Воины-интернационалисты из Беларуси в гражданской войне в Анголе 1975-1992

«Мне почему-то хотелось попасть на войну… Может, потому что я потомок белорусских партизан?»

Александр Анатольевич Григорович, подполковник запаса, служил в Анголе в 1975-1976 годах в качестве военного переводчика[127]

– По отцовской линии я белорус. Правда, не совсем чистый – бабушка, мама отца, была чистокровная полька, с Пинщины. А дедушка – чистый белорус, и естественно, отец считается белорусом. Я себя считаю белорусом – с примесью польской крови. А мама моя – москвичка, с Сухаревки, там до сих пор еще дом стоит фамильный, чистая русская.

Когда я был мальчишкой, мы постоянно ездили на родину к бабушке с дедушкой. Дедушка с бабушкой жили в Мозыре, у них там был свой дом, рядом со станцией «Мозырь», своя корова, куры, хрюшки, сад шикарный. Я с удовольствием туда ездил. Они настолько были хлебосольные, всегда к завтраку, к обеду – молочко, яички свежие, сыр своего собственного изготовления. Они трудоголиками были настоящими. Поэтому Беларусь мне очень близка, это моя родная земля. Когда бабушка с дедушкой умерли, грустно было еще и из-за того, что я потерял то место, куда можно было приезжать свободно и чувствовать себя как дома.

– По службе, по работе позже случалось ли приезжать в Беларусь?

– Да, ездил достаточно много раз с делегациями в Минск. Там уже были приемы на высшем уровне, и в основном потом я Беларусь видел уже из окна лимузина. Впечатления были очень хорошие: удивительно чисто, не людно, спокойно, очень ухоженные города, особенно Минск ухоженный, чистенький, спокойный, нет этой толчеи и суеты, которая наблюдается у нас в Москве, нет этой грязи, дороги все хорошие, все отремонтировано.

– После смерти бабушки и дедушки остались еще какие-то родственники в Беларуси?

– Какие-то дальние остались. Но дело в том, что два брата моей бабушки едва не стали жертвами Катынской трагедии. Они были офицерами польской армии. Расстрела избежали чудом, успели уйти в Англию. То есть, их не постигла участь остальных офицеров, кого расстреляли в Катынском лесу. И все родственники, которые остались от бабушки, тоже переехали в Англию. Честно говоря, я их не искал. Долгая история, почему. А потом умер отец, бабушка умерла, все связи оборвались, хотя я знаю, что в Англии есть мои дальние родственники. Просто нужно искать.

– А по белорусской линии?

– По белорусской… Мой дед просидел 10 лет в сталинских лагерях, и был репрессирован не только он, но и все его родственники. А когда он вышел, он был в таком, я бы сказал, деморализованном состоянии, и когда я ему задавал вопрос – дед, а где твои братья? – он отказывался об этом говорить, потому что боялся повторения сталинской эпохи. Поэтому не было смысла в поисках родственников с этой стороны – мне о них просто не рассказывали.

По материнской линии у меня дед тоже сидел. Но здесь проще – дед по матери так в Котласе и умер.

– Вы родились в Москве?

– Нет, я родился в Германии. У меня и мама, и отец были активными участниками Великой Отечественной войны, оба закончили войну офицерами. Там их и оставили, в Германии, потому что отец работал сначала в штабе армии шифровальщиком, потом в КЭЧ (коммунально-эксплуатационная часть), а потом его переквалифицировали, и он дома строил. А мама работала в госпитале, была врачом высокой квалификации. В этом госпитале я и родился. В 1949 году.

– Как Вы оказались в Москве?

– В Москву я приехал только в 1965 году, когда отца туда перевели служить. До этого мы жили по гарнизонам. Сначала на полигоне в Пржевальском, в Киргизии, лет пять. Потом – в Венгрии, Чехословакии, Польше.

– Перед тем как поступить в ВИИЯ, Вы были призваны в армию на срочную службу?

– Да, в 1968 году.

– В каких войсках Вы служили?

– В войсках связи. Это было интересное стечение обстоятельств – моя служба. До армии у меня была своя группа, мы назвались «Веселые ребята». Но это не те «Веселые ребята», ВИА, который был потом на эстраде. Наши «Веселые ребята» были раньше, чем появились они. И мы давали концерты, в основном, в Подмосковье, в Москву мы не попадали. А по всему Подмосковью мы гремели. И когда командир элитного полка связи Генштаба МО СССР узнал, что рядом с его полком живет товарищ, который возглавляет группу музыкантов, которые гремят по всей Московской области – а мы выступали даже и в самой этой части – то он решил взять меня к себе. А плац, по которому я маршировал, располагался как раз напротив моего дома. И мама, когда я выходил на плац, видела меня в бинокль.

Поэтому мне с одной стороны повезло, а с другой – совсем не повезло. Когда какой-нибудь капитан заступал дежурным по полку, начальник штаба его инструктировал: там есть такой Григорович, который живет напротив, смотри, чтобы он в самоволку не ушел! И каждый раз проверяли меня, как по описи, в караульном помещении. Приходит дежурный в казарму: где Григорович, ноги его покажи! Ночью, в двенадцать часов. Но я потом стал хитрым, изображал свои ноги на постели, «мастерил» их из одеяла, а сам уходил в самоволку! Но это было очень редко, потому что я был примерный боец.

Я быстро стал сержантом, командиром отделения, замкомвзвода. Был очень примерным служакой. У меня даже были награды. Самое большое поощрение – фотография у развернутого знамени части. Но мне было очень тяжело в моральном плане. Я полгода служил в учебке, был еще секретарем комсомольской организации, должен был служить примером. На меня это налагало большую ответственность. В то же время мой дом был напротив, я с плаца смотрел на маму, она махала мне рукой из кухни, а я не мог ничего сделать, убежать, например!

Хотя один раз все-таки был момент: на Новый год. Я был начальником караула, тогда уже был старшим сержантом. Ребята сидели хмурые, пятнадцать минут до Нового года осталось, а праздника не чувствуется. Я сказал: ребята, прикройте меня! И я – начальник караула, с автоматом, с патронташем – прыгаю через забор, врываюсь домой, а там сидит компания друзей нашей семьи, испуганными глазами смотрит на меня! Я схватил со стола все, что было, и бегом обратно! За десять минут – туда и обратно, через забор! Вот и встретили Новый год, порадовал своих ребят.

А в увольнение ходил на общих основаниях, как и все.

– То есть, можно сказать, что Вы были самым взаправдашним связистом, а не таким, как наши некоторые знаменитые ныне музыканты, которые служили в различных военных ансамблях?

– Именно так. У меня была своя машина связи – командно-штабная машина ГАЗ-51 с радиостанцией 125-МТ, с аппаратурой «зас» («засекречено»). Внутри было шикарно, там был стол. В машине было два отделения: в одном я сидел, а еще у меня было два помощника-солдатика; и плюс кунг, где сидели офицеры. Я участвовал во всех учениях, был отличником по работе с азбукой Морзе – мы тогда ключом работали, и у меня лучшие показатели. Когда я участвовал в соревнованиях, выдавал такие показатели, что сейчас сам удивляюсь!

Получается, что я был передовым в плане службы. А еще, когда были какие-нибудь праздники или мероприятия торжественные, я выступал как руководитель ансамбля. Вместе со мной призвали не всех моих ребят из группы – потому что играли с нами и ребята постарше, которые свое уже отслужили – но во всех концертах мы принимали активное участие, я играл и просто соло на гитаре, и с оркестром полковым. Меня даже хотели потом перевести в музвзвод, но я отказался. Потому что у меня были планы поступить в ВИИЯ.

– В связи с этим вопрос: а как Вы узнали про ВИИЯ?

– У меня там брат учился, двоюродный. Он был старше меня, и уже учился там, когда я только пошел в армию. И он мне рассказал, что есть такой институт, в котором готовят разведчиков! Это меня заинтриговало. А еще он сказал, что после того как окончишь этот институт, то пойдешь работать в разведку и обязательно попадешь на войну.

А я бредил войной с детских лет. Попасть на войну – для меня это был предел мечтаний! Я все книжки о войне перечитал, причем читал их с самого малого возраста, лет с семи. Мама спрашивала: что ты этой войной все время бредишь? А мне сны снились, как я бегу с автоматом, под бомбежкой, под обстрелом! Самое интересное, что все это потом реализовалось.

– В каком году Вы поступили в ВИИЯ?

– Это был 1970 год. Как раз на втором году службы. Поступил из армии. И попал как раз в самое пекло. Я поступил на отделение арабского языка, а на Ближнем Востоке уже готовились военные действия. В 1972 году я поехал туда, а в 1973 году началась война.

– Вы сами выбирали арабский язык или Вас распределяли?

– Когда сказали, что идет большой набор именно на арабский язык, на восточный факультет, и что именно оттуда есть огромный шанс попасть в «мясорубку», я с удовольствием пошел туда! Потому что через год мы уже должны были ехать работать. Как правило, все выпускники – я не беру курсы португальского языка – ехали работать только лет через пять. А тут – гарантия: через год вы точно едете на серьезное дело!

Как я сейчас вспоминаю, это был самый напряженный период моей жизни, потому что мы с утра до ночи учили язык. По шесть-восемь часов в день у нас были занятия по языку, не считая самоподготовки. Причем арабский язык – это ведь не простой язык, написание справа налево, без гласных! И в то же время, это был очень романтический период жизни! С одной стороны, было трудно, с другой – очень интересно. Конечно, не все у нас мечтали попасть на войну, но я-то чувствовал, что уже скоро-скоро я попаду туда, о чем я грезил! Так и получилось. В 1972 году, когда я приехал в Сирию, арабы готовились к войне – не израильтяне, а арабы! Они хотели отомстить за «шестидневную войну», за 1967 год[128].

Так что, повторюсь, в 1973 году я попал в самое пекло. Могу честно сказать: так, как я начинал войну, никто из моих коллег не начинал! Потому что наша бронетанковая бригада, в которой я служил, когда наступала, все шли на танках, а я со своим советником – на машине ГАЗ-69, который был покрыт только брезентом. И вот мы зашли на израильскую территорию с арабскими частями, под бомбежками, под напалмом… Но это уже другая история. Как я это вспоминаю – сейчас уже, конечно, было бы страшно, жутко, и, наверное, я ни за что не поехал бы вот так! А тогда был какой-то романтизм. Я же все это даже снимал, у меня есть заснятые на пленку моменты, когда там идут бомбежки, самолеты летят…

– Про Вашу службу в Сирии уже опубликованы достаточно подробные Ваши воспоминания в сборнике «Куито-Куанавале. Неизвестная война». Как долго Вы там пробыли?

– Почти два с половиной года.

– Почему в качестве второго языка вам дали именно португальский?

– Потому что мы вернулись в очень интересное время. Это был 1975 год, когда я вернулся из Сирии. А в 1974-м случилась революция в Португалии, и португальские колонии были на пороге обретения независимости. Уже было понятно, что туда поедут советские военные специалисты, и соответственно, понадобятся переводчики. Поэтому приоритет при распределении на португальский язык отдавался тем, у кого уже был реальный боевой опыт[129], потому что именно там намечались новые «горячие точки». И мою фамилию подали на португальский даже без спроса, то есть без моего первоначального согласия. Но мне сказали главное, когда распределяли на португальский: молодой человек, скоро опять под знамена, и вперед и с песней! Мне этого было достаточно.

Итак, португальский язык. Естественно, мы понимали, что в Португалию мы точно не поедем. Но оставались португальские колонии. И мы поняли, что, скорее всего, нам светят Ангола, Мозамбик или еще что-то в этом роде. Во мне опять заиграл мой непреходящий романтизм. И когда мы уже проучились месяцев семь, к нам в класс заходит майор Борис Кононов[130] – а это был октябрь 1975 года – и говорит: ребята, мне даже не хочется об этом говорить, но мне нужно пять человек на серьезное дело (смеется)] Я сразу первым поднимаю руку, он – ага, один есть. А остальные молчат! А нас было восемь человек в группе. Он тогда: ну ладно, парни, раз, два, три, четыре. Выбрал сам, короче. И вот, мы впятером поехали в Анголу.

Причем мы сначала прилетели в Конго-Браззавиль. Там мы пробыли недолго, где-то с неделю – ждали провозглашения независимости Анголы, до 11 ноября. И как только это свершилось, нас сразу посадили в самолет Ан-12 и он пошел на Луанду. А когда прилетели – самолет стоит, никого нет, и что там за бортом – не известно[131].

– Назовите точные сроки Вашей командировки в Анголу.

– Прилетели мы в Луанду 11-12 ноября 1975 года, и весной, в марте-апреле 1976-го, не помню точно уже, мы улетели обратно. Пробыли там около полугода.

Как раз это был период создания ФАПЛА. Именно в нашу бытность там состоялся самый первый парад, который, собственно, снял на кинопленку по-настоящему только я. Во всех фильмах об Анголе показывали этот парад. Его снимали, только не понятно, кто и как снимал, потому что съемка сохранилась только у меня. Куда они свои экземпляры дели – не понятно. Что делать, это очень по-африкански – полный беспорядок во всем. Когда я уже приехал оттуда, мне в Москве телевидение за 20 тысяч рублей предлагало продать эту пленку с парадом. За эти деньги можно было купить две квартиры! Я не согласился: это касалось меня, это была моя память, я не хотел ее продавать. Это кино я потом на занятиях показывал своим курсантам – когда уже сам стал преподавать португальский язык в ВИИЯ. Многие из моих учеников позже тоже прошли Анголу.

– Был ли у Вас подготовлен боевой расчет на случай срочного бегства из Луанды?

– Сначала про фильм немного. У них была такая подготовка спецназа, что – в кадре это есть – когда солдат бежал, на параде, по нему стреляли из пулемета боевыми патронами. Конечно, ложилось все рядом с ногами, но вдруг у пулеметчика дрогнет рука, вдруг солдат дернется не в ту сторону? Но когда там были португальцы, подготовка спецназа проходила у них именно боевыми патронами, не холостыми, а реальными! У меня на пленке видно все это.

А что касается расчета нашего – да, такое было. Андрей Токарев должен был, отстреливаясь из пулемета, запрыгивать в самолет, который уже двигался по взлетно-посадочной полосе, Ан-12 или Ил-76. Но это, если честно, была такая глупость! Мы же не имели специальной подготовки. Хорошо еще, я имел армейскую подготовку, потому что я служил в армии, я умел обращаться с автоматом. А тот же Андрей Токарев – он ведь с гражданки поступал, и никакого понятия не имел о военной подготовке! Да, мы были в лагерях, на сборах, но в лагерях мы только учились ходить строевым шагом. Потому что в ВИИЯ, когда мы там учились, основной упор был на языковую подготовку. То есть, мы только носили погоны – а на самом деле были гуманитариями до мозга костей. Нас не загружали какими-то военными занятиями. Это сейчас в нашем институте военные занятия на первом месте.

– Применять этот расчет, как я понимаю, не пришлось?

– Нет, слава богу (улыбается).

– В чем состояли обязанности Ваши как переводчика в Анголе?

– Чем мы только не занимались! Положение в то время было угрожающим, и с юга, и с севера наступали наемники. Особенно с юга, там наступали юаровцы, плюс там был Савимби – так называемый ставленник Вашингтона, который организовал свои войска УНИТА. С севера шел Холден Роберто. Луанду просто сжимали в кольцо, ближайший фронт находился в 14 километрах от нее, с севера.

Наша задача была подготовить ангольские войска, помочь сформировать армию. Мы же сами, советские, не могли напрямую участвовать в боевых действиях! И кубинцы к тому моменту еще не подоспели, кубинцев тогда еще были единицы. И наше «мудрое» руководство – я имею в виду руководство СССР – разработало следующий план действий: доставлять на самолетах Ил-62 под видом туристов по двести кубинцев на каждом самолете. А самолеты прилетали через каждые два часа по ночам. Тоже мне, туристы – такие хлопцы бравые, с армейской выправкой! А мы должны были готовить ангольцев на зенитки, ЗУ-23, или на пушки ПТ-76, противотанковые. То есть, мы готовили расчеты разных калибров, а кубинцы поставляли живую силу.

Лично моя, например, задача была такова: подготовить ангольский боевой расчет ПТ-76. Причем у меня был соответствующий специалист, молодой парень, но так как времени нам отвели буквально неделю для подготовки этого расчета – представляете, неделю, и это на подготовку людей, которые были совершенно неграмотными – то работать с переводчиком означало тратить время два раза на одно и то же. А так как я служил в армии, с этой пушкой я был знаком, то мой специалист – не помню уже, как звали – сидел, курил, отдыхал, а я сам готовил ангольцев.

Расчет этот состоял из семи человек. И как можно было подготовить абсолютно неграмотных людей? Мы достаточно зло шутили, что это ребята, которые только слезли с пальмы и которым только что отрезали хвосты и пустили в бой. Когда мы поехали стрелять в первый раз, это была комедия! Потому что когда мы с ними готовились, то все было условно: условно заряжай, условно подноси, условно стреляй, «огонь» – но выстрела, как такового, нет. А когда поехали стрелять, они все испугались! А это уже был бой, колонна противника наступала – в то время они наступали только по дорогам, потому что влево-вправо от дороги увязала любая техника. Война шла по дорогам. Нужно было преградить колонне противника путь, подбить хоть какой-нибудь танк. Первый выстрел – и весь расчет разбежался! Когда стали искать, не нашли никого. Они настолько испугались выстрела этой пушки.

Основные тяготы отражения агрессора, как с севера, так и с юга, легли, конечно, на кубинцев. Когда уже стало понятно, что ангольцы в этой войне вообще никакие не помощники в отражении агрессии, кубинцы и технику стали привозить свою, танки Т-55 и прочее, поначалу и этого не было. То есть, кубинцы все взяли на себя. Приходило два корабля в неделю, доставляли по 50 танков на борту. Еще машины поставляли и так далее. Если б не кубинцы, Луанда была бы взята без вопросов, и пришлось бы нам срочно эвакуироваться оттуда, и Токареву – бежать с пулеметом.

– Для Вас чем отличалась служба в Анголе от службы в Сирии?

– Основное отличие заключалось в том, что в Сирии была конкретная линия фронта. Попадал в окружение, выходил из окружения, были бомбежки, танковые атаки. То есть, все было по-настоящему, война как война. В Анголе война была на тот момент фрагментарная, и скорее партизанская, все было непонятно. Едешь, например, по Луанде… Я часто ездил по Луанде, потому что я был переводчик, знал язык, у меня была машина, которую я умел водить, и мне давали карт-бланш. Наша группа сидела на базе аэродрома Луанды, и никто никуда ни в коем случае не имел права выходить за пределы базы. А мне разрешали выезжать на машине куда угодно. Я и к кубинцам ездил, и еще куда, у меня не было ограничений. Более того – периодически меня отправляли «на промысел», раздобыть еду или спиртное[132].

И вот, едешь по Луанде – а город вымирал абсолютно, и иногда раздавались выстрелы, то там, то сям. Кто стрелял, в кого стрелял – непонятно. Ангольцы – они ведь безбашенные товарищи, они могли пульнуть в кого угодно, когда угодно и откуда угодно. Едешь – и не знаешь, вернешься назад или нет. У меня всегда с собой были пистолет, автомат, ящик гранат в машине. Была такая неопределенность, откуда ждать опасности.

И в то же время – авантюризм некий. Вот едешь и думаешь: а вот туда я смогу проехать, или подстрелят? А что вот там находится?

– А как ангольцы относились к нашим советникам, переводчикам?

– Вообще, у нас с ангольцами достаточно странные отношения, и тогда были, и сейчас. Волею судеб, сейчас приходится часто общаться с ангольцами, и с посольством, и не с посольством. Как будто судьба сводит. Отношения специфические, которые поначалу складываются хорошо, а потом возникают какие-то недопонимания, и отношения ухудшаются. Начинается взаимное непонимание сути происходящего, как в Анголе, так и в России, и понять никто даже не пытается всерьез, попытаться сблизить точки зрения. Наверное, скоро Ангола отойдет от России, как все остальные страны, и будет вести какую-то свою политику.

Хотя свою политику Анголе вести трудно, потому что они этому так и не научились. Чем и хороши были для них португальцы! Настолько правильно и умно они вели свою политику в колониях, что когда они ушли из Анголы – я это воочию видел – ангольцы как будто лишились своих матерей. Потому что португальцы были для них мамами. Ангольцы работали все в сфере обслуживания, а сфера управления полностью принадлежала португальцам. И после получения независимости своей ангольцы не знали, что делать. Они до сих пор не знают, как управлять страной. Это не их прерогатива, потому что они живут еще в каком-то там пятнадцатом-шестнадцатом веке, и понять, как управлять страной, они не могут. Поэтому после того как режим более-менее устоялся, хотя война еще продолжалась – где-то уже в восьмидесятые, девяностые годы – они снова стали приглашать португальцев на управленческие должности. Потому что сами – не справляются. Однако португальцы приезжали неохотно, потому что там еще шли боевые действия.

А ведь все, что было создано в Анголе – города, инфраструктура – все это было сделано португальцами, ангольцы практически ничего не добавили. Потому они должны быть благодарны своим колонизаторам. Ангольцы сами не знали, зачем они воевали с португальцами. Просто поддались этому всеобщему настроению – «национальным революциям», «завоеванию независимости», движению «За свободную Африку». Что называется, «тлетворное влияние» всех остальных колоний – английских, французских, прочих. Потому что более умело, чем португальцы, колониями никто не управлял.

Например, на Кабо-Верде, где я потом служил, там ведь тоже была бывшая португальская колония. И политика там была совсем другая. Никакой революции, никакого массового исхода португальцев, они там как работали, так и продолжали и продолжают работать, успешно живут и процветают. И Кабо-Верде процветает так, как ни одна другая страна. Правда, хитрые кабовердианцы кричат на весь мир, что у них дети умирают от голода на дорогах, им присылают по шесть тысяч тонн зерна, они его подержат у себя, а потом раз – и продадут другим африканским странам. Так зарабатывают деньги государственной казне.

А ангольцы допустили ошибку, изгнав португальцев. И между нами – наши тоже допустили огромную ошибку, даже не попытавшись понять, как португальцы управляли своими колониями. Хотя сделать это можно было без всяких проблем. Не попытались вникнуть в суть – как работать с населением Анголы. В Генштабе у нас рассуждали как: Ангола, полезные ископаемые есть – хорошо, населения шесть миллионов – мало, что с ними делать, с этими шестью миллионами? Что скажем, то они и будут делать! Шапкозакидательское такое было отношение.

А ангольцы не такие простые, у них – характер. Они сначала улыбаются, и создается обманчивое впечатление, что ими можно руководить, как заблагорассудится. А ничего подобного! У них есть при всем при этом гордость, самолюбие, какие-то свои взгляды. И еще они чувствуют, что они богаты – а они действительно богаты, у них есть и кофе, и золото, и железо, и алмазы, и все, что хочешь. И они считают, что раз они богаты, то кто богат – тот и заказывает музыку. В чем они, собственно, порой и правы.

Поэтому отношения у нас стали достаточно натянутыми. Я работал с ангольским послом в 2008 году, с генералом Нгонго. Мы и тогда, во время моей командировки в 1975-м, были знакомы. Он и тогда был такой: вроде хи-хи, ха-ха, улыбался, только в душу к себе не пускал и позиции свои отстаивал до последнего! К ангольцам нужно найти особый подход. С ними по-простому, как наши пытались, нельзя, нужно осторожно, и кнутом и пряником – именно так и делали португальцы. Даже португальцы действовали еще тоньше.

Ко всему прочему, португальцы совсем не были расистами. У многих были жены-анголанки, они не гнушались этим совершенно, не пытались сепарироваться от местных на 100 %, как это было в других колониях. Отсюда и проявилась – если вспомнить снова Кабо-Верде – такая нация, как кабовердианцы, которые почти все поголовно мулаты, причем в них больше даже европейской крови. А отсюда – и ум, и отношение к жизни, и обучение в Португалии, и так далее. Если бы португальцы остались в Анголе, то там постепенно сложилось бы то же самое, лет через сто было бы уже не понятно, кто португалец, а кто анголец или мозамбиканец.