели его в разных неприятных и постыдных ситуациях, устроенных его матерью. То она встречает его у школы в пьяном виде, выкрикивая всякие приходящие на ум глупости его одноклассникам, то отводит в сторонку девочку, которая ему нравится, чтобы нашептать ей на ухо что-то пошлое «о мужчинах»… Все эти ситуации – считать и не пересчитать, они вмиг разворачиваются в памяти, как неприятный и постыдный калейдоскоп.

Глядя на него, одноклассники в первую очередь вспоминают те дни… Он это знает, а они знают, что он знает – вот такое молчаливое взаимопонимание получается, как у людей, вместе переживших нечто особенное, незабываемое.

– Привет, – ответил он слегка растерянно, думая об этом специфическом взаимопонимании.

– Что, садоводом заделался? – спросил Мишка, глядя на раскиданное сено. Он сам не помнил, когда последний раз убирался в собственном саду, но, увидев, как это делает другой человек, невольно воодушевился, поскольку в компании был готов даже немного поработать: – Тебе помочь?

– Нет, мать просто попросила тут сорняки убрать. Я уже закончил. А ты откуда, и как вообще дела? – он не представлял, как сейчас живет его бывший одноклассник и друг, и его это действительно заинтересовало.

– Иду из магазина. А дела особо никак, – ответил Мишка. – Как они могут быть… Кое-как живу, и ладно.

– Звучит невесело, – заметил Владимир, вглядываясь в него.

– Ну, может, – тот пожал плечами. – А я не жалуюсь, чего жаловаться.

Только Мишка так мог – сказать много слов, и не сказать ничего по сути о себе и своей жизни. Ни чем он занимается, ни чем он живет, какими идеями и мыслями – ничего… Беда была в том, что никаких идей и мыслей и в помине не было, и жизнь его после школы состояла в распитии разных сортов пива и увлечении различными компьютерными играми. Володе было немного жаль его – но если всех так живущих в этом городе жалеть, то пришлось бы, наверное, ночами не спать.

– Ну, а у тебя как? – спросил Мишка.

– У меня все так же, как в последние годы, – он тоже пожал плечами. – Занимаюсь с детишками, ездим по больницам. Недавно ставили спектакль в областной больнице, слышал, может? Назывался «Приключения в пижаме»…

– Нет, что ты! Я же не ребенок и не инвалид. Но если лягу в больницу, обязательно посмотрю, – Мишка хмыкнул, представляя себе это. – Зайдешь ко мне, выпьем пива? Я тебе покажу свою новую игровую приставку, – с некоторой, хоть и слабой, надеждой предложил он.

Звучало это так, будто им все еще по двенадцать лет – у Володи даже появилось мимолетное ощущение, будто он совершил путешествие во времени.

Он покачал головой:

– Извини, но я не пью.

– Да ладно! – Мишка посмотрел на него, почувствовав себя уязвленным этим открытием – что кто-то в этом городе способен сознательно не пить. – Почему? На мать насмотрелся?

Серые глаза Володи на краткий миг стали серьезными и прохладными.

– Да, на нее. Да и после того, как понял, что сам невыносимо хочу на чем-нибудь сторчаться.

Мишка долго смотрел на него, словно пытаясь разобраться, какие именно чувства вызывает у него этот откровенный ответ, да так и не пришел к определенному выводу. Он вообще не привык думать о том, какие чувства у него вызывает то или иное событие. Поэтому он решил просто отчалить.

– Ну ладно, – неуверенно произнес он. – Бывай. Я пошел.

Махнув ему на прощание, Володя перевел взгляд на дикий и запущенный материнский сад. Немного постояв с рассеянным видом, опершись на грабли, он наконец стал собирать ими выдернутую траву.

В один из таких памятных дней мама, доведя себя до нужной кондиции, сжигала в саду найденные на чердаке вещи своего бывшего мужа – Володиного отца, издавая при этом торжествующие вопли, подобные которым можно услышать разве что в передаче про ритуальные боевые танцы зулусов.

Володя, стоя на крыльце вцепившись в перила, смотрел на это зрелище, бледный и шокированный. Смотрел не только он – все соседи вышли из своих домов и, негромко весело переговариваясь, наблюдали за бесплатным представлением.

– Мама, – он подошел к ней. – Мама, пойдем, пожалуйста!

– Отстань! – взвизгнула она, скинув его руку. – Не приставай ко мне, иди повеселись с друзьями!

Эти визгливые слова – «Иди повеселись с друзьями!», такие бессмысленные и сумасшедшие, долго отдавались у него в голове, когда он, не разбирая дороги, шел куда-нибудь – но не домой, только не домой. Нет у него дома теперь, есть только захламленное и застарелое место жительства с обитающей там безумной и полупьяной женщиной, которую стыдно назвать матерью.

Он долго уговаривал ее бросить пить, вернувшись из приюта в восемнадцать лет, очень долго. В конце концов на месяц она перестала – и он едва верил в это счастье… Но долго это не продлилось. Ей было плохо, и она заставляла его сходить для нее за бутылкой. В конце концов она сказала, что если он не сходит, она покончит с собой. Ему ничего не оставалось делать…

Однажды во время таких бесцельных блужданий он взял пиво в каком-то кафе-баре и сидел с ним в задумчивости. Что это он делает?

Ведь он тоже может пойти по тому же пути… По проторенной и удобно вытоптанной дорожке.

Столбик жидкости и играющие в нем блики напоминали в этот момент на глубокие воды океана, готовые поглотить неосторожного пловца, пустившегося в плаванье в открытое море…

Разве у него нет силы воли, чтобы это остановить? Что толку было уезжать жить от матери – если становишься все равно ею?

И он остановил это.

6

Утром Владимиру приснился кошмар – ему нередко снились кошмары после встреч с матерью, как он ни пытался перенастроить себя на положительный лад. Засыпая на своем старом диванчике в этот раз, он вспоминал с удовольствием последнее концертное выступление, которое им удалось сделать с друзьями в местном рок-клубе – их приняли очень тепло в тот раз. Однако и это не помогло, и в итоге ему приснился сон, в котором он почувствовал, что словно растворился в матери и ее проблемах, словно перестал существовать, став снова частью ее, стал каплей в море – море алкоголя, надо полагать… Это было удивительно неприятным ощущением.

Он проснулся в холодном поту и со смутной бредовой мыслью, успевшей промелькнуть вслед за сном – а что, если бы он однажды проснулся и обнаружил себя, например, ее рюмкой, а не человеком?

Что только не придет в голову в полусонном состоянии…

Приходя в себя, он думал о матери. Жалость с отвращением слишком тесно переплелись в его душе – распутается ли когда-нибудь этот узел?

Только с ее смертью, которая принесет ему страшную боль именно потому, что ничего так и не решилось, ничего так и не распуталось и не стало лучше. Именно это мучает больше всего, когда он сворачивает в мрачные переулки своей души, в которых чего только не найдешь по теме матери и отношений с ней.

Взглянув на часы, он вынужден был прервать этот поток рефлексии, потому что до его выступления в парке оставалось всего полчаса. Вскочив, он стал поспешно одеваться.

Удивительно помятая после этих снов физиономия в зеркале – нет, такое нельзя показывать детям! Ну-ка соберись и приведи себя в хорошее настроение! – приказал он отражению и заставил себя улыбнуться. Совсем другое дело…

Если вспомнить, например, детский дом, то сейчас все же гораздо лучше. Хорошо быть взрослым…

7

Люба проснулась на своем чердаке рано утром, но долго лежала в полусне, с вялым любопытством прислушиваясь к всевозможным звукам на улице и в доме. То зачирикает птица снаружи, то скрипнет половица в доме, то закряхтит что-то из старой мебели… Ей наконец-таки ничего страшного не снилось – вероятно, бессознательное было слишком озадачено перевариванием произошедших в жизни перемен, чтобы запускать на ночной граммофон пластинки старых кошмаров. Во всяком случае, это вызвало у нее облегчение и даже приступ оптимизма – вот видите, я только вчера приехала, а уже у меня есть улучшения…