Чужие письма. Истории о любви, подслушанные на скамейке

© Ирина Антипина, 2018

ISBN 978-5-4490-2470-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ностальжи, или Фили – любовь моя

Осень не радовала: солнце еле-еле проглядывало сквозь серые, унылые облака и даже не пыталось оживить красками грустный дождливый день. Не знаю, что вдруг щелкнуло в моей голове и почему я, побросав в сумку зонт, деньги и телефоны, бегом, будто кто подгонял, ринулась в незапланированное путешествие в прошлое. В детство и юность.

Редкие в воскресное утро пассажиры метро, покачиваясь в такт движению ретро-поезда, сосредоточенно читали книги. Бумажные! «Надо же, бумажные книги, ретро-поезд… Хороший знак!» – подумала я и принялась с интересом рассматривать старый, пятидесятых годов вагон. Его внутренняя отделка из желтого тисненого линкруста была испещрена «тайными знаками», которые в детстве мы так любили разгадывать: вертикальные полоски, ромбы, большие и маленькие кружки причудливо сплетались в загадочные арабески. Простые изящные плафоны в виде больших рюмок, подвешенных горлышками вниз, и дешевый, протертый тысячами ног линолеум дополняли ретро-картину. Лишь рекламные наклейки на окнах – приметы сегодняшнего дня. И люди…

Осенняя грусть, навеянная дождливым утром, не рассеивалась, и даже ретро-поезд, так неожиданно кстати подвернувшийся мне в метро, не добавлял оптимизма. И зачем я ринулась в эту поездку? Может, права была Ирина Снегина:

А я вот поехала…

Мои размышления прервал безучастный, записанный на пленку голос машиниста: «Следующая станция – Филевский парк…»

И я вернулась на полвека назад…

…Сколько же лет я здесь не была? Приехала однажды случайно, по какому-то пустячному делу. Наш трехэтажный, из красного кирпича дом, сиротливо примостившийся среди строящихся домов из монолита, стоял тогда, будто на поминках, тихо и скромно. Он, последний из могикан, должно быть, знал, что доживает сейчас свои последние денечки.

Возле палисадника, в котором золотые шары и флоксы встречали когда-то после летних каникул филевскую детвору, остановился фургон, куда проворные грузчики стали лихо забрасывать чей-то небольшой, небогатый скарб. Да и зачем везти в новую, лучшую жизнь отслужившую свой век старую мебель. Ту еще, советского образца.

Зайти в подъезд, подняться вверх по истертым от времени ступеням, чтобы оказаться в небольшой коммунальной квартире, где прошли детство и юность, сил у меня не было. Я присела на лавочку, которая будто сохранилась здесь еще с тех далеких времен. Она стояла на том же месте, где и прежняя, возле газона и небольшого заасфальтированного пятачка, образованного на пересечении двух тротуаров, которые, петляя между нашими домами, вели к автобусной остановке.

Когда-то здесь, создавая определенный ансамбль, стояли пять кирпичных трехэтажных домов и две кирпичные пятиэтажки. Они обрамляли большой ухоженный двор с детской площадкой, качелями и каруселями, со стадионом, где дети и взрослые играли в футбол и волейбол, где стояли два зеленых стола для пинг-понга, а баскетбольные щиты с веревочными корзинами ждали любителей «голов, очков, секунд».

Рядом – газон, где летом и зимой полоскалось на ветру развешенное для сушки белье. Оно, ломкое от мороза, крахмальное и подсиненное, пахло зимой снегом и свежестью, а летом – клейкими тополями и сочной ярко-зеленой травой.

Зимой на месте футбольного поля заливали каток и в самом центре устанавливали огромную, живую елку, украшенную мишурой, бумажными флажками и гирляндами из больших разноцветных лампочек. А рядом высокая, крутая ледяная горка – любимое место детских зимних забав.

Дети чувствовали себя защищенными в этом большом, засаженном тополями дворе. В июне тополя выбрасывали невесомый белый пух, который легким летним ветерком прибивало к бордюрам небольшими «снежными сугробами». Какое же было счастье, бросив зажженную спичку в самое сердце тополиного сугроба, радостно наблюдать фееричную вспышку! Секунда-вторая, и маленький веселый костерок опадал так же стремительно, как и вспыхивал…

– Ирин, – я будто услышала голос Ленки Красновой, любимой подруги, – в классики играть будешь?

– Нет, я с мальчишками в ножички…

Ножички, классики, города – тихие игры филевской ребятни. Что мы таскали в карманах курток и пальто? Перочинные ножики, банки из-под гуталина, наполненные песком, тяжелый серебряный полтинник, которым замечательно разбивался копеечный кон, когда играли в расшибалку или пристеночек.

А уж шумных дворовых игр было не счесть: двенадцать палочек, казаки-разбойники, штандер, вышибалы, разрывные цепи или бояре…

Эта детская непритязательная игра была для нас примером стойкости, выносливости и взаимопомощи: выстраиваемся, крепко взявшись за руки, двумя шеренгами, костяшки пальцев белеют от напряжения. Веселые и решительные. Отчаянные! Нам ни в коем случае нельзя позволить разорвать нашу цепь, отпустить руки, нельзя отдать боярам «невесту», которую они, во что бы то ни стало, стремятся забрать у нас силой…

У старших – другие забавы: кто-то крутил «солнышко» на турнике, кто-то играл в городки – замечательную русскую игру – или устраивал танцы на мостовой. Борис Сабиров, красивый, коренастый татарин из многодетной семьи, выставлял в окне третьего этажа патефон, и под звуки старинных вальсов и танго начинались танцы.

По воскресеньям в наш двор приезжал на лошади старьевщик, и за старую одежду, обувь, какие-то тряпки и бутылки мы выменивали у него свистульки, хлопушки, колечки с разноцветными стекляшками: красными, зелеными, синими; сахарные петушки на палочке, расчески. А еще забавные «тещины языки», которые, разворачиваясь, весело пищали, если в них подуешь. Но любимой игрушкой были набитые опилками и обтянутые цветной бумагой и фольгой мячики на резинке. Резинка привязывалась к указательному пальцу, и мячик радостно подпрыгивал в руке, будто живой.

Мальчишки выменивали у старьевщика «настоящие» пистолеты-пугачи, отлитые из алюминия кустарным способом. Пистолеты громко стреляли пистонами – такими же самопальными зарядами из пороха или спичечной серы. Для игры в казаки-разбойники это было самым лучшим оружием. Развлечением были и точильщик ножей со своим призывным: «Лудить, паять, ножи-ножницы точить!», и стекольщик, работы для которого в нашем большом дворе всегда хватало…

В палисаднике дома напротив, где находилась булочная и по утрам разгружали вкусно пахнущий свежий, еще теплый хлеб, пышно росла конопля, и мы, дворовая ребятня, с удовольствием грызли недозревшие зернышки этой запретной ныне травки. Для каких целей выращивал коноплю немолодой мужчина, живший на первом этаже этого дома, не знаю. Может быть, у него был попугай или еще какие-то птицы. А может, уже тогда в славном городе Москве и поселилась эта «благородная травка» для целей иных.

Воспоминания набегали, цветными картинками всплывали в памяти, туманили глаза…

– Теть, а вы чего плачете?

Рядом на скамейке пристроился маленький мальчик, лет пяти-шести, с новым, каким-то навороченным телефоном.

– Ну что ты, малыш, разве я плачу. Это дождь…

Малыш ловко управлял новомодной игрушкой и вдруг, углядев что-то, радостно причмокнул от счастья.

– Ура! Нашел! Телепузики!!!

«Боже мой, – подумала я, – какие Телепузики? Кто это? И почему столько радости?»

Мальчишка залился восторженным смехом и больше не обращал внимания на странную тетку, перепутавшую слезы с дождем.

– Что ты здесь расселся, на теннис опоздаем, – то ли бабушка, то ли няня рывком подняла мальчугана и потащила за собой, – у тебя еще английский не сделан. Пойдем быстрее!

Я прикрыла глаза…

…Красные кирпичные дома на углу Филевской и Кастанаевской улиц располагались на окраине Москвы. Фили заканчивались нашим двором и сараями, за которыми угадывалось болото, заросшее чередой, ее соцветия намертво цеплялись к одежде – не оторвать, – и свалкой, а дальше, всего в километре от нее, доживала свой век подмосковная деревня Мазилово.

На свалке мальчишки добывали карандаши с непрокрашенной рубашкой и толстую алюминиевую проволоку, из которой делали пульки для рогаток. Зимой, на спор, прыгали с крыш сараев в белые, сверкающие на солнце сугробы. Таких сугробов в Москве не бывает сегодня даже в самые снежные зимы.

Из деревни Мазилово к нам в дом приходила молочница. Одетая зимой и летом в старую, видавшую виды телогрейку, еще молодая дородная женщина через день приносила нам в больших алюминиевых бидонах свежее молоко. Она опускала в бидон литровый половник на длинной прямой ручке, зачерпывала молоко и аккуратно переливала его в трехлитровую стеклянную банку. Молоко было холодное и очень вкусное. К вечеру в банке почти на ладонь отстаивались густые желтые сливки.

В конце 50-х годов деревню стали сносить, и за нашими домами развернулась огромная стройка: новый московский район Фили-Мазилово. Деревенские хибары ломали, хозяев выселяли, а фруктовые деревья и кусты филевские жители выкорчевывали и высаживали в свои палисадники, с любовью обихаживая двор.

«Вот теперь и наш дом настигла та же участь, совсем как тогда», – вздохнула я.

От воспоминаний меня отвлек все тот же мальчишка. Он капризничал и никак не хотел идти ни на теннис, ни на английский. Он хотел играть в телефон и смотреть мультяшных Телепузиков.

Да, разные времена и разные поколения: у одного – дворовая дружба и дворовые игры, у другого вместо друзей – нелепые Телепузики и электронные игрушки…

В тот раз я так и не смогла подняться в свою квартиру. Посидела еще немного на скамейке и пошла прочь от воспоминаний и от своего некогда родного дома, безжалостно приговоренного к сносу…

…Что же сегодня меня вновь погнало туда, в далекие, забытые уже детство и юность? На пепелище. И почему вдруг я окликнула этого пожилого, с объемной спортивной сумкой в руке, мужчину? Чем он напомнил мне того Толика, мальчика, с которым мы перекидывались записочками с детскими объяснениями в любви? Как узнала? Почувствовала как?

Мужчина уставился на меня удивленным взглядом, постоял в раздумье пару секунд, потом махнул рукой, будто отгонял назойливую муху или невесть откуда взявшееся приведение, и пошел прочь.

– Толик, – позвала я еще раз.

Мужчина остановился, снова махнул рукой, но уже как-то обреченно, видно, смирившись и с мухой, и с приведением…

– Ты? – выдохнул он. – Откуда?

– Толик, – обрадовалась я, – Толик… Узнал?

– По интонации узнал, по голосу… Он у тебя совсем не изменился, совсем… Ты сюда как? К кому? По делам?

Толик засуетился, не зная, куда деть сумку, пожать или поцеловать мне руку или по-дружески чмокнуть в щечку.

– Я сюда… Просто так… Сама не знаю, зачем?

Мы медленно шли по направлению к нашему двору, вспоминая наперебой те далекие времена.

– А помнишь? – веселился Толик. – Помнишь, как мы с Сашкой шли за тобой, таясь, от самой школы, чтобы вернуть записку, которую ты Сереге Иголкину написала, не мне. Ох, и обиделся я тогда.

Помню ли я? Это куда очки или ключи от дома положила, забываю постоянно, а друзей дворовых, Фили родные, школу, где все одиннадцать лет проучилась, не меняя, разве забудешь.

– Знаешь, а от нашей Поклонной горы лишь холм остался.

– Знаю, конечно… Зато теперь там мемориал.

– Угу, а яблони, вишни, груши, помнишь, еще в шестом классе там сажали, теперь вырубили. Такой сад был!

– Был сад, был, – вздохнула я, – а праздники в Доме культуры Горбунова, а концерты в парке рядом, где по выходным духовой оркестр играл, и Майя Кристалинская пела… У нее всегда шарфик на шее был, он сбивался иногда и черные шрамы оголял. А она все равно улыбалась и продолжала петь…

– Да, Ириш, праздники в ДК не забыть. И слеты разные: пионерские, комсомольские…

– Точно! А каток на стадионе, секции спортивные, кружки бесплатные! Гастроли театра Вахтангова там же…

– Там и сейчас какой-то театр, Московский мюзикл, кажется… А помнишь, в подвале вашего дома приезжие с Украины семечками торговали. Жареными, горячими. Зимой высыпали нам прямо в карманы, и мы там руки озябшие грели.

– Ой, а языком к дверной ручке парадного, помнишь? Язык примерзал к железке и отдирался с кровью. Ох, глупые были, глупые…

– Почему глупые? Нормальные… Дети же… Ириш, а почему «парадного», почему так, по-питерски?

– Не знаю… Но ведь так мы и говорили: парадное… А еще «Маскварика», слитно и через «а». Смешно, правда?

– Смешно… Будто и не река Москва, а какая-то мелкая речушка, Маскварика…

Мы долго ходили кругами, не отдаляясь и не приближаясь к нашему бывшему двору, будто боялись увидеть что-то чужое, невозвратное. Вспоминали друзей, события, лица.

– А я сегодня нашей Майе Сергеевне пыталась дозвониться, не получилось почему-то… Нашла ее лет шесть назад… И ребят наших… Встречаемся теперь, редко, правда… А недавно юбилей отметили, – оживилась я, – пятьдесят лет последнего звонка. Тебя найти не получилось…

– Совсем как в кино – грустно сказал Толик…

– Ага, как в плохом сериале.

– Да, странно мы как-то встретились. Неожиданно.

– Неожиданно… Тебя, наверное, дома ждут?

– Подождут…

…На месте моего дома и четырех соседних стояли два огромных, уродливых монстра, отделанных ярким пластиком и глазурной плиткой. Двора уже не было, территория одного из домов огорожена высоким забором, рядом – будка охранника и подземный гараж да еще какие-то странные, непонятного назначения постройки. Сквозь кованый забор сиротливо проглядывало одно-единственное, случайно сохранившееся дерево. И лишь робкие лучи холодного осеннего солнца, будто одумавшись, пробивались сквозь плотные облака, пытаясь оживить безликую картину современного мегаполиса.

Из будки охранника стремительно выскочил невысокий юноша с новым навороченным смартфоном в руках. Мне показалось, что это был все тот же, но уже весьма повзрослевший мальчишка, который несколько лет назад, гуляя здесь то ли с бабушкой, то ли с няней, увлеченно рассматривал мультяшных Телепузиков и никак не хотел идти ни на теннис, ни на английский и удивлялся странной тетке, перепутавшей дождь и слезы…

Любовь… и помидоры

Помидоры удались на славу! Я выползала из теплицы, держа в руках синюю миску, наполненную ярко-красными с лакированными бочками огромными плодами. Из теплицы тянуло прогретым за день, влажным и терпким запахом пасленовых. Солнышко еще слегка пригревало, было тихо и безветренно.

За дощатым забором, будто старое огородное пугало, маячила тетя Шура, плотная, закутанная в теплую нелепую шаль соседка.

– Тетя Шур, смотри, какие помидоры в этом году уродились, прям граммов по девятьсот будут… Красный гигант называются. Угощайся…

Тетя Шура повертела у виска заскорузлым пальцем.

– Вам, городским, – она смачно сплюнула на землю подсолнечную шелуху, – заняться нечем… Куда ж такие вырастила? Они же в банку не лезут…

Однако помидориной размером с небольшую детскую головку не побрезговала, взяла.

Я вошла в дом и занялась приготовлением ужина. Салат из свежих овощей получился – пальчики оближешь. А на горячее – жареные белые грибочки в сметане. Муж с утра сбегал в соседний лесок, приволок целую корзину. Славные такие боровички, один к одному. А ведь и вправду хорошо иметь домик в деревне – все продукты под рукой: салатик, укропчик, кабачки-малышки, огурчики да помидорчики. Ешь, не хочу…

Мои гастрономические рассуждения прервал громкий стук в окно и старческий, скрипучий басок тети Шуры:

– Пока ты тут у плиты толчешься, там, на задах, Зинка-колдунья твоего мужика охмуряет…

Ох уж мне эти деревенские страсти! Зинка-колдунья, так ее кличет вся деревня, давно положила глаз на моего красавца-мужа. Вернее, красавцем он был давным-давно, в глубокой молодости, когда еще служил в армии и летал на штурмовиках: летчик-ас. А сейчас это просто военный пенсионер, бывший полковник, моложавый ухоженный мужчина. Разница в годах у нас с ним приличная: почти двадцать лет, но в супружеской жизни возраст, оказывается, совсем не главное. Важны даже не страсть и любовь, а взаимопонимание, уважение и доверие. Главное, глядеть в одну сторону. Хотя в нашем случае и любовь, и страсть присутствуют до сих пор. Не стареют…

– Да Бог с ней, тетя Шур, пусть потешится. Каково ей без мужика-то…

– Нет, ты, девка, сбегай туда. Разгони их… Ишь, повадилась. Ты ведь как уедешь, она тут как тут… Полковника баба захотела… Губу раскатала…

Так, пришептывая и приволакивая изуродованную подагрой ногу, тетя Шура подалась в магазин за бутылкой. В нашей деревне все любят выпить «с устатку», а в такой тихий теплый вечер и впрямь не грех пропустить рюмочку-другую. Зинаида, наверное, тоже в магазин направлялась, но, углядев через забор предмет своего вожделения, завернула к нам на зады, с чужим мужем пообщаться.

Зинку в деревне не любили. Острая на язык, завистливая и мстительная, она уже давно перессорилась со всей деревней. Когда Зинаида входила в магазин – центр деревенской культуры, – все разговоры разом стихали. Да и детей мамаши спешили оттуда увести побыстрее: сглазит еще, не дай бог…

На задах муж колол дрова. Президентская программа газификации до нашей деревни еще не дошла и не дойдет, наверное, никогда: вот и приходится весной и осенью топить дровами печь-голландку. Да и баньку истопить березовые дровишки в самый раз будут. Муж, высоко взмахивая хорошо правленым топором, лихо расправлялся с березовыми чурбаками. Раз! И полено пополам. Еще – раз! И вот уже аккуратные поленца разбросаны вокруг него веером.

Зинка с завистью и удовольствием смотрела на оголенного по пояс сильного, не старого еще мужчину. Торс у моего мужа был ну просто классический, ему мог бы позавидовать даже какой-нибудь начинающий культурист: накачанные мышцы рельефно выступали сквозь деревенский загар, заставляя Зинку сглатывать слюну. Права была тетя Шура: раскатала Зинка губенки.

– Зин, пойдем в дом, помидорами угощу, вкуснющими, – ласково так обратилась я к своей деревенской сопернице.

Зинаида нехотя оторвала взгляд от созерцания моего Аполлона и, шаркая ногами, побрела за мной в дом.

– Смотри, какие шикарные помидоры у меня в этом году выросли, просто гиганты какие-то, – похвасталась я.

Зинаида неодобрительно посмотрела на плоды моих рук и, растягивая слова, проговорила:

– Ну и зачем они тебе такие… Они же в банку не лезут…

– Вы что, с тетей Шурой сговорились, что ли? Ну не лезут, и что? Зато смотри, какие красавцы. По килограмму каждый.

Зинаида вздохнула и села за стол.

– Налей, что ли, водички, что-то в горле пересохло.

Еще бы не пересохнет… У меня и самой, когда я смотрю на своего обнаженного мужа, в горле пересыхает и дыхание учащается.

– Давай-ка лучше чайку с бальзамчиком… Пока там Саша дровами занимается, мы с тобой посидим, чаю попьем, поболтаем.

Я заварила чай, выставила креманку с конфетами, достала бальзам. Зинаида внимательно, не мигая, следила за моими движениями.

– Послушай, Вер, тебе сколько лет? – встрепенулась она.

– Да почти сорок пять. Скоро опять ягодкой стану… А что?

– Да вот смотрю я на тебя и не понимаю, чего ты, такая молодая, красивая, да за старика замуж вышла. Тебе бы кого-нибудь помоложе.

Ага, думаю. А тебе бы моего Александра.

– Да был у меня помоложе, ровесник. Так он от мамкиной юбки до сих пор оторваться не может. Сущий ребенок. А Сашино поколение совсем другое: я за ним, как за каменной стеной…

– Нет, ты не понимаешь, – ворчливо проскрипела Зинаида, – твоему Саше нужно не в Москве жить, а в деревне… Вишь, какой рукастый…

– Да не волнуйся ты так, Зин. Ему и в Москве есть куда руки приложить. Он без дела не сидит и на диване с пивом и газетой не валяется. Мужик, одним словом… Настоящий мужик, крепкий.

Зинаида закусила губу. Она с шумом прихлебывала горячий чай, откусывая от шоколадной конфетки крохотные кусочки. Ее узловатые, натруженные руки нервно теребили шуршащий конфетный фантик. А на сморщенном, выжженном солнцем, коричневом лице читались боль и страдание.

Да, быстро стареют деревенские женщины. Зинаиде нет еще и шестидесяти, а выглядит она лет на десять старше. Замужем моя соперница никогда не была, детей не рожала, но злые языки поговаривают, что без абортов и она не обошлась. Были у нее романы, и страстные, говорят, с битьем окон и жестоким мордобитием. Приходили Зинкины товарки за своими мужьями к молодой, крикливой продавщице, отношения выясняли на кулаках да с булыжниками. Небольшой шрам на Зинаидином лице, наверное, – след от тех былых деревенских страстей.

– Ну, ладно, я пойду, – вздохнула Зинаида, – мне еще в магазин надо, за хлебом.

Зинаида ушла, а я принялась накрывать на стол и ждать Сашу к ужину…

Вечер пролетел незаметно: телевизор, книжечка, стакан кефира. Когда я в полночь стала укладываться спать, почувствовала легкое покалывание в руках и ногах. В голове зашумело. В какой-то странной тоске заныло, затрепыхалось сердце. Александр, испугавшись моей бледности, трясущимися руками отсчитывал по каплям валокордин, прикладывал грелку к ногам, тащил горячий, сладкий чай… Ничего не помогало: дрожь не унималась, голова раскалывалась от боли.

И здесь я вдруг вспомнила, как в первый год моего пребывания в статусе новой жены Александра Петровича нас, на правах соседки, навестила Зинаида. Она принесла пироги, какую-то незамысловатую закуску, конфеты. Познакомились… Выпили… Отведали пирогов… Попили чаю… А ночью Александр отвез меня в районную больницу с тяжелым сердечным приступом…

– Саш, – сквозь боль и слезы прошептала я, – помнишь, в прошлом году, когда я упала возле цветочной грядки, буквально на ровном месте, а потом полгода лечила колено, тоже ведь Зинаида приходила. Помнишь?

– Верочка, ну что ты, не говори глупостей. Ты же умная женщина. Что ты за Шурой небылицы повторяешь.

– Небылицы, говоришь… А со мной после Зинкиных визитов обязательно какая-нибудь гадость случается.

Саша гладил мою руку, поправлял одеяло, подушку – заботился, одним словом. Облегчения мне это не приносило.

– Все, Саш, не могу больше. Вызывай скорую.

Скорая примчалась на удивление быстро. Это вам не Москва с постоянными пробками и припаркованными как попало машинами во дворах. Дорога из райцентра прямая, машин ночью почти нет: фельдшер из районной больницы доехала до нас минут за пятнадцать. Померила давление, вколола магнезию с димедролом, еще чего-то и села с Сашей на кухне попить чаю. Прощаясь с докторицей, Саша все пытался всучить ей деньги за визит. Милая женщина отшучивалась и отнекивалась. Точно, не московская скорая.

– Ну, возьмите хотя бы помидорчиков, посмотрите, каких красавцев я вырастила, больше килограмма каждый будет, – повеселевшим голосом предложила я.

Фельдшерица внимательно посмотрела на россыпь овощей на моем столе и на полном серьезе проговорила:

– И зачем вы такие помидоры выращиваете? Они же в банку не лезут…

Горькие слезы любви

Она умирала. Лечащий врач обронил: сегодня-завтра…

Вадим с тоской смотрел на почти высохшее, некогда любимое тело, на лицо со следами мук и физического страдания, на тонкую, обтянутую пергаментной кожей руку, которая, слегка подрагивая, безвольно лежала поверх грубого больничного одеяла.

Он остановил взгляд на безымянном пальце, где еле заметным вдавленным ободком виднелся след от обручального кольца. Они покупали его вместе, на Арбате, в «Малахитовой шкатулке», и он прямо в магазине надел его на красный, обветренный пальчик своей любимой. Сколько ей тогда было: семнадцать, восемнадцать?..

…Она влетела в комнату, озорная, веселая, обдала всех лукавым взглядом своих широко распахнутых глаз цвета ореховой коры. Это он потом заметил, разглядел эту ореховую невозможность, когда ее глаза оказались рядом, совсем близко, и когда она впервые, обхватив его за жилистую шею, прошептала: «Мой…»

– Пап, кто выигрывает? Ты? Так держать!

Потом зарделась, смутилась своей бесцеремонности. Чмокнула отца в щеку.

– Ладно, играйте, я побегу. – Ее взгляд остановился на нем. Полоснул. Заставил смутиться…