Кровь на мантии. Документальный роман

Насмотревшись там всякого, он загорелся идеей создания организации, основной целью которой стало бы улучшение жизни рабочих. И вот его стараниями в апреле 1904 года на Выборгской стороне состоялось открытие «Собрания русских фабрично-заводских рабочих города Петербурга». Так у отца Георгия появилась организация, развитие которой станет делом всей его жизни. Он привлек к работе в ней ученых, специалистов по истории, культуре, экономическим проблемам, географии, геологии, политике.

По его задумке, со временем «Собранию» предстояло объединить не только рабочих, но и всю здоровую часть российского общества для противодействия донельзя расплодившимся в последние годы группировкам всяческих экстремистов, террористов-бомбистов, анархистов, социал-демократов и прочих, по его мнению, разрушающих устои государства Российского.

Отец Георгий видел свой долг в том, чтобы вырвать рабочих из лап этих смутьянов. Но для этого нужно, чтобы сама власть встала на сторону рабочих в борьбе за их экономические нужды, борьбе, которая на самом деле является борьбой за существование не только их, рабочих, но и самого государства. Но власть не оценила его трудов, его добрых помыслов.

«Как мы переоценивали ее! – с горечью подумал отец Георгий. – Как мы ошиблись в своем монархе и как дорого заплатили за эту ошибку сегодня!..»

– Это что же, батенька, я вижу, что вы так и не уснули! – прервал его воспоминания незаметно вошедший в комнату Алексей Максимович. – И напрасно. А теперь уж нам пора ехать. Внизу извозчик ждет. Только сначала… Вот… – Он протянул отцу Георгию пакет.

– Что это?

– Здесь другая одежда для вас на этот вечер – студенческая форма. Вы так молодо выглядите, что за студента вполне сойдете. Федор где-то разыскал эту одежонку. Так что надо переодеться, так будет безопасней, я думаю, и бороду хорошо бы сбрить, чтоб, не дай бог, кто-нибудь не узнал. Вас ведь теперь наверняка полиция разыскивает по всему городу.

– Да, да… Конечно, вы правы… Я сейчас… – заторопился отец Георгий.

К тому времени, когда они вышли на улицу, уже совсем стемнело. Извозчик, подняв воротник своего тулупа и надвинув на самые глаза шапку, дремал, сидя на козлах своего экипажа. Видно, совсем заждался, замерз.

– Хватит спать, любезный, пора ехать! – окликнул его Горький.

Старик извозчик радостно ощерился беззубым ртом.

– Куды изволите, господа хорошие? – услужливо встрепенулся он, вскочив с козел и отряхивая снег с полости экипажа.

– На Московский проезд, – пояснил Горький. – Только давай поспешай, а то мы уже изрядно опаздываем.

– Не извольте беспокоиться, мигом долетим! – сделал широкий приглашающий жест извозчик и, кряхтя, взгромоздился на козлы. Дернул за поводья, взмахнул кнутом, и застоявшиеся лошаденки нехотя тронулись.

– Но-о, милай! А ну-ка поддай жару!..

Однако мигом долететь не получилось. То и дело приходилось останавливаться, то уступая дорогу колонне солдат, то пропуская печальные процессии фургонов с убитыми и ранеными. Над городом нависла зловещая тишина, нарушаемая лишь цоканьем копыт, окриками извозчиков да редкими свистками полицейских.

К началу собрания они, конечно, опоздали. Когда наконец вошли в заполненный до отказа зал, с кафедры вещал о событиях минувшего дня, о необходимости объединяться и переходить к решительным действиям, к политической борьбе невысокий пухленький человечек с одутловатым лицом и коротко стрижеными волосами.

– Это Новиков, публицист, – шепотом пояснил Горький, увлекая за собой на свободные места в последнем ряду отца Георгия.

Новиков с высоты кафедры сразу их приметил, в приветствии кивнул головой Алексею Максимовичу.

– Вот и наш великий русский писатель Максим Горький здесь с нами! – картинно распростер он руки в зал. – Милости просим, Алексей Максимович!

Все разом завертели головами – кудрявыми, лысыми, с набриолиненными проборами и бобриком, заблестели стеклышками очков и пенсне.

– Где, где он? Где?

– Да вон же, вон!

– А кто это с ним?

– Не знаю, по виду какой-то студентик.

– И зачем он его приволок? Здесь ведь люди серьезные собрались…

Один за другим на кафедру поднимались ораторы. Они рассказывали о том, что своими глазами видели в разных частях города. Наконец ведущий предоставил слово Горькому.

– Господа! – начал тот, едва взойдя на кафедру. – Кровь безвинных людей – мужчин и женщин, стариков и детей – на руках царских палачей. Ею теперь забрызган и сам царский престол. И эта кровь взывает к отмщению!

На этих словах зал взорвался аплодисментами и возмущенными выкриками:

– И мы отомстим!

– Нет прощения убийцам!

– Теперь не время для бесплодных стенаний, – продолжил Горький. – Сегодня рабочие, обманутые в своей вере в царя, прозрели, доказав, что они умеют бесстрашно умирать, но они были безоружны, а без оружия невозможно противостоять пулям и штыкам. Поэтому теперь настало другое время – время силы…

– Ну, как? – спросил Горький отца Георгия, вернувшись на свое место рядом с ним.

– Не знаю… – неуверенно произнес отец Георгий. – Я все же остаюсь при мнении, что вера и любовь сильнее ненависти и насилия…

После трудов праведных на благо отечества император уже собирался на боковую. Но по давно заведенному и неукоснительно соблюдаемому правилу перед сном открыл свой заветный дневничок. Что же запишет он в нем в этот роковой для страны день, как отразилась в его душе эта трагедия?

«9 января. Воскресенье.

Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь».

И все!

«Тяжелый день» – и только!

И это в день, когда по его высочайшей воле были убиты сотни, ранены тысячи, исполосованы казачьими нагайками и потоптаны копытами лошадей десятки тысяч мирных граждан, повинных лишь в том, что они хотели увидеться – глаза в глаза – со своим «батюшкой-царем», выплакаться ему о своих бедах и несчастьях и испросить высочайшей защиты!

«Войска должны были стрелять в разных местах города, – холодно констатирует “батюшка-царь”, – вследствие желания рабочих дойти до Зимнего». – Да не до Зимнего они хотели дойти, а до сердца твоего достучаться! До сердца, которого, как оказалось, у тебя нет. Ведь будь у тебя сердце, ты не смог бы как ни в чем не бывало «завтракать со всеми» и «гулять с Мишей» в то самое время, когда на улицах и площадях Петербурга солдаты по твоей воле или по твоему безволию и трусости расстреливают в упор создающих твои богатства и обеспечивающих благосостояние твоей страны и твоей семьи рабочих, их не видавших радостей жизни жен и матерей, их худосочных, вечно недоедающих детишек, благоговейно, сняв шапки, несущих твои портреты вместе с иконами святых и церковными хоругвями. А когда вместе с прибывшей из Питера мамá ты стоял в храме у обедни, не проклинал ли мысленно священник царя-убийцу?..

Не только простой народ, но даже многие приближенные ко двору чиновники, честные генералы и аристократы осудили Николая за его нежелание выслушать народ, за трусость.

А на следующий день Ники и совсем успокоился, вернулся к своей обычной размеренной жизни, в свое болото недалекого, коронованного случаем обывателя. Вот что он сам, по обыкновению, пишет об этом в своем дневнике.

«10 января. Понедельник.

Сегодня особых происшествий в городе не было. Были доклады. Завтракал дядя Алексей. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрою. Гулял. Пили чай у мамá. Для объединения действий по прекращению беспорядков в Петербурге решил назначить ген-ла Трепова генерал-губернатором столицы и губернии. Вечером у меня состоялось совещание по этому поводу с ним, Мирским и Гессе».

И в тот же день бывший московский обер-полицмейстер Трепов, прославившийся своей тупой необузданной жестокостью в борьбе со всякого рода инакомыслием в Москве, росчерком высочайшего пера был назначен генерал-губернатором Петербурга. В его руках сосредоточилась вся военная и гражданская власть в северной столице.

Сам же Ники решил из своей резиденции в Царском на всякий случай носу не высовывать. Мало ли что!.. Как говорится, береженого и Бог бережет…

Сразу же по вступлении в должность новый генерал-губернатор начал закручивать гайки. В домах и на квартирах выявленных участников демонстрации были произведены обыски, и многих арестовали. Однако репрессии – это хорошо, это будоражит кровь, вселяет веру в собственные силы, но как утихомирить начавшиеся массовые волнения среди рабочих?

И министр финансов Коковцев придумал, как ему казалось, отличный ход. Надо натравить одних рабочих, тех, кто хочет работать, на других, саботажников, забастовщиков, смутьянов и бунтовщиков. Надо столкнуть их лбами. А для этого нужно… А для этого нужно… И он предложил Ники свой план.

Ники план одобрил.

На следующий день в приемной генерал-губернатора толпились заводчики и фабриканты – хозяева крупнейших питерских предприятий.

Волновались, потели, вытирали носовыми платками вспотевшие лбы.

– Что такое?..

– Зачем это?..

– По какому такому поводу собрал нас всех здесь новый генерал-губернатор? Чем это мы провинились?

– Ох, не к добру это!

– Уж не хочет ли господин Трепов заставить нас в ущерб себе пойти на уступки этим распоясавшимся смутьянам?!

– Да не может быть, он не покажет свою слабину, он не из таковских, он быстро отобьет у них охоту бунтовать!..

Все их опасения оказались напрасными. Очень скоро стало понятно, что вызваны они совсем по другому поводу.

– Господа! – несколько высокопарно и свысока, очевидно, на первых порах упиваясь свалившейся на него властью и неожиданной близостью к самому императору, обратился Трепов к приглашенным. – Государь император, будучи возмущен событиями, на днях имевшими место в нашем городе, и учиненными бунтовщиками беспорядками, тем не менее изъявил добрую волю встретиться с лучшими представителями ваших фабричных работников, с теми, для кого долг перед отечеством, рабочая гордость, вера и любовь к помазаннику Божьему не пустые слова, а смысл жизни. Так что…

Так что на вас, господа, легла ответственнейшая задача – отобрать для этой встречи – только представьте себе, беседы с самим государем императором! – самых надежных, самых лояльных, самых преданных трону рабочих.

И прошу вас не тянуть. Времени нет. Завтра у меня на столе должны лежать списки рекомендованных вами лиц с исчерпывающей характеристикой на каждого. А уж мои люди после тщательной проверки представят мне на утверждение окончательный состав депутации.

Через несколько дней депутация рабочих в составе тридцати четырех человек была направлена в Зимний дворец, откуда, в сопровождении полицейских, без каких-либо объяснений, их экстренным поездом отправили в Царское.

И только здесь, уже в Александровском дворце, Трепов наконец объяснил, что им предстоит встреча с самим государем императором.

Молча, в томительном ожидании переминаясь с ноги на ногу, довольно долго стояли рабочие посреди бесстыдной роскоши, блистающей золотом отделки и сверкающей хрусталем пудовых люстр залы.

Наконец в сопровождении свиты появился император.

Следом за ним, вздернув подбородок, торжественно вышагивали министр финансов Коковцев, министр двора Фридерикс и несколько генералов в богатых парадных мундирах.

То ли из опасения, то ли из брезгливости царь остановился на довольно почтительном расстоянии от рабочих. Коковцев сунул в его руку бумажку с текстом, и Ники, почти не отрывая от нее глаз и спотыкаясь чуть ли не на каждой фразе, начал зачитывать ее вслух:

«Я вызвал вас для того, чтобы вы могли лично от меня услышать слово мое и непосредственно передать его вашим товарищам.

Прискорбные события с печальными, но неизбежными последствиями смуты произошли оттого, что вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины.

Приглашая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против меня и моего правительства, насильственно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага.

Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы.

Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах – преступно.

В попечениях моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их.

Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословясь, принимайтесь за дело вместе с вашими товарищами, и да будет Бог вам в помощь».

На этом текст закончился.

Ники помолчал, вертя в руках уже не нужную бумажку, и вдруг продолжил, глядя куда-то поверх голов стоявших перед ним рабочих, судя по всему, совершенно неожиданно для сопровождавшей его свиты.

– …Вот вы, я слышал, требуете восьмичасового рабочего дня, но что вы будете делать со свободным временем, если станете работать так мало?

Я, царь, и то тружусь по девять часов в день. А ведь моя работа гораздо напряженнее вашей, ибо вы работаете только для себя, а я – для вас всех. К тому же, если у вас будет много свободного времени, то, чего доброго, полезете заниматься политикой. Но, скажу прямо, я этого не потерплю!

Вашей единственной целью должна быть ваша работа. И не вздумайте мне возражать! – с внезапным раздражением заключил он и даже при этом притопнул ногой в начищенном до зеркального блеска сапоге.

– Вот и все, что я хотел вам сегодня сказать. А теперь идите, я распорядился, чтобы вас накормили. И даже… – он заговорщицки щелкнул пальцами по своей шее, – …слегка напоили. Ведь, как я понимаю, вам сегодня уже на работу не идти… Я бы и сам к вам с удовольствием присоединился. да не могу. Дела!..

В сопровождении двух офицеров рабочих препроводили в церковную трапезную и накормили сытным обедом.

«В меню были жирные щи и разварная рыба, куры, а также водка и пиво в количестве двадцати бутылок. А под конец еще и чай со сливками».

За обедом все подавленно молчали. Только кто-то самый отчаянный, неумело подняв налитый до краев хрустальный фужер водки, не выдержал, брякнул:

– За царя-батюшку! Сперва расстреливает, а опосля прощает. Вот здорово!

Но на него тут же зацыкали.

– Да помолчи ты, терпежу у тебя нет, что ли? Кругом уши!..

Сноски