Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть четвертая
– Действительно, мадемуазель, я уже не раз замечал, что вы всем обязаны самой себе, а не туалету. Вы не кокетка. Я считаю это большим достоинством.
– Государь, не делайте меня лучше, чем я есть на самом деле. Скажите просто: вы не можете быть кокеткой.
– Почему?
– Потому, что я не богата, – с улыбкой отвечала Лавальер.
– Значит, вы сознаетесь, что любите красивые вещи? – с живостью воскликнул король.
– Государь, я нахожу красивым только то, что для меня доступно; все слишком высокое…
– Для вас безразлично?
– Мне чуждо, так как недостижимо.
– А я считаю, мадемуазель, – сказал король, – что вы не занимаете при моем дворе подобающее вам положение. Я, несомненно, слишком мало осведомлен о заслугах вашей семьи. Мой дядя отнесся слишком пренебрежительно к вашим родственникам.
– О нет, государь! Его королевское высочество герцог Орлеанский всегда был благосклонен к господину де Сен-Реми, моему отчиму. Услуги отчима были скромные, и мы были за них вполне вознаграждены. Не всем дано счастье с блеском служить королю. Я, конечно, не сомневаюсь, что если бы представился случай, то мои родственники не остановились бы ни перед чем, но нам не выпало этого счастья.
– Короли должны исправлять несправедливости, мадемуазель, – проговорил Людовик, – и я охотно принимаю эту обязанность по отношению к вам.
– Нет, государь, – с живостью воскликнула Лавальер, – оставьте, пожалуйста, все как есть.
– Как, мадемуазель? Вы отказываетесь от того, что я должен, что я хочу сделать для вас?
– Все, чего я желала, государь, вы для меня сделали в тот день, когда я удостоилась чести быть принятой ко двору принцессы.
– Но если вы отказываетесь для себя, примите, по крайней мере, для ваших родственников знак моей признательности.
– Государь, ваши великодушные намерения ослепляют и страшат меня, ибо если ваше величество по своей благосклонности сделаете что-нибудь для моих родственников, то у нас появятся завистники, а у вашего величества – враги. Оставьте меня, государь, в безвестности. Пусть мои чувства к вам останутся светлыми и бескорыстными.
– Вот удивительные речи! – воскликнул король.
– Справедливо, – шепнул Арамис на ухо Фуке. – Вряд ли король привык к ним.
– А что, если и на мою записку она ответит в таком же роде? – спросил Фуке.
– Не будем забегать вперед, дождемся конца, – возразил Арамис.
– К тому же, дорогой д’Эрбле, – добавил суперинтендант, малорасположенный верить в искренность чувств, выраженных Лавальер, – иногда бывает очень выгодно казаться бескорыстной в глазах короля.
– То же самое думал и я, – отвечал Арамис. – Послушаем, что будет дальше.
Король еще ближе придвинулся к Лавальер и поднял над ней свою шляпу, так как дождь все больше протекал сквозь листву.
Лавальер взглянула своими прекрасными голубыми глазами на защищавшую ее королевскую шляпу, покачала головой и вздохнула.
– Боже мой! – сказал король. – Какая печальная мысль может проникнуть в ваше сердце, когда я защищаю его своим собственным?
– Я отвечу вам, государь. Я уже касалась этого вопроса, такого щекотливого для девушки моих лет. Но ваше величество приказали мне замолчать. Государь, ваше величество не принадлежите себе; государь, вы женаты; чувство, которое удалило бы ваше величество от королевы и увлекло бы ко мне, было бы источником глубокого огорчения для королевы.
Король попытался перебить Лавальер, но та с умоляющим жестом продолжала:
– Королева нежно любит ваше величество, королева следит за каждым шагом вашего величества, отдаляющим вас от нее. Ей выпало счастье встретить прекрасного супруга, и она со слезами молит небо сохранить ей его. Она ревнива к малейшему движению вашего сердца.
Король снова хотел заговорить, но Лавальер еще раз решилась остановить его.
– Разве не преступление, – спросила она, – зная о такой нежной и благородной любви, давать королеве повод для ревности? О, простите мне это слово, государь. Боже мой, я знаю, невозможно или, вернее, должно быть невозможно, чтобы величайшая в мире королева ревновала к такой ничтожной девушке, как я. Но королева – женщина, и как у всякой женщины сердце ее может открыться для подозрений, которые могут быть внушены ядовитыми речами злых людей. Во имя неба, государь, не уделяйте мне столько внимания! Я этого не заслуживаю.
– Неужели, мадемуазель, – вскричал король, – вы не понимаете, что, говоря так, вы превращаете мое уважение к вам в преклонение?
– Государь, вы приписываете моим словам значение, которого они не имеют; вы считаете меня лучше, чем я есть. Смилуйтесь надо мной, государь! Если бы я не знала, что король – самый великодушный человек во всей Франции, то подумала бы, что ваше величество хотите посмеяться надо мной…
– Конечно, вы этого не думаете, я в этом уверен! – воскликнул Людовик.
– Государь, я буду вынуждена думать так, если ваше величество будет говорить со мной таким языком.
– Значит, я самый несчастный король во всем христианском мире, – заключил Людовик с непритворной грустью, – если не могу внушить доверие к своим словам женщине, которую я люблю больше всего на свете и которая разбивает мне сердце, отказываясь верить в мою любовь.
– Государь, – сказала Лавальер, легонько отстраняясь от короля, который все ближе подвигался к ней, – гроза как будто утихает, и дождь перестает.
Но в то самое мгновение, когда бедная девушка, пытаясь совладать со своим сердцем, проявлявшим слишком большую готовность идти навстречу желаниям короля, произносила эти слова, гроза позаботилась опровергнуть их; синеватая молния озарила лес фантастическим блеском, и удар грома, напоминавший артиллерийский залп, раздался над самой головой короля и Лавальер, как будто его привлекла высота укрывавшего их дуба.
Молодая девушка испуганно вскрикнула.
Король одной рукой прижал ее к сердцу, а другую протянул над ее головой, точно защищая ее от удара молнии.
Несколько мгновений стояла тишина, во время которой эта пара, очаровательная, как все молодое и исполненное любви, замерла в неподвижности. Фуке и Арамис тоже застыли, созерцая Лавальер и короля.
– О государь! – прошептала Лавальер. – Вы слышите?
И она уронила голову на его плечо.
– Да, – сказал король, – вы видите, что гроза не утихает.
– Государь, это – предупреждение.
Король улыбнулся.
– Государь, это голос Бога, грозящего нам карой.
– Пусть, – отвечал король. – Я принимаю этот удар грома за предупреждение и даже за угрозу, если через пять минут он повторится с такой же силой. В противном же случае позвольте мне думать, что гроза – только гроза, и ничего больше.
И король поднял голову, точно вопрошая небо.
Но небо как бы вступило в заговор с Людовиком; в течение пяти минут после удара, напугавшего влюбленных, не слышно было ни одного раската, а когда гром загремел снова, то звук его был гораздо глуше, как будто в течение этих пяти минут гроза, подстегиваемая порывами ветра, унеслась за целых десять лье.
– Что же, Луиза, – прошептал король, – будете вы еще пугать меня гневом небес? Если вы уж непременно хотите видеть в молнии предзнаменование, то неужели вы все еще считаете, что она – предзнаменование несчастья?
Молодая девушка подняла голову. В это время дождь хлынул сквозь листья и заструился по лицу короля.
– О государь, государь! – воскликнула она с выражением непреодолимого страха, взволновавшего Людовика до глубины души. – Неужели это ради меня король остается с непокрытой головой под проливным дождем? Ведь я – такое ничтожество!
– Вы – божество, – отвечал король, – обратившее в бегство грозу. Вы – богиня, возвращающая солнце и тепло.
Действительно, в этот момент блеснул солнечный луч, и падавшие с деревьев капли засверкали, как бриллианты.
– Государь, – сказала почти побежденная Лавальер, делая над собой последнее усилие. – Государь, еще раз прошу вас, подумайте о тех неприятностях, которые вашему величеству придется перенести из-за меня. Боже мой, в эту минуту вас ищут, вас зовут. Королева, наверное, беспокоится, а принцесса… о, принцесса!.. – почти с ужасом вскричала молодая девушка.
Это слово произвело некоторое впечатление на короля. Он вздрогнул и выпустил Лавальер из своих объятий.
– Принцесса, сказали вы?
– Да, принцесса; принцесса тоже ревнует, – многозначительно заметила Лавальер.
И ее робкие и целомудренно опущенные глаза решились вопросительно взглянуть на короля.
– Но принцесса, мне кажется, – возразил Людовик, делая усилие над собой, – не имеет никакого права…
– Увы! – прошептала Лавальер.
– Неужели, – спросил король почти с упреком, – и вы считаете, что сестра вправе ревновать брата?
– Государь, я не смею заглядывать в тайники вашего сердца.
– Неужели вы верите этому? – воскликнул король.
– Да, государь, я думаю, что принцесса ревнует, – твердо сказала Лавальер.
– Боже мой, – забеспокоился король, – неужели ее обращение с вами дает повод для таких подозрений? Принцесса обошлась с вами дурно, и вы приписываете это ревности?
– Нет, государь, я так мало значу в ее глазах!
– О, если так!.. – энергично произнес Людовик.
– Государь, – перебила Лавальер, – дождь перестал, и, кажется, сюда идут.
Позабыв всякий этикет, она схватила короля за руку.
– Так что же, мадемуазель, – продолжал король, – пусть идут. Кто осмелится увидеть что-нибудь дурное в том, что я был в обществе мадемуазель де Лавальер?
– Помилуйте, государь! Все найдут странным, что вы так вымокли, что вы пожертвовали собой ради меня.
– Я только исполнил свой долг дворянина, – вздохнул Людовик, – и горе тому, кто забудется и станет осуждать поведение своего короля.
Действительно, в этот момент показалось несколько придворных, которые с любопытством осматривали лес; заметив короля и Лавальер, они, по-видимому, нашли то, что искали.
Это были посланцы королевы и принцессы; они сняли шляпы в знак того, что увидели его величество.
Но, несмотря на смущение Лавальер, Людовик по-прежнему стоял в своей нежно-почтительной позе. Затем, когда все придворные собрались на аллее, когда все увидели знаки почтения, которые король оказывал молодой девушке, оставаясь перед ней с обнаженной головой во время грозы, Людовик предложил ей руку, ответил кивком головы на почтительные поклоны придворных и, все так же держа шляпу в руке, проводил ее до коляски.
Гроза прошла, но дождь продолжался, и придворные дамы, которым этикет не позволял сесть в карету раньше короля, стояли без плащей и накидок под этим ливнем, от которого король заботливо защищал своей шляпой самую незначительную среди них.
Как и все остальные, королева и принцесса должны были созерцать эту преувеличенную любезность короля. Принцесса до такой степени были поражена, что, забывшись, толкнула королеву локтем и проговорила:
– Поглядите, вы только поглядите!
Королева закрыла глаза, точно у нее закружилась голова. Она поднесла руку к лицу и села в карету. Принцесса последовала за ней. Король вскочил на лошадь и, не оказывая предпочтения ни одной из карет, поскакал вперед. Он вернулся в Фонтенбло, бросив поводья, задумчивый, весь поглощенный своими мыслями.
Когда толпа удалилась и шум карет стал затихать, Арамис и Фуке, убедившись, что никто не может их увидеть, вышли из грота. Молча добрались они до аллеи. Арамис, казалось, хотел проникнуть взглядом в самую чащу леса.
– Господин Фуке, – сказал он, удостоверившись, что они одни, – нужно во что бы то ни стало вернуть ваше письмо к Лавальер.
– Нет ничего проще, – отвечал Фуке, – если слуга еще не передал его.
– Это необходимо в любом случае, понимаете?
– Да, король действительно любит эту девушку.
– Очень. Но еще хуже то, что и девушка страстно любит короля.
– Значит, мы меняем тактику?
– Несомненно. И не теряя времени, вам нужно увидеть Лавальер и, даже не пытаясь добиться ее благосклонности (что теперь невозможно), убедить ее, что вы – самый преданный ее друг и самый покорный слуга.
– Я так и сделаю, – отвечал Фуке, – и безо всякой фальши. У этой девушки, мне кажется, золотое сердце.
– А может быть, много ловкости, – раздумывал вслух Арамис, – но тогда дружба с нею еще нужней.
Помолчав немного, он прибавил:
– Или я ошибаюсь, или эта малютка сведет с ума короля. Ну, скорей карету – и в замок!
V
Тоби
Через два часа после того, как карета суперинтенданта покатилась в Фонтенбло со скоростью облаков, гонимых последними порывами бури, Лавальер сидела у себя в комнате в простом муслиновом пеньюаре и доканчивала завтрак за маленьким мраморным столиком. Вдруг открылась дверь, и лакей доложил, что господин Фуке просит позволения засвидетельствовать ей свое почтение.
Она дважды переспросила лакея; бедная девушка знала только имя господина Фуке и никак не могла понять, что у нее может быть общего с управляющим финансами королевства.
Однако, так как министр мог прийти к ней по поручению короля, что после недавнего свидания было вполне возможно, то Лавальер взглянула в зеркало, поправила локоны и приказала пригласить его в комнату.
Но Лавальер не могла подавить некоторого волнения. Визит суперинтенданта не был заурядным явлением в жизни фрейлины. Фуке, славившийся своей щедростью, галантностью и любезным обращением с дамами, чаще получал приглашения, чем испрашивал аудиенций. Во многие дома посещения суперинтенданта приносили богатство; во многих сердцах они зарождали любовь.
Фуке почтительно вошел к Лавальер и представился ей с изяществом, которое было отличительной чертой выдающихся людей той эпохи, а нынче стало совершенно непонятным, даже на портретах, где эти люди изображены как живые.
На церемонное приветствие Фуке Лавальер ответила реверансом пансионерки и предложила суперинтенданту сесть.
Но Фуке с поклоном ответил:
– Я не сяду, мадемуазель, пока вы не простите меня.
– За что же, боже мой?
Фуке устремил на лицо молодой девушки свой проницательный взгляд, но увидел на нем только самое простодушное изумление.
– Я вижу, сударыня, что вы так же великодушны, как и умны, и читаю в ваших глазах испрашиваемое мной прощение. Но мне мало прощения на словах, предупреждаю вас; мне нужно, чтобы меня простили ваши сердце и разум.
– Клянусь вам, сударь, – растерялась Лавальер, – я вас совершенно не понимаю.
– Это новое проявление вашей деликатности пленяет меня, – отвечал Фуке, – я вижу, что вы не хотите заставить меня краснеть.
– Краснеть? Краснеть передо мной? Но скажите же, отчего вам краснеть?
– Неужели я ошибаюсь, – спросил Фуке, – и мой поступок, к счастью, не оскорбил вас?
Лавальер пожала плечами.
– Сударь, вы в самом деле говорите загадками, и я, по-видимому, слишком невежественна, чтобы понимать их.
– Хорошо, – согласился Фуке, – не буду настаивать. Только, умоляю вас, скажите мне, что я могу рассчитывать на ваше полное и безусловное прощение.
– Сударь, – сказала Лавальер уже с некоторым нетерпением, – я могу ответить вам только одно и надеюсь, что мой ответ удовлетворит вас. Если бы я знала вашу вину передо мной, я простила бы вас. Тем более вы поймете, что, не зная этой вины…
Фуке закусил губы, как это обычно делал Арамис.
– Значит, – продолжал он, – я могу надеяться, что, невзирая на случившееся, мы останемся в добрых отношениях и что вы любезно соглашаетесь верить в мою почтительную дружбу?
Лавальер показалось, что она начинает что-то понимать.
«О, – подумала она, – я не могла бы поверить, что господин Фуке с такой жадностью будет искать источника новоявленной благосклонности».
И сказала вслух:
– В вашу дружбу, сударь? Вы мне предлагаете вашу дружбу? Но, право, это для меня большая честь и вы слишком любезны.
– Я знаю, сударыня, – отвечал Фуке, – что дружба господина может показаться более блестящей и более желательной, чем дружба слуги; но могу вас заверить, что и слуга будет вам так же предан, так же верен и совершенно бескорыстен.
Лавальер поклонилась; она уловила в голосе суперинтенданта искренность и неподдельную преданность. Она протянула Фуке руку.
– Я вам верю, – улыбнулась она.
Фуке крепко пожал руку девушки.
– В таком случае, – продолжил он, – отдайте мне это несчастное письмо.
– Какое письмо? – удивилась Лавальер.
Фуке снова устремил на нее свой испытующий взгляд. То же наивное, то же простодушное выражение лица.
– После столь искреннего вашего недоумения, сударыня, я должен признать, что вы деликатнейшее существо, и сам я не был бы честным человеком, если бы мог бояться чего-нибудь со стороны такой великодушной девушки, как вы.
– Право, господин Фуке, – отвечала Лавальер, – с глубоким сожалением мне приходится повторить вам, что я решительно ничего не понимаю.
– Значит, вы можете дать слово, что не получали от меня никакого письма?
– Даю вам слово, нет! – твердо сказала Лавальер.
– Хорошо. Этого с меня достаточно, сударыня; позвольте мне повторить уверение в моей преданности и в моем глубочайшем почтении.
Фуке поклонился и отправился домой, где его ждал Арамис. Лавальер осталась в полном недоумении.
– Ну что? – спросил Арамис, нетерпеливо ожидавший возвращения Фуке. – Как вам понравилась фаворитка?
– Восхищен! – отвечал Фуке. – Это умная, сердечная женщина.
– Она не рассердилась?
– Ничуть, по-видимому, она просто ничего не поняла.
– Не поняла?
– Да, не поняла мое письмо.
– А между тем нужно было заставить ее понять вас, нужно, чтобы она вернула письмо; я надеюсь, она отдала вам его?
– И не подумала.
– Так вы, по крайней мере, удостоверились, что она сожгла его?
– Дорогой д’Эрбле, вот уже целый час, как я играю в недоговоренные фразы, и мне порядком надоела эта игра, хотя она очень занимательна. Поймите же: малютка притворилась, будто совершенно не понимает меня. Она отрицала получение письма, а поэтому она не могла ни отдать его, ни сжечь.
– О чем вы говорите? – встревожился Арамис.
– Говорю, что она клялась и божилась, что не получала никакого письма.
– О, это слишком! И вы не настаивали?
– Напротив, я был настойчив до неприличия.
– И она все отрицала?
– Да.
– И ни разу не выдала себя?
– Ни разу.
– Следовательно, дорогой мой, вы оставили письмо в ее руках?
– Пришлось, черт возьми!
– О, это большая ошибка!
– А что бы вы сделали на моем месте?
– Конечно, невозможно было принудить ее, но это тревожит меня: подобное письмо не может оставаться у нее.
– Эта девушка так великодушна.
– Если бы она была действительно великодушна, она отдала вам письмо.
– Повторяю, она великодушна. Я видел это по ее глазам, я человек опытный.
– Значит, вы считаете ее искренней?
– От всего сердца.
– В таком случае, мне кажется, что мы действительно ошибаемся.
– Как так?
– Мне кажется, что она в самом деле не получила письма.
– Как же? И вы предполагаете?..
– Я предполагаю, что, по неизвестным нам соображениям, ваш человек не отдал ей письма.
Фуке позвонил. Вошел лакей.
– Позовите Тоби, – приказал суперинтендант.
Через несколько мгновений появился слуга, сутулый человек с бегающими глазами, с тонкими губами и короткими руками.
Арамис вперил в него пронизывающий взгляд.
– Позвольте, я сам расспрошу его.
– Пожалуйста, – отвечал Фуке.
Арамис хотел было заговорить с лакеем, но остановился.
– Нет, – сказал он, – он увидит, что мы придаем слишком большое значение его ответу. Допросите его сами, а я сделаю вид, что пишу письмо.
Арамис сел к столу спиной к лакею, но внимательно наблюдал за каждым его движением и каждым его взглядом в висевшем напротив зеркале.
– Подойди сюда, Тоби, – начал Фуке.
Лакей приблизился довольно твердыми шагами.
– Как ты исполнил мое поручение? – спросил Фуке.
– Как всегда, ваша милость, – отвечал слуга.
– Расскажи.
– Я вошел к мадемуазель де Лавальер, которая была у обедни, и положил записку на туалетный столик. Ведь так вы приказали мне?
– Верно, и это все?
– Все, ваша милость.
– В комнате никого не было?
– Никого.
– А ты спрятался, как я тебе приказал?
– Да.
– И она вернулась?
– Через десять минут.
– И никто не мог взять письма?
– Никто, потому что никто не входил в комнату.
– Снаружи, а изнутри?
– Оттуда, куда я спрятался, видна была вся комната.
– Послушай, – сказал Фуке, пристально глядя на лакея, – если это письмо попало не по адресу, то лучше откровенно сознайся мне в этом, потому что, если произошла ошибка, ты поплатишься за нее головой.
Тоби вздрогнул, но тотчас овладел собой.
– Ваша милость, – повторил он, – я положил письмо на туалетный столик, как я вам сказал, и прошу у вас всего полчаса, чтобы доказать, что письмо в руках мадемуазель де Лавальер, или же принести его вам обратно.
Арамис с любопытством наблюдал за лакеем.
Фуке был доверчив: двадцать лет этот лакей усердно служил ему.
– Хорошо, – согласился он, – ступай, но принеси мне доказательство, что ты говорил правду.
Лакей ушел.
– Ну, что вы скажете? – спросил Фуке у Арамиса.
– Я скажу, что вам во что бы то ни стало надо узнать истину. Письмо или дошло, или не дошло до Лавальер. В первом случае нужно, чтобы Лавальер вернула вам его или же сожгла в вашем присутствии; во втором – необходимо раздобыть письмо, хотя бы это стоило нам миллиона. Ведь вы согласны со мной?
– Да, однако, дорогой епископ, я считаю, что вы сгущаете краски.
– Слепец вы, слепец! – прошептал Арамис.
– Лавальер, которую вы принимаете за тонкого дипломата, просто-напросто кокетка, которая надеется, что я буду продолжать увиваться за ней, раз уже начал. Теперь, убедившись в любви короля, она рассчитывает с помощью письма держать меня в руках. Это так естественно.
Арамис покачал головой.
– Вы не согласны? – спросил Фуке.
– Она не кокетка, – отвечал Арамис.
– Позвольте вам заметить…
– Я отлично знаю кокеток!
– Друг мой, друг мой!
– Вы хотите сказать, что далеко то время, когда я изучал их? Но женщины не меняются.
– Зато мужчины меняются, и теперь вы стали более подозрительны, чем были прежде. – Рассмеявшись, Фуке продолжал: – Если Лавальер пожелает уделить мне одну треть своей любви и королю две трети, найдете вы приемлемым такое положение?
Арамис нетерпеливо поднялся.
– Лавальер, – сказал он, – никогда не любила и никогда не полюбит никого, кроме короля.
– Но ответьте мне наконец, что бы вы сделали на моем месте?
– Прежде всего я не выпускал бы из дома вашего слугу.
– Тоби?
– Да, Тоби, это предатель!
– Что вы?
– Я уверен в этом. Я держал бы его взаперти, пока он не признался бы мне.
– Еще не поздно; позовем его, и вы допросите его сами.
– Прекрасно.
– Но уверяю вас, что это будет напрасно. Он служит у меня уже двадцать лет и ни разу ничего не перепутал, а между тем, – прибавил Фуке со смехом, – перепутать бывало так легко.
– Все же позовите его. Мне кажется, что сегодня утром я видел, как этот человек о чем-то совещался с одним из слуг господина Кольбера.
– Где?
– Возле конюшни.
– Не может быть! Все мои слуги на ножах со слугами этого мужлана.
– Однако повторяю, я видел его, поэтому, когда он вошел сюда, его физиономия показалась мне знакомой.
– Почему же вы ничего не сказали, когда он был здесь?
– Потому, что только сию минуту я припомнил.
– Вы меня пугаете, – сказал Фуке и позвонил.
– Лишь бы мы не опоздали! – прошептал Арамис.
Фуке позвонил вторично. Явился камердинер.
– Тоби! – крикнул Фуке. – Позовите Тоби!
Слуга удалился.
– Вы предоставляете мне полную свободу действий, не правда ли?
– Полнейшую.
– Я могу пустить в ход все средства, чтобы узнать истину?
– Все.
– Даже запугивание?
– Я уступаю вам обязанности генерального прокурора.
Прошло десять минут. Тоби не появлялся. Выведенный из терпения Фуке снова позвонил.
– Тоби! – крикнул он.
– Его ищут, ваша милость, – поклонился камердинер.
– Он где-нибудь поблизости, я никуда не посылал его.
– Я пойду поищу его, ваша милость.
И камердинер снова удалился. Арамис молча нетерпеливо ходил по комнате.
Фуке зазвонил так, что мог бы разбудить мертвого. Вернулся камердинер. Он весь дрожал.
– Ваша милость ошибается, – сказал он, не дожидаясь вопроса Фуке. – Ваша милость, вероятно, дали какое-нибудь поручение Тоби, потому что он пришел на конюшню, вывел лучшего скакуна, оседлал его и уехал.
– Уехал! – вскричал Фуке. – Скачите, поймайте его!
– Полно, – Арамис взял его за руку, – успокойтесь, дело сделано!