Come back, или Вы всегда будете женщиной

Клиника в Эссене

Я впервые предоставлена себе за границей: нет ваучеров, экскурсоводов, толп туристов вокруг. Тихий безлюдный район, похожие друг на друга домики. Иду по пустынному тротуару, вдоль которого высятся платаны.

Клиника оказывается в пяти минутах ходьбы от отеля, и, свернув в первый проулок, я вижу её такой, как на снимке с сайта клиники. Невысокое, бледно-желтого цвета ничем не примечательное здание. Видимо, с этой точки и была произведена съемка. Стеклянные двери при моём приближении открываются, и вот мне уже навстречу идет улыбающаяся светловолосая неброско одетая женщина моих лет. Знакомимся, переводчицу зовут Ефгения, она русская, бывшая москвичка. Ефгения подвижная, крутит головой, скалит в улыбке зубы. Спешу по белоснежным коридорам за ней. Мы проходим вглубь клиники и, расположившись в уютном холле, начинаем заполнять анкету.

На подобные вопросы я отвечала и в России, и из ответов следовало, что я никаким образом не попадаю в группу риска. В моей семье не было раковых больных, если не считать дедушку, который заболел раком лёгких в 78 лет и через год умер. Но дед курил чуть ли не с пятнадцати лет по две пачки в день в течение всей своей долгой и удивительной жизни, закуривая, что называется, одну сигарету от другой. У меня родилось двое сыновей, каждого из которых я кормила грудным молоком больше, чем по году, я была «молочная» мама. И кормила именно правой грудью, в которой разрослась опухоль. Я не похудела, а, напротив, поправилась в последнее время. Питалась я исключительно правильно, давно уже и домашним запретив покупать продукты, изобиловавшие всевозможными Е. Не курила, алкоголя, правда, не чуралась, но это было только красное сухое вино время от времени и в небольших количествах. Занималась спортом, любила баню и никогда никому не завидовала.

И всё-таки я заболела. Почему??? Это слишком несправедливо. За что??? Что я сделала не так? Можно ли вылечиться? Множество вопросов без ответа.

Итак, анкета заполнена; мы ждём в очереди приглашения на консультацию к доктору. Многие ожидающие приёма пациенты листают журналы, разложенные на столиках холла; на столах минералка и одноразовые стаканчики. Я задаю Ефгении вопрос за вопросом, так как всё вокруг представляет для меня загадку, включая моё состояние. Вероятно, я, как переговорщик, не на высоте; осознаю, что не могу даже чётко сформулировать вопросы, на которые мне нужны ответы, ввиду своей полной некомпетентности. Как могу, пытаюсь искупить недостатки содержания своих вопросов максимально корректной и дружелюбной формой. Прилагаю максимум стараний, понимая важность комфортных отношений и свою зависимость от Евгении.

Собственно, умение налаживать отношения с малоизвестным контрагентом в короткие сроки – важная составляющей моей работы, это никогда не вызывало у меня затруднений. Но в ответ чувствую сопротивление и необъяснимое неудовольствие переводчицы. С плохо скрываемым раздражением воспитательницы детсада, обреченной сторожить бестолковых детей до конца смены, моя визави отвечает расплывчато, видно, что мои расспросы её злят. Расширять мои представления о клинике и болезни в её планы не входит, в то же время она с удовольствием рассказывает о скандальном разводе известных в Германии (и неизвестных мне) артистов, после чего, найдя в журнале статью с подробностями этого развода, углубляется в чтение. Время ожидания я, разумеется, оплачиваю. Даже погруженная в свои переживания, чувствую полную закрытость Ефгении, небрежно маскируемую неестественной весёлостью и панибратством, от которого веет невоспитанностью. Может быть, переводчица руководствуется какими-то неизвестными мне неписаными правилами поведения, принятыми в Германии, теряюсь в догадках я. Наш диалог по моим ощущениям походит на игру в четыре руки пианистов, упразднивших репетиции. Сыгранности не возникает, не смотря на мои односторонние попытки наладить взаимодействие. Я не могу ни почувствовать, ни понять Ефгению, ни найти с ней общий язык. Ещё раз добавлю, что она перед собой таких задач очевидно не ставит.

Прекратив расспросы, начинаю разглядывать сидящих вокруг улыбчивых немцев, безо всякого драматизма коротающих время в очереди этой онкоклиники. Наконец нас зовут в кабинет.

Доктор К.

Небольшой светлый кабинет, располагающий всем необходимым оборудованием, чистота, молодая симпатичная приветливая медсестра.

Сразу вслед за нами стремительно входит доктор К. – очень красивый и очень молодой, с мальчишески открытым выражением лица. С такой внешностью он мог бы стать кинозвездой. Это первое впечатление. «До какого числа у Вас виза?», – интересуется доктор и выслушивает мой ответ через переводчика. Доктор внимательно расспрашивает меня, смотрит мои снимки и справки, отвечает на мои нелепые вопросы. А я сижу перед ним, сжавшись, с ужасом на лице, удерживая слезы. И первый мой вопрос (и больше меня ничего не интересует): сколько лет я могу прожить? И робко уточняю: могу – 10 лет? У меня маленький ребёнок, мне надо жить, добавляю я, как будто наличие ребенка умилостивит болезнь. И мне кажется счастьем, если доктор ответит «да». Я уже готова даже только на десять лет жизни, ведь к этому времени я успею вырастить моего Макара, а сейчас он маленький, слишком маленький, чтоб потерять меня.

Пока Ефгения переводит вопрос, доктор внимательно и участливо смотрит на меня, а я пытаюсь вложить в свой взгляд максимум мольбы, чтоб он больше обычного постарался, леча меня, ведь от него теперь зависит вся моя жизнь. Мне надо разжалобить его, стать не просто пациенткой, одной из многих, но выделиться, обратить на себя его внимание, мотивировать его на большие усилия. Попытки манипулировать…

Наконец он отвечает, и я слышу перевод: «Вы проживете десять лет, может быть…» Я холодею… Переводчик продолжает «или 30 -40 лет и переживёте меня». Я не могу не верить красавцу-доктору авторитетной клиники! Вся обстановка меня подталкивает к этому; это не неимеющие веса слова моего немедицинского окружения. И поэтому я начинаю вполне искренне смеяться (впервые! в этой новой жизни) и приглашаю доктора К. на своё 80летие.

Кстати, сейчас ему 42. Я увидела фото доктора на сайте клиники ещё дома, и мне он показался слишком молодым для того, чтоб успеть стать профессионалом, чуть ли не ровесником моего старшего сына. В жизни он выглядит так же, как на фото, лишь при ближайшем рассмотрении видны намечающиеся морщины. У нас, надо признать, редкие мужчины его лет выглядят так моложаво.

Я прошу доктора К. удалить обе груди, чтоб уж наверняка! Ради возможности жить я готова на многое. Но он возражает, что это излишняя предосторожность, и здесь не практикуют такие радикальные меры.

С другими докторами он уходит изучать привезенные мной снимки и диск с обследованиями.

Между прочим, в России диагностировали наличие метастаз в печени, но без уверенности, и вопрос был отложен до Германии. Не могу сказать, что меня это расстроило. После известия о раке никакая новость не представляется мне худшей.

Я ещё не знаю, что метастаза в печени – это уже просто продление жизни, излечение невозможно. Я ничего ещё не знаю о раке. Я просто полна страхов.

Доктор возвращается и сообщает, что часть обследований они должны переделать, так как их не устраивает качество исполнения. Он назначает, какие именно обследования надо сделать или повторить, медсестра расторопно записывает меня к специалистам на ближайшие дни, сидя перед монитором. Затем выдает мне аккуратную белую картонную карточку с реквизитами клиники, где в табличной форме помечено, в какие дни и часы я должна быть в клинике и у кого из специалистов.

После этого я раздеваюсь (это первый в моей биографии немец, перед которым я топлесс), не чувствуя себя женщиной, а только объектом докторских манипуляций, и доктор К. делает биопсию. Всё так же, как в N. Местная анестезия, пистолет, выстрел, боль. Только стреляет он в уже обезображенную побледневшим и пожелтевшим синяком грудь.

На сегодня это всё.

Знакомство с Эссеном

Я выхожу из клиники с Ефгенией, делать мне совершенно нечего: она предлагает подбросить меня до центральной пешеходной улицы Эссена.

Мы едем по аккуратной улочке мимо 4-5 этажных домиков с мансардами, затем сворачиваем на шоссе, и Ефгения прибавляет скорость. Я стараюсь запомнить дорогу. Буквально через пять минут она высаживает меня из своего игрушечно-нарядного авто, взмахом руки показав направление движения, и поспешно отъезжает, так как притормозила в неположенном месте.

Я стою в двух шагах от железнодорожного вокзала Эссена, в кармане куртки у меня карточка отеля Вебер. Это позже я буду знать, что отель расположен на Рур Аллей. А пока, оглядываясь по сторонам, я запоминаю место высадки. Вокруг спешат люди, переговариваются, смеются. Но я не понимаю чужую речь.

И уже не испытываю так остро горя от случившегося со мной. Погода отличная, теплее, чем в России. Передо мной новый город, всё вокруг мне любопытно, я иду, разглядывая дома и магазины, пешеходов и карусели. И обдумываю этот день. Хотя вокруг слышно множество голосов, эти обрывки речи не загружают мне голову. Социальная изоляция полная. Я одна и почти свободна от своих страданий. Рядом нет близких людей. Нет мужа, к которому хочется прижаться и плакать, не поднимая головы, чтобы не видеть его измученных глаз и наигранного оптимизма. Физически я чувствую себя совершенно здоровой, хотя не подвергаю и не подвергала с самого начала свой диагноз сомнению.

Одна фраза «у Вас рак» перевернула жизнь, обнулив все. Дальше – начинаем по-новой. Как бы это не звучало кощунственно, но люди платят большие деньги за путешествия и другие впечатления, за то, чтоб почувствовать, пережить что-то новое, ищут это новое, а у меня всё сбылось в кабинете Перова. Это ли не новизна! Диагноз – как вызов: прожить вторую, другую жизнь в рамках единственной данной. Но я ещё не подобрала эту брошенную мне в лицо перчатку.

Некоторое время прогуливаюсь по главной улице города, заглядывая в магазины, рассматриваю горожан: мне совсем не попадаются на глаза лица беспокойные или угрюмые, как дома, в России. Ловлю себя на том, что не пропускаю взглядом ни одну грудастую женщину или девушку. Взглядом озабоченного подростка прилипаю к области декольте. «У меня скоро этого не будет», – каждый раз мысленно повторяю, не веря себе, я.

Проголодавшись, вижу, как посреди улицы рослые мужчины в стилизованном под сказочный домик киоске поджаривают на огне аппетитные сосиски. Не могу противиться магии носящихся в воздухе ароматов, дружелюбным улыбкам продавцов и особенно виду источающих сок сосисок: прямо около киоска «обедаю» вкуснейшим хот-догом с длиннющей краковской сосиской и горчицей за три евро. Видел бы меня мой сынишка за этим занятием! Я всегда его ограждала от такого рода пищи, будучи последовательным противником фастфуда.

Захожу в кафе и заказываю кофе с пирожным, устроившись в мягком кресле за крошечным одноместным круглым столиком. Среди посетителей кафе большинство – хорошо одетые пенсионеры: респектабельные и красивые немцы и принаряженные, с аккуратными стрижками и незамысловатой бижутерией немки. Они увлеченно общаются друг с другом, я же, попивая кофе, смотрю через стекло на текущую мимо меня по улице реку пешеходов. Я по-прежнему больна и не могу не помнить это, но и не могу быть несчастна вот именно сейчас, с чашечкой крепкого кофе в руке за столиком с безупречно-белой скатертью в этой европейской кафешке. Отдохнув, направляюсь к своему отелю.

По дороге замечаю хрупкую старушку очень преклонных лет. Она безуспешно пытается справиться с тугой входной дверью в подъезд, да ещё и вкатить свою коляску. Прихожу ей на помощь. Старушка настоящий «божий одуванчик» – легчайшие серебряные волнистые волосы короткой шарообразной стрижки довершают это сходство. Очень добрая, детски-беззащитная улыбка на бескровном лице обращена ко мне. «Сколько ей лет, 90, больше?» – думаю я, вкатывая её коляску. В этот момент она, поблагодарив, поворачивается ко мне спиной, и я с ужасом вижу её затылок. Неожиданный контраст! На затылке довольно глубокая «дыра» (назвать иначе не могу) диаметром больше двух сантиметров, незаживающая кроваво-красная рана в обрамление невесомых волос. Это не травма, а что-то другое, серьёзнее. Как это не вяжется с безмятежным лицом и доверчивой улыбкой! Убеждена, что эта встреча не случайна.

Я теперь чувствую себя в одной лодке с ними, больными людьми. Я такая же. Больше им сочувствую, лучше понимаю.

Перед сном иду в душ и смотрю на своё ещё смуглое после Агадира обнаженное тело. Правая грудь ярко выделяется, словно разрисованная сумасшедшим художником. Следы от дневного выстрела черно-синие, а от первого – желто-зеленые. Такую грудь не жалко и отрезать, подбадриваю себя я! И встаю под горячие струи воды.

Обследование

Клиника Эссена мне понравилась. На приеме у доктора не было ощущения, что я смертельно или даже просто опасно больна. Не зная языка, я видела, насколько организованно и толково началось наше взаимодействие. По словам Ефгении, немцы-доктора сообщают информацию без прикрас. И это похоже на правду.

В течение нескольких следующих дней я прохожу обследование в сопровождении переводчицы, кружась по длинным светлым коридорам и переходам, и ежедневно только за услуги перевода расставаясь с суммами от ста до двухсот пятидесяти евро (почасовая оплата тридцать пять евро). Клиника не провоцирует на негативное настроение, и только однажды я получаю весомое подтверждение тому, что рак – трагедия для заболевшего. Это случается, когда мы с Ефгенией выходим на лестничную площадку. Я обращаю внимание на затянутые сеткой пролёты, интересуюсь, зачем это, и получаю прямолинейный ответ: «Чтоб люди, узнавшие свой диагноз, не бросились в лестничный пролет. Каждые два этажа – сетка». Мне становится не по себе.

В эти дни настроение неровное: моменты хрупкой уверенности в благополучном исходе беспричинно сменяются страхом и жалостью к себе. Даже для такой эмоциональной женщины, как я, переходы стремительны и пугающи. Впервые я веду себя с собой, как дрессировщик с новыми тиграми. Больше приглядываюсь, готовлюсь позже, не сейчас, взять себя в руки, поскольку вижу, что сейчас это невозможно.

Довольно часто в моей жизни случались крутые повороты, но никогда я не боялась таких моментов, напротив, наиболее эффективно действовала в экстремальных ситуациях, проявляя полное самообладание. И оно впервые в жизни покинуло меня сразу после постановки диагноза. Если бы не каркас спланированных семьей действий, я бы сейчас лежала и ревела, ничего больше. Благодаря семье я покорно подчиняюсь происходящему, и только.

Я понимаю очень хорошо, что сию секунду мне не собраться с силами. Ни я это не могу сделать, ни кто-то другой для меня это не сделает. Я разбита, и только выискиваю немногие уцелевшие точки опоры внутри себя, понимая, что надо собирать силы для борьбы с болезнью.

Понимать–то понимаю, но продолжаю с ужасом обвинять себя. Себя, виновную в происшедшем. Вспоминаю свои поездки на недопустимые с этим диагнозом «юга», только в этом году: Казахстан, Марокко, Греция, Астрахань. Потоки так любимых мной обжигающих солнечных лучей. Инфракрасную баню в фитнесцентре, где я добросовестно прочла противопоказания: нельзя с онкодиагнозом. Не зная, что я уже давно, давно живу с опухолью. Русскую баню на даче и жар воздуха на полкé. Недосыпы. Перегрузки. Регулярные фуршеты на работе. Частые разъезды в другие часовые пояса. Шоколадки, съедаемые за раз в особо нервозные дни на работе. Непроходящую усталость. Тяжелые утренние подъемы на работу и взвинченное состояние по вечерам, не дающее заснуть. Словно я специально делала всё то, что нельзя категорически.

А болезнь безмолвно развивалась. Да нет, не совсем безмолвно. Два-три года назад увеличилась грудь. Но я полнела, и не нашла в этом ничего странного, даже была довольна: плохо ли иметь пышный бюст? Многие мои приятельницы уже расстались с девичьей стройностью. Оставалось только, сложив оружие, признать, что битва с весом проиграна. Я знала, что с возрастом женщины «сохнут или пухнут», и знала, что моё место среди «пухнущих». Мои грузные бабушки на черно-белых фотографиях с резными краями предопределили это: ни одной худышкой моя семья за последнее столетие похвастаться не могла.

Грудь увеличилась и ныла иногда, в известные дни, а чаще нет. Но я знала аббревиатуру ПМС, и это казалось мне исчерпывающим объяснением, Казалось… Да и боль не была сильной… И я жила с этим, думая, что со мною всё в порядке. Также безжалостно продолжая относиться к своему казавшемуся несокрушимым здоровью. Только вот уставала. И объясняла это возрастом. Как же я заблуждалась! Судьба-то изменчива. И она заговорила со мной наконец. Голосом доктора Перова. О том, что боль связана с распадом тканей. О разрастающейся и давящей на всё вокруг опухоли.

…Каждый отрезок жизни надо прожить, прострадать, перепрыгнуть нельзя, да и не получаются такие «прыжки» – это приходится признать…

Между тем мне делают КТ – компьютерную томограмму – и МРТ, и сообщают, что метастаз в печени нет, есть небольшая киста, но это несущественно. Переводчица очень рада, я, если честно, нет. Какое мне дело до метастаз, если диагностирован рак!! Уже две недели как диагностирован, а я всё ещё не могу принять эту ситуацию и видеть в ней хорошие моменты. Делают сцинтиграфию костей – ничего не находят, и импозантный доктор с улыбкой, как здесь повсеместно принято, энергично жмет мне руку, сообщая это, но моя реакция та же.

Ефгения рассказывает, что в клинике имеются два аппарата для проведения сцинтиграфии, показывающей наличие или отсутствие метастаз в костной ткани. И добавляет: «А в России – три: в Москве, Петербурге и Новосибирске. И очереди на полгода». Приходится утешаться отсутствием очереди, поскольку счет за сцинтиграфию – 800 евро. Однако.

Курс евро подрастает с 43,7 до 45 рублей почти. Это и не рост, а так, колебания… Но при моих счетах в тысячи евро всё это нервирует. Меня, привыкшую экономно относиться к тратам, стоимость лечения деморализует.

Хотя постепенно вся эта деловитая, доброжелательная обстановка начинает на меня действовать положительно. Всё происходит в хорошей клинике, я лечусь у заведующего, чья репутация высока. Он специализируется на операциях мастэктомии (удаление молочной железы) и реконструкции груди, делает множество таких операций еженедельно (Воображение рисует картинку – ведро с отрезанными грудями, бррр..). Среди характеристик, данных ему разными людьми, несколько раз слышу слово «трудоголик». К тому же доктор К. безусловно харизматичен, уверен в себе, добр и внимателен. Мне хочется верить, что он мне поможет, и я хватаюсь за эту веру, что мне ещё остаётся? Это всё, что я могу… Надеяться и верить… Как это сложно сейчас…

Отель Вебер

Во время прохождения обследования я живу в ближайшем к клинике отеле Вебер, открывшемся менее года назад. Это мой первый отель в Германии. День за днем я возвращаюсь в свой номер из клиники почти как домой, тем более, что в номере меня ждут родные: вечерами я не успеваю переговорить со всеми по скайпу. Говорю подолгу, делюсь переживаниями, плачу, смеюсь. Это помогает. Я уже не лечу вниз, в бездну отчаяния. Я чувствую: родные меня держат. Держат, и упасть не дадут.

То же делает и спокойная, благожелательная обстановка этого удивительно тихого отеля. Вообще, тишина – это тщательно оберегаемая немцами ценность их жизни. И мне это нравится. Я завидую белой завистью, вспоминая бесконечный шум наших больших городов, музыку торговых центров, петарды ночами по любому случаю, будящие всех в радиусе километра, оглушительную сирену сигнализаций повсюду припаркованных машин под утро, лай бездомных собак, беспардонно-громкие разговоры, крики, мат и песни загулявших горожан. Здесь, в Эссене, всё по-другому, и это другое мне нравится.

Сейчас, вдали от дома, в комфортабельном отеле, я полностью избавлена ото всех забот, которые перегружают жизнь обычной женщины. И впервые в жизни могу всецело посвятить время решению собственных проблем, что прежде было на периферии моих занятий.

Самая сложная в реализации задача и самая важная – достижение позитивного настроя, оптимистичный взгляд в будущее. Это теперь-то! Когда я ещё не могу принять происшедшее. Впервые я перестаю относиться к себе потребительски, как к эффективному орудию улучшения жизни детей, и привычно откладывать свои собственные нужды на потом. Мы с мужем полностью совпадаем в установке «жить для детей». Теперь, для себя и для них, я должна заняться только собой. Мобилизоваться перед лицом грозного заболевания. Составить новый план жизни, другой жизни. Всё прежнее, вмиг развалившееся, подобно башням-близнецам в Нью-Йорке, в прошлом.

Лечение спланировано, все свободное время я предоставлена себе. В отеле не задерживаюсь, в номер возвращаюсь с темнотой, все дни кружа по Эссену и фотографируя увиденное. Фото – моё давнишнее хобби. Помимо посещений клиники я должна одеваться, завтракать в отеле, организовывать себе в течении дня хоть какое-то питание, держать своих в курсе дел, оплачивать обследования. Эти заботы, новые заботы в новой и прежде не знакомой мне обстановке, необходимость действовать, отвлекают от мучительных вопросов, на которые ещё нет ответов. И от главного из них: есть ли надежда на жизнь за пределами ближайших трёх-пяти лет. Одиночество не тяготит меня, новизна обстановки развлекает отчасти. Я не могу ни на секунду забыть своё горе, но о самоубийстве уже не думаю.

Тёмными октябрьскими вечерами в своём безупречно чистом номере, расположившись на широченной кровати с гаджетом, я собираю информацию в интернете, обсуждаю её со своими по скайпу. За окном сумерки, изредка тишину нарушает не сдерживаемый стеклопакетом вой неотложки: клиника рядом. Надежда сменяется отчаянием и наоборот. Жизнь изменилась, надо меняться и мне. Приспосабливаться.

В эти дни я впервые сталкиваюсь с термином визуализация, прочитав историю о безнадежном с точки зрения медиков ребенке из Америки, которому метод визуализации спас жизнь. При всем моем предубеждении к «волшебствам», я проникаюсь идеей, что мысль материальна, что она может работать на Хозяина. Довольно быстро перед моим мысленным взором возникает картинка: клетка Т-киллера, убийца раковых клеток в виде агрессивной, карикатурной белой рыбы с наглыми глазами, а её добыча – раковая клетка такая, как она есть, прихотливо-растопыренная. Дальше рыбка, выскочив из засады, ест клетку, плывущую по кровотоку. Клетка у меня перед глазами возникает мгновенно, но каждый раз – разная. Иногда – пухлая, и тогда моя белая рыбка долго-долго истребляет её, плывущую. Иногда клетка изможденная как узник Освенцима, рыбка прожорливо уничтожает и такую. Мне не трудно это вообразить, но проходит минута-две; и картинка теряет яркость и убедительность. А выкарабкавшийся мальчик, победивший рак, если верить информации из интернета, часами представлял эту «бойню», до победного, пока аппаратура не подтвердила отсутствие ранее диагностированной опухоли.

Завтракаю я в отеле, поначалу не ища в Эссене мест, где можно хорошо поесть: для освоения города нужно время и желание. Завтрак – шведский стол – великолепен: богатейший выбор блюд на любой вкус. Но качество завтрака отражено и в цене – 12 евро. Это многовато, но я ещё не ориентируюсь в ценах, да и не думаю об этом: все мысли о болезни, прогнозе. Со мной завтракают и другие обитатели отеля. Их немного. В основном немцы и другие европейцы. Приятно, что персонал при виде меня иногда роняет краткие фразы: «Доброе утро», «Хорошо», «Пожалуйста». Это всё, что они могут вымолвить по-русски, но сам знак внимания приятен мне.

Однажды, придя на завтрак, я слышу от пополняющей тарелку на шведском столе девушки откровенную фразу по-русски, обращенную к спутнику. Мы встречаемся с ней взглядами, и по моим округлившимся глазам она видит, что я её поняла. Тут же перебрасываемся с соотечественницей парой фраз: не упускать же редкую возможность заговорить на родном языке! Группа русских – пять докторов из Москвы – прибыла в Эссен по работе на какое-то мероприятие. Сделикатничав, я выбираю столик подальше от этой сплоченной и шумной компании тридцатилетних специалистов, но до меня тем не менее доносятся их громкие голоса. Один из командированных с увлечением рассказывает, как главврач построил дачу своей любовнице, пользуясь служебным положением…Деньги, истраченные на дачу, не попали по назначению к пациентам… Символично, не правда ли? Вот почему я здесь…