Фарангис

Глава 2

Проехав мимо города Гилянгарб в сторону города Касре-Ширин, преодолев расстояние в 20 километров, можно доехать до селения Гурсефид, названного так из-за белой почвы, которая распространена в этой местности. А в двух километрах от Гурсефида расположено селение под названием Авезин, в котором я родилась. Мое селение лежит среди холмов и гор, а вокруг него раскинулись большие луга, обширные поля и дубовые рощи.

В городе Гилянгарб проживают представители множества кланов, к которым относится каждая из семей. Всякий, кто захочет представиться, всегда сначала называет свой клан. Род Кальхор, к примеру, насчитывает 32 клана. Моя мама родом из клана Сияхчеле, а отец – Алирезаванди. Мама рассказывала, что слово «кальхор» образовано от слова «каль», что означает «олень», и «хор» – «солнце». Говорят, что с давних времен люди из этого клана, словно молодые лани, могут без труда подниматься вверх по горам.

Я родилась в 1961 году в курдской семье. Когда я расспрашивала маму о себе, она всегда в шутку говорила, что я была очень тихой и спокойной, когда родилась, но со временем что-то во мне изменилось, и я стала очень шаловливой и неугомонной непоседой. Порой из-за моего характера она называла меня волчонком.

В тех краях, где мы жили, наличие источника являлось большим преимуществом, и нам очень повезло, что в нашем селении имелся источник Авезин, который был большим благом для всех племен, проживающих в той местности. Сбегая с гор и протекая по нашему селению, этот источник орошал на своем пути луга и поля, поросшие зеленой благоухающей растительностью. В детстве мы очень много играли у этого источника и, беззаботно плескаясь в воде, проводили там уйму времени.

Жители нашего поселения были словно одна большая семья и относились друг к другу как к братьям и сестрам. Несмотря на то, что некоторые среди нас были богаче за счет того, что владели несколькими участками, а некоторые – беднее, большинство все же жили небогато. Наша семья принадлежала к числу бедных, и мы работали на богатых жителей поселения. Материальное положение человека можно было легко определить по одежде, по домашней утвари, продуктам питания и убранству дома. Порой, когда дым очагов соседских домов вместе с запахом домашней еды доносился до нас, мама тут же давала мне кусочек свежего хлеба с айраном или молоком, чтобы мне не захотелось той еды, которую ели наши соседи.

В силу того, что климат в наших краях засушливый, а лето, как правило, выдается очень жарким, большинство жителей занимается сельским хозяйством, а также разведением скота. В те времена отдых людей заключался в ночных беседах вокруг костра. Мужчины сидели отдельно, пили чай и делились новостями за день.

Дома в селении Авезин были построены из глины. Мы сами пекли хлеб и готовили еду по утрам, днем уходили на работу, а вечером, вернувшись усталыми после тяжелого рабочего дня, ужинали при свете старых керосиновых ламп.

В нашей семье, включая меня, было поначалу три сестры и шестеро братьев, однако один из них, Кайюм, скончался, когда я была еще совсем маленькой. Моих братьев звали Рахим, Ибрахим, Джомэ, Саттар и Джаббар, а сестер – Лейла и Сима.

В те времена не у всех детей были документы; к примеру, в нашей семье моим братьям и сестрам уже исполнилось по 5 лет, а у них еще не было свидетельства о рождении. Даже возраст, указанный в наших паспортах, отличался от реального. Несмотря на это, я все же знаю, что Рахим родился в 1959 году, Ибрахим – в 1963, Джомэ – в 1967, Лейла – в 1968, Саттар – в 1970, близняшки Джаббар и Сима – в 1974.

Иногда за свидетельством о рождении отправлялись дяди, и, так как за моим также отправился мой дядя, то я оказалась записана на его фамилию – Хейдарпур. Все остальные мои братья тоже записаны как Хейдарпур, кроме Джаббара и Симы: у них единственных фамилия нашего отца – Селимманеш.

Будучи вторым ребенком в нашей большой семье, я была очень ответственной и боевой старшей сестрой: заступалась за своих братьев и сестер, ухаживала за ними и выполняла за них работу.

Я очень любила отца, а он среди всех своих детей всегда выделял меня и с любовью говорил:

– Фарангис, ты моя поддержка. Ты самая большая моя помощь.

Такие слова отца вселяли в меня большую силу. Порой он даже называл меня своим братом, и, возможно, именно поэтому мои повадки стали слишком мальчишечьими. С самого детства я привыкла называть папу «каке», что в переводе с курдского означает «старший брат», и очень любила просто смотреть на него. У папы была длинная седая борода, которая, казалось, делала еще светлее его белое лицо, он всегда был одет в белую рубашку и излучал какой-то необъяснимый свет. Отец никогда не брился, говоря, что это запрещено в исламе, он лишь немного укорачивал бороду, взяв маленькое зеркало и ножницы. В эти моменты я очень любила сидеть напротив него и наблюдать за тем, что он делает. А он изредка поглядывал на меня и говорил: «Мой брат!». Как я гордилась этим словом и как хотела, чтобы он называл меня так как можно чаще!

С детства я смеялась в лицо опасности и была очень боевой, из-за чего дети частенько брали с собой на разборки именно меня.

Недалеко от нашего дома располагалось местное кладбище, рядом с которым мы порой играли. Многие дети боялись туда ходить, но я брала их с собой, отводила на кладбище и, удобно усадив, рассказывала разные истории, которые узнавала от взрослых. Порой, видя, как они начинают пугаться, я раззадоривалась и принималась подшучивать над ними.

Однажды, найдя на полу череп какого-то животного, я решила напугать детвору и, проведя их к кладбищу, самым серьезным тоном предупредила:

– Послушайте меня внимательно! Никто сейчас не должен оборачиваться! За вами идет душа мертвеца.

Мальчишки оцепенели от ужаса, очень испугавшись моих слов, но, не выдержав, обернулись назад и увидели череп. Их охватила такая паника, что некоторые бросились искать укрытие, а другие дрожали от шока, как листочки на ветке дерева, не в состоянии сделать хоть шаг. Увидев, как они испугались, я поспешила крикнуть:

– Ребята! Не бойтесь, это просто череп какого-то трупа.

Но что бы я ни говорила, я никак не могла их успокоить и решила их быстро оттуда увести.

– А ты не боишься, Руле? – спросили меня дети, увидев мое спокойное и хладнокровное лицо.

– Нет, конечно, – наотрез отвечала я. – Чего мне бояться? Что мне может сделать этот череп?

– Сегодня ночью он тебе приснится и заберет тебя с собой.

– Ты думаешь, я боюсь? Я ведь ничего такого не сделала и готова хоть ночью прийти сюда и ждать.

Услышав меня, дети, казалось, испугались еще сильнее.

На следующее утро я узнала, что некоторые дети ночью обмочили постель и один из мальчиков, боясь, что об этом узнает мама, оставил постель незаправленной, чтобы все высохло.

У большинства моих подружек были свои куклы, которых они приносили с собой и с которыми играли рядом с нами. Я всегда смотрела на то, как они мило играют, и тоже очень хотела, чтобы у меня была своя такая же. Однажды одна из девочек сказала мне:

– Пойдем, я помогу тебе сделать такую же куклу, Фарангис.

– Но я не умею. Ты сможешь сделать мне такую же? – радостно спросила я, посмотрев на ее куклу.

– Конечно, смогу! Принеси мне несколько деревянных палочек и немного материи.

Торопливо побежав домой, я быстро взяла куски материи, которые оставались от одежды моей матери, несколько деревянных прутьев и принесла их подруге. Мы стали мастерить, заложив в основание самую прочную палочку, а из остальных сделали руки, соединяя все элементы нитками. Я сшила платье из кусочков ткани, а затем углем нарисовала своей кукле черные глаза и брови, так нам казалось красивее. Надев на нее платочек, я не могла нарадоваться нашему творению.

– Теперь и у меня есть кукла! – восторгалась я, обнимая ее.

– А как ты ее назовешь?

– Ее зовут… Дочка.

– Дочка? – громко засмеялись девочки.

– Да, – невозмутимо ответила я. – И это очень даже красивое имя!

Я не знаю, почему я так ее назвала, но, сколько бы меня ни просили поменять имя куклы, я наотрез отказывалась и говорила:

– Нет! Ее зовут Дочка!

Я испытывала необычные материнские чувства по отношению к своей кукле, читала ей детские стихи и ухаживала, носила ее с собой, куда бы ни шла, и в обнимку с ней ложилась спать.

Зимой мы оставались у себя дома, но при наступлении весны раскидывали черную палатку на вершине холма и жили в ней. Я очень любила это время, так как в палатке я не ощущала себя в четырех стенах и думала, что все поле – это наш дом. Мне доставляло огромное удовольствие прогуливаться по степям и лугам и играть там с детьми. Два месяца проживая в палатке недалеко от нашего дома, нам было легче заботиться о нашем скоте, потому что так мы находились ближе к стаду. Бывало и такое, что в это время количество наших овец достигало пятидесяти голов.

Прежде чем установить палатку, мы выравнивали землю, убирали все ненужные камни, выкапывали вокруг нее яму, в которую затем собиралась вода во время дождя. Таким образом мы оберегали нашу палатку от затопления. Углы палатки мы прибивали кольями к земле и завязывали прочными веревками, затем, установив несколько труб в качестве опоры, дружно поднимали палатку под совместные выкрики салаватов. Мне нравилось смотреть на эту палатку и думать, что она живая.

Оградив наше убежище, мы приступали к перенесению всех домашних вещей и принадлежностей. В течение дня наши постели оставались сложенными большими стопками, а по вечерам мама аккуратно и заботливо их раскрывала. Было и несколько свертков с новым и ярким постельным бельем, которые нам, конечно, запрещено было открывать, так как они предназначались для гостей. Наша постель была не так красива и поэтому вызывала большое желание поспать на новом.

Порой дети наших родственников приходили ночевать к нам в палатку, но нам тогда было совсем не до сна. Мы любили залезать под одеяло и дурачиться, а мама постоянно делала нам замечания:

– Спите, девочки. Что вы там так долго обсуждаете? Прекратите.

Но мы ничего не могли поделать с собой и продолжали веселиться и смеяться. Даже неожиданно увиденный таракан становился причиной безудержного смеха.

– Вы о чем там говорите? О замужестве, что ли?!

После этого маминого вопроса нам становилось стыдно, и мы старались молчать.

В нашей палатке мы всегда хранили в бурдюке из обработанной овечьей шкуры чистую горную воду, которая в нем постоянно оставалась прохладной. Мне очень нравилось пить эту вкуснейшую воду, а мама просила не прикасаться к бурдюку губами.

– Фарангис, возьми обязательно стакан и пей из него, а не то заболеешь, – говорила она.

Порой я сама вела овец на пастбище, а пока они паслись, собирала цветы на лугу. Мы доили молоко и делали из него масло и сыр, и в этом деле, несмотря на свой юный возраст, я была лучшей. Видя мою ловкость и умелость, мама даже доверяла мне приготовление кислого молока.

Я также очень любила печь хлеб. Пока мама возилась с тестом, мы занимались сбором хвороста и разжиганием костра. А затем под надзором мамы раскатывали тесто и готовили на железном противне над костром неповторимо ароматные лепешки, которые были нашей самой любимой едой, а от их запаха я получала особое удовольствие. Первую лепешку мы тут же забирали с противня, еще горячую разрезали и с огромным удовольствием и наслаждением смаковали.

– Не торопитесь вы так, – предупреждала нас мама, видя, как горят наши языки от обжигающего хлеба. – Как будто вы его вечность не ели! Что вы на него так ринулись! Дайте остыть.

Наевшись, мы начинали играть с тестом, лепя из него разные фигурки. Бог знает, сколько раз это тесто переходило из рук в руки, так что становилось темным, но мы все равно пекли его на костре, а затем с особым удовольствием съедали.

В нашем селении не хватало врачей и медсестер, поэтому была велика детская смертность. Первой смертью, которую мне пришлось увидеть, была смерть моего старшего пятнадцатилетнего брата Кайюма, которого я очень любила. Однажды вечером, услышав горький плач мамы, стоявшей в окружении наших родственников, я с беспокойством спросила:

– Что случилось, мама?

– Руле, Руле!! – стала кричать она, ударяя себя по голове.

Я не хотела верить в то, что мой брат, который давно уже болел, скончался. Меня не пускали в комнату, и всё, что мне оставалось, – это с разрывающимся от одиночества сердцем в молчании отправиться на крыльцо дома и сидеть там. На моих глазах вынесли тело моего брата, чтобы похоронить его, а я еле стояла с помутневшим взглядом и ватными ногами, готовая упасть в обморок от мысли, что так неожиданно и скоро мы лишились одного из членов нашей семьи. Обернувшись, я увидела Ибрагима, который сидел один на лестнице и горько плакал; я поспешила к нему, обняла, и, прислонившись друг к другу головами, мы долго сидели и плакали. Увидев нас издалека, жена моего дяди громко расплакалась и увела нас к себе домой. Она налила нам чая и позаботилась о нас в тот тяжелый момент. Она поддерживала нас, кормила хлебом с маслом и успокаивала.

Смерть брата крайне потрясла меня.

– Что мне делать, тетя? – спрашивала я. – Теперь… когда не стало моего родного брата, которого я так люблю…

Впервые я столкнулась со смертью кого-то из своих близких родственников и долго не могла понять, почему это произошло именно с нами.

Я очень скучала по брату и долго по нему плакала…

Как я уже говорила, мы выросли в бедной семье и поэтому привыкли мало есть и просто одеваться, порой испытывая чувство зависти при виде убранства соседских домов.

Папа всегда очень много работал. Он был наемным работником, которого приглашали для сельскохозяйственных работ и возделывания земель. Мне было семь или восемь лет, когда однажды мама сказала ему:

– У нас нет денег, чтобы хоть что-то купить.

– Что делать, жена? – измученно ответил отец, присев на стул. – Ты знаешь, что мы с Рахимом работаем на износ на чужих землях и зарабатываем столько, сколько нам дают. Если бы мы возделывали свой собственный участок, все могло бы быть совсем иначе.

При виде переживаний отца мне стало очень плохо.

– Папа, я тоже могу работать! – поспешила я поддержать его.

– Фарангис, – ответил он, улыбнувшись. – Ты еще совсем маленькая, и тебе рано работать.

– Позволь мне пойти с тобой на работу, – настаивала я. – Клянусь, я буду стараться и хорошо выполнять свое дело.

– Нет, Фарангис, – ответил он, покачав головой, и вышел из комнаты.

Рано утром, услышав призыв на молитву из расположенной неподалеку мечети, отец совершил намаз, сел возле самовара и налил себе чай. Я тоже встала с постели и молча села рядом с ним. Затем, когда он вышел из дома и отправился на работу, я, стараясь не издавать ни единого звука, тихим шагом направилась за ним. Пройдя немного, отец словно что-то почувствовал и обернулся.

– Руле! – удивленно сказал он. – Что ты здесь делаешь? Почему ты идешь за мной?

– Клянусь, я буду очень хорошо работать и, если устану, вернусь домой.

– Ты же еще так мала, – нежно ответил он, гладя меня по голове. – Хорошо… Пойдем со мной, если хочешь, но, когда устанешь, обязательно скажи мне.

Вот так я начала работать. Еще совсем маленькая, но храбрая, я старалась выполнять работу не хуже взрослых и так, чтобы мне не было за нее стыдно. Часто я очень уставала, пряталась среди пшеничных колосьев, которые были выше моего роста, и делала передышку, говоря себе:

– Постыдись, Фарангис! Папе нужна помощь. Будь как эти мужчины. Соберись!

Казалось, что солнце с каждым днем обжигает все сильнее и сильнее, так что я вся была мокрой от пота, и облегчение приходило лишь к вечеру, когда становилось прохладнее и я получала свою зарплату. Первые дни мне было очень трудно, но потом я приноровилась и стала мочить в воде платок и повязывать его на голову, чтобы она оставалось прохладной во время палящего зноя. Папа время от времени смотрел на меня и проверял, всё ли в порядке.

Первые дни мне было страшно смотреть на свое иссушенное лицо и руки, покрытые мозолями и болячками. Порой кожа сходила у меня с ладоней, мне становилось невыносимо больно, и я вынуждена была просить маму смазать мне руки животным жиром.

Однажды вечером, когда я пришла домой, мама приготовила для меня в блюдце хну, сказав, что она излечит раны на моих руках. Опустив руки в хну, я почувствовала жжение, но постепенно после нескольких таких процедур кожа стала отшелушиваться и становиться здоровее. Со временем мои руки стали крупнее, а кожа на лице – смуглее.

Возвращаясь с работ на поле, я прыгала вокруг отца, разговаривала с ним, а папа брал мои ручки, трогательно ласкал их и целовал. Только тогда я осознала, как отличаются мои нежные руки от его иссушенных и больших рук, за столько лет огрубевших от тяжелой работы. В те моменты я забывала о своей боли и стыдилась самой себя.

– Мой брат… – говорил мне отец, задумчиво наблюдая за тем, как я иду рядом с ним.

Порой по вечерам, погда я видела, что после работы нас с отцом ожидает на ужин один лишь хлеб, мне становилось еще хуже. В такие дни я, молча откусив немного хлеба и съев кусочек сахара, обессиленная, засыпала на деревянной кушетке, не сумев добраться до своей постели.

Я понимала, как сильно переживает отец из-за нашей бедности, но, когда он видел, что я не придаю этому особого значения, ему становилось легче. Порой по ночам он рассказывал мне интересные истории о честных и справедливых людях, на которых необходимо равняться. Герои этих рассказов были полны доблести и смелости, они никогда не рассказывали никому о своих трудностях и с гордостью и величием справлялись со всем сами, не рассчитывая на снисхождение.

Во время жатвы мы собирали колосья в большие снопы, а затем, перевязав, взваливали на спину и тащили к началу трассы, где было место сбора всего урожая. Так как я была довольно сильной девочкой, мне удавалось брать на себя достаточно большой груз, порой неся его то на голове, то на спине.

Сначала отец не давал мне нести большие снопы, а я все время просила его:

– Папа, давай же! Дай мне еще!

– Нет, Руле. Уже слишком тяжело!

– Смотри же, – задорно смеялась я в ответ на его слова. – Я смогу взять еще! Мне не тяжело!

Видя, как я легко передвигалась с немалым грузом на спине, папа очень удивлялся, а я кричала ему:

– Видишь! В следующий раз можешь положить мне и на голову! Я смогу!

В день с утра до вечера я переносила около ста снопов, затем весь собранный у трассы урожай мы отбивали, чтобы отделить пшеницу от сора и соломы. После этой работы мы собирали очищенную пшеницу в мешки и зашивали. Видя, как я работаю, отец, смеясь, кричал мне:

– Фарангис, это не ты боишься работы, а она – тебя!

Следующим этапом была промывка пшеницы. Для этого мы первым делом устанавливали две палатки, служившие навесом над нашими головами, а затем высыпали по очереди пшеницу в большие тазы. Тщательно промыв зерно, мы высыпали его на ткань, расстеленную на земле, чтобы пшеница высохла под лучами солнца. После этого мы везли зерно к мельнице, чтобы его смолоть. Я сидела возле нее и, насыпая сверху пшеницу, внизу придерживала мешок, следя за тем, чтобы мука не рассыпалась по полу.

Я выросла в трудностях и хотя была очень активным ребенком, не отличалась болтливостью и не была избалована. Одежда нам не покупалась даже раз в год, поэтому на мне всегда были старые вещи, покрытые заплатками, которых было так много, что казалось, будто вся одежда состоит из маленьких лоскутов, а не из цельной ткани. А изношенные резиновые сандалии, которые время от времени рвались, я сама научилась зашивать и чинить.

Постепенно работу по дому я научилась выполнять в одиночку. Я сама месила тесто, готовила хлеб, выводила стадо коров и овец на пастбище, сеяла семена, полола сорняки и собирала урожай.

Я занималась любым делом и очень часто сама отправлялась к горе за хворостом, чтобы разжечь костер. Местность, где мы жили, изобиловала небольшими кустарниками и деревьями, к которым я отправлялась со своим любимым острым топором, чтобы нарубить хвороста. Я ловко отделяла сухие ветки деревьев и сильным взмахом руки разрубала их, получая особое удовольствие от эха ударов моего топора о дерево, раздававшегося вокруг и, казалось, отражавшегося от гор, расположенных рядом. Нарубив достаточно хвороста, я собирала его в одну большую связку и, завязав прочной веревкой, со словами «йа Али» взваливала на спину и несла домой. Дойдя до селения, я чувствовала, как начинает прерываться мое учащенное дыхание, и лишь видя удивленные лица людей вокруг, понимала, что несу слишком много груза. Видя меня в таком состоянии и встречая перед домом, мама воздевала руки к небу и говорила:

– Боже! Хвала тебе! Дитя, ты лучше ста мальчиков! Господи, благодарю Тебя за эту девочку!

Иногда мы ходили собирать хлопок в селение Гурсефид, где до самого вечера, перевязав большим платком поясницу, я работала вместе со всеми. По маленьким щепоткам к концу дня у меня набирался целый мешок хлопка. Я не чуралась никакой мужской работы и ездила собирать урожай овощей, за что получала ежедневную зарплату, и уставшая, но радостная возвращалась домой. Иногда люди, которые нанимали меня на день, позволяли в течение дня съесть что-то из их урожая, и я с радостью во время работы, даже не помыв эти овощи, утоляла голод.

Весна была временем заметного увеличения божественной благодати, поля и горы покрывались растительностью, и я часто отправлялась к подножию Чагалванда, чтобы собрать что-то для дома. Каждый раз я возвращалась с большими мешками зелени, которой хватало нам в пищу на несколько дней. Природа весной позволяла нам питаться своими дарами совершенно бесплатно, поэтому мы особенно любили это время года.

Однажды в полдень, когда я была занята сбором зелени для дома, меня окликнула мама:

– Фаранг, иди сюда скорее! Посмотри, скоро наша овечка родит ягненка!

Я торопливо прибежала на голос мамы и увидела, как родители вдвоем помогают нашей овечке разродиться. Через некоторое время на свет появился маленький и неуклюжий большеглазый ягненочек, который едва стоял на ножках. Я так обрадовалась появлению такого чудесного сюрприза, что хотела побыстрее взять его на руки и, не удержавшись, попросила отца:

– Папа, пожалуйста, можно он будет моим?

– Хочешь его?

– Да, пожалуйста, дай его мне.

– Хорошо, – рассмеявшись, сказал папа. – Он твой.

– Как это? – удивилась мама. – Теперь ягненок будет принадлежать ей?

– Да, в этом нет ничего страшного. Теперь он будет ягненком Фарангис.

Я очень полюбила своего ягненка. Вся моя одежда всегда пахла моим новым другом, так как я постоянно обнимала его, бегала с ним и умилялась, хлопая в ладоши, когда он резво и задорно прыгал вокруг меня. Кярхаль, так мы прозвали его из-за того, что у него не было рогов, был очень шустрым и игривым. Даже издалека услышав мой голос, он всегда спешил ко мне навстречу.

Со временем мой ягненок вырос и превратился в красивого и сильного барашка, но он никогда не переставал ходить за мной, и мы всё так же были привязаны друг к другу.

Однажды, заметив странный взгляд отца, сильно меня напугавший, я спросила:

– Папа… Ты ведь не думаешь о том, чтобы зарезать Кярхаля?

– Фарангис, – как бы медля, начал он, – а ты разрешаешь его зарезать?

– Нет! – в ужасе вскрикнула я. – Его нельзя резать!

Папа в ответ покачал головой, но ничего больше не ответил.

В другой день он подошел ко мне и сказал:

– Фаранг, твоя одежда уже совсем износилась. Цветочки на платье совсем выцвели и стали какими-то почерневшими. Давай мы продадим Кярхаля и купим тебе новую одежду.

Посмотрев на свою изношенную одежду, а затем на Кярхаля, я согласилась, так как понимала, что, если откажусь, его все равно когда-нибудь зарежут. Мне очень не хотелось продавать его, но это было лучше, чем видеть своими глазами, как его режут.

В день, когда папа решил забрать Кярхаля на базар, я убежала из дома, чтобы не видеть, как его уводят от меня, прибежала к горе и, сидя у ручья, не сдерживаясь, горько плакала. Перед тем как вернуться домой, я умылась речной водой, чтобы никто не понял, что я долго проливала слезы, и медленным шагом начала спускаться с горы.