Ведро на обочине

Кот Барсик, задрав хвост, словно верный телохранитель, ступая бесшумно, следовал за ней. Баба Глаша подошла к часам, что отстукивали уходящие неизвестно куда секунды, помахивая на прощание им маятником, потянула цепь и подняла гирьки повыше, поправила пальцем минутную стрелку:

«Отстают «ходики». Надо бы к мастеру отнести часы», – подумала она. – «А где его сейчас найдешь, мастера-то этого? Кто сейчас умеет старинные часы ремонтировать? В районе у нас таких не осталось. Был один мастеровой – Порфирий Фёдорович, да год, уж, как помер. Пусть земля ему будет пухом. Золотые руки у него были. Всё умел делать. Помер и никого взамен не оставил. Ушёл без следа. В город везти их, что-ли? А куда? По какому адресу? Эх…» – баба Глаша с досады махнула рукой. – «Видимо помру под их хриплое тиканье или … они раньше сломаются.

Что-то меня сегодня унылые мысли гложут – не к добру это. Ох, не к добру».

Баба Глаша подошла к окну и, отодвинув край занавески, выглянула наружу. В соседнем доме свет горел с угла в двух окнах.

– Что-то Нюрка не спит, тоже. Неймется, должно быть, как и мне. Пойду к ней, расскажу, что вычитала. Или … нет. Нужно дочитать до конца, а то вопросы начнёт задавать. Что он там говорил про предметы, которые могут доставить удовольствие душе?

«…il est inйvitable qu’elle ne s’y porte avec joie…» – кажется так: «… и она тотчас устремляется к нему с радостью».

– Мне бы сегодня одеться, следовало, поаккуратнее, порадостнее и всё бы получилось, но… – тут баба Глаша осеклась, задумалась и потом возмущённо в полный голос воскликнула:

– Да откуда я могла знать, что она, эта тётка, сегодня ко мне пожалует. Я её, вообще, не ждала. Я за ворами следила. Я Петьку-Кувалду ловила, а тут она раз! и явилась, – баба Глаша со злостью отодвинула стул и уселась читать дальше.

«Il paraоt de lа que, quoi que ce soit qu’on veuille persuader, il faut avoir йgard а la personne а qui on en veut…»

«Итак, в чём бы не вздумалось убеждать, всегда следует видеть, кого убеждают: необходимо знать его ум и сердце, правила, которыми он руководствуется, и предметы, которые он любит; наконец, о предлагаемой вещи надо знать, какое она имеет отношение к принятым началам или к предметам, которые почитаются желанными в силу приписываемых им прелестей. Поэтому искусство убеждения состоит как в искусстве быть приятным, так и в искусстве убеждать: до такой степени люди управляются более капризами, чем разумом!»

– «… управляются более капризами, чем разумом…» – задумчиво повторила баба Глаша. – Что верно – то верно. Вот захотелось ей испечь картофельных оладий, и она понеслась по дорогам, выискивая где картоха получше, где приглянется ей больше. А у нас вся картоха одинаковая вплоть до самого района, – баба Глаша не заметила, как начала говорить в полный голос.

Откинувшись на спинку стула, она смотрела на окно, но не ничего не видела, а представляла себе образ той гражданки с золотыми перстнями, с кучерявой головой, которая в её воображении, как рыба, всё время открывала свой рот, но слов сказать не могла, потому что баба Глаша не позволяла ей сделать это. Подняв руку и указывая пальцем куда-то в пространство, она, распаляясь все больше и больше, начала громко выступать, так что кот Барсик, удивлённо поглядывая на неё, соскочил на пол и, гордо вышагивая, на всякий случай пошел, от греха подальше, за печку.

– Тебе что картошка нужна вся помытая в золотом ведре? А нет такой здесь! У нас все вёдра грязные да ржавые, и картошка в земле. А ей, видите ли, приспичило оладушек испечь. Так покупай у меня! Нет, уехала. Махнула хвостом и укатила. И то ей не так и это ей не эдак. Тьфу! Дорого, видите ли. Ишь, капризуля, какая! Да не дорого, не дорого. Так же, как у всех. Но нет. У неё, видите ли, каприз. Видите ли, и я ей не приглянулась, и картоха моя не понравилась. Ну и катись на здоровье! Да! Пошла, пошла! Жги свой дорогущий бензин! – баба Глаша замахала руками, словно отгоняла надоедливую муху и такая злость её обуяла, что она чуть не поперхнулась, но, спохватившись, замолчала, вздохнула поглубже и так сидела какое-то время, надув щёки и выпучив глаза, прислушиваясь к биению сердца и сравнивая его с тиканьем старинных часов.

«Что это я так разошлась», – подумала она, успокоившись немного, – «так можно и мозгом тронуться, разговаривая сама с собой. Надо заканчивать эту практику. Ничего же на самом деле и не произошло. Ну не купила и ладно. Это её беда. Я-то с картошкой осталась. Но моя проблема в том, что не смогла её уговорить.

По ней же видно всё. Вся её жизнь на ней самой и нарисована, даже приглядываться не надо.

Золото-то это, не сама себе покупает, а муж, наверное. А коль покупает золото, значит, есть за что. Ну не за любовь, скорее всего: такое толстое чучело вряд ли может вызвать любовное чувство. Что когда-то было – прошло давным-давно, «… как с белых яблонь дым…». Страсть улеглась, чувство с годами исчезло, если оно, чувство-то это, вообще, когда-то было, но не расходятся, продолжают жить вместе. Значит, удерживает она мужика чем-то. А чем? Что-то общее у них должно остаться после любви-то. А что после любви остается? Только дети. Вот она и вьётся, чтобы угодить всем: и детишкам её, и мужику своему. А мужику своему можно угодить только через желудок. Поэтому и картошечки решила прикупить. Не золотом же кормить их».

Баба Глаша задумалась:

« А как всё просто, когда задним умом решаешь. Как говорится: знала бы где упаду – сломку постелила. Все мы крепки задним умом, а тогда, перед ней, стояла, как пень, и слова разумного не могла вымолвить, только на колечки её таращилась. Эх, не умею я торговать. Не умею я быть приятной и услужливой с незнакомыми людьми. Учиться мне надо. Как говорится: учиться, учиться, и ещё раз учиться. А что там у него про это написано?»

Она опустила очки на нос и продолжила водить пальцем по пожелтевшим страницам.

«Or, de ces deux mйthodes, l’une de convaincre, l’autre d’agrйer, je ne donnerai ici que les rиgles de la premiиre …»

«Про эти два способа, то есть способ убеждения и способ быть приятным, я сообщу правила только для первого, предположив, что начала, на которых они основаны, допускаются и обязательно принимаются: иначе я не знаю, можно ли посредством искусства согласовать доказательства с непостоянством наших капризов.

Способ быть приятным, безусловно, более трудный, тонкий, полезный и замечательный, и если я его не рассматриваю, то потому лишь, что не способен к этому, ибо этот труд почитаю делом для меня совершенно невозможным, несоразмеримым с моими силами…»

– Быть приятным – труд несоразмеримый с моими силами, – шёпотом повторила баба Глаша. – Это про меня. Не умею я быть приятной с незнакомыми людьми. Никак не получается. И хотела бы, и знаю, что так надо, но… не получается. С друзьями и просто знакомыми – другое дело, а с человеком, которого первый раз вижу – не могу и не хочу. Закрываюсь, заслоняюсь от него и ничего с собой поделать не могу. Поэтому и слов нужных сегодня не смогла подобрать. Прямо напасть какая-то.

Нравится тебе моя картошка – бери, не нравится – уезжай. Что эта гражданка и сделала.

Не обладаю я даром красноречия и не умею я заискиваться перед незнакомыми людьми, не получается у меня угождать им.

А нужно этому учиться, нужно пробовать. Чтобы зарабатывать деньги, нужно пересилить себя.

Вот у Нюрки как всё здорово получается. Она кого угодно умеет заговорить. К незнакомому человеку обращается как к ребёнку и совсем не задумывается, станет ли от этого ему лучше или хуже. Говорит и говорит, говорит и говорит, как заводная. И картошка у неё не «картоха», а «картошечка»! Вся кругленькая, вся ровненькая, сразу с грядочки… особенно весной… И все вокруг милые и дорогие, лапочки и ласточки; и народ слушает и млеет, и тает, и покупают её «картошечку», а у самой глаза холодные остаются.

Не всех, правда, этим можно пронять, не все покупают, но таких меньшинство. Поэтому она меня и учит, а я – дура, сопротивляюсь.

Баба Глаша устало закрыла книгу, поднялась из-за стола и, подойдя к окну, выглянула наружу. У бабы Нюры в доме всё ещё горел свет.

– Не спит, Нюрка-то. Время позднее, а не спит. Пойду к ней, расскажу, что-ли, что вычитала. Опять будет ругаться, что не тем занимаюсь, что время впустую трачу на эту философию, а я, вот, не могу без неё, без философии-то этой. Она меня, как бы это сказать? Направляет, что-ли…

Баба Глаша, не просовывая руки в рукава, накинула на плечи телогрейку, сунула ноги в растоптанные, но такие удобные старые калоши, зажала под мышкой книжку и вышла за дверь. Кот Барсик кинулся, было, из-за печки следом, но не успел. Дверь захлопнулась перед самым его носом.

– Сиди там. Сторожи дом, – послышался строгий голос из-за двери. – Я скоро вернусь.

Тот терпеливый читатель, который сумел пересилить себя и, не бросив читать на полпути, дошёл до этого места, наверное, не переставал всё это время удивляться тому, что как это получается: у деревенской бабки, торгующей у дороги картошкой, полный шкаф старых книг по философии, да ещё и на французском языке.

Уж не ведьма ли она?

Вы хотите сказать, что знаете про ведьм увлекающихся философией? Для меня – что-то новенькое. Впрочем, вам виднее. Наверное, бывают такие, но в нашем случае всё гораздо проще и, как всегда это бывает, одновременно сложнее.

Дело в том, что баба Глаша, как все привыкли её называть в деревне этой, да и в районе также, а по паспорту Глафира Петровна Вышкова, происходила из старинного дворянского рода, жившего на этой земле испокон веков.

Но, так уж получилось, что во времена смутные и полные насилия, из всей её родни в живых остались лишь бабка и мать Глафиры Петровны, которых сослали на поселение в глухие и дикие районы на юге страны в надежде, что и они там сгинут, разрешив при этом из всех личных вещей взять только книги.

Какой логикой руководствовались тогдашние «начальники», отдавая такое распоряжение, останется тайной навсегда. Наверное, известный лозунг: «Учиться, учиться и, ещё раз, учиться» не давал им покоя своим таинственным смыслом и ассоциировался с грудами книг, которые читать, однако, не очень хотелось – нужно было выбирать: либо читать и учиться, либо вершить судьбы. А как скучно читать, и как несравнимо веселее распоряжаться чьей-то жизнью. Тут и выбирать-то не из чего.

Поэтому две женщины, насмерть перепуганные и уставшие от того насилия, которое, как смерч, раскручивалось вокруг них, были сосланы бог знает куда, вместе со своей библиотекой, чтобы не путались под ногами и не смущали, и не отвлекали от важных дел своими никчёмными книжками, а то, ещё чего доброго, заставят читать и учиться …

И если оставили женщинам жизнь, то, следовательно, жизнь продолжается и нужно как-то жить дальше.

Чтобы не сойти с ума в той дикой глуши, они решили разговаривать друг с другом на французском языке, который знали не хуже русского, но, конечно же, только тогда, когда оставались наедине. А то подумают ещё, что затевают какую-то «контрреволюцию». Однако опасаться было нечего, потому что все вокруг них почти не говорили даже на русском, а отличить один язык от другого и вовсе не могли.

Эта языковая практика, как это ни странно, помогала выдержать все происходящее вокруг и даже вселяла крохотную надежду на то, что когда-нибудь весь этот кошмар наяву закончится, и они уедут туда… туда, где за выставленными на улицах столиками сидят люди и, спокойно беседуя, пьют кофе, а не кидаются друг на друга и не рвут глотку с остервенением голодных зверей.

Но этому не суждено было сбыться: бабка умерла в ссылке, а мать вышла замуж там же, за такого же поселенца. У них родилось трое детей: двое мальчиков и девочка, которую назвали Глафирой, Глашей.

Когда выбирали имя для девочки, то все, конечно же, долго спорили, настаивая на своём, но мать где-то вычитала, что Глафира – это особа умная и утончённая, которая любит делать вид, будто ее интересует в жизни только возвышенное и неземное, однако по натуре своей остаётся деловитой и умеет настоять на своём, и это матери очень понравилось. К тому же прабабку звали Глафирой.

А в доме так и продолжали разговаривать на французском и детей обучили этому языку. Но тут началась война, и в живых остались лишь сама Глафира Петровны и её мать, которым, в конце концов, разрешили вернуться, но в городе, однако, жить не позволили. Тогда обе женщины, не мудрствуя лукаво, уехали к себе в губернию, что нынче называется районом, и где раньше владели обширными землями.

От владений тех, конечно, ничего не осталось, но зато им позволили поселиться в этом маленьком домике у дороги. И книги переехали сюда же вместе с ними. (Куда ж без них?)

Глафира Петровна вышла замуж, и у неё родилось двое детей: девочка и мальчик, которых мать Глафиры Петровны, а теперь уже бабушка, сразу же взяла в оборот и принялась обучать французскому языку, и когда ребятишки пошли в школу, то вначале путались, отвечая на вопросы учителей то на русском, то на французском языке, но потом привыкли и оставили французский для дома, а русский для чужих.

Время шло, и в какой-то момент всё опять начало меняться, вот только в какую сторону?: в лучшую или худшую – никто не может решить до сих пор.

Дети повзрослели, и оставаться в рассыпающемся на глазах колхозе никто из них не захотел. Сын Глафиры Петровны записался в Иностранный Легион и с тех пор, вот уже почти три года, Глафира Петровна не получала от него ни единой весточки. Хотя, кто знает, может быть и писал, но на почте потеряли. Такая разруха кругом, что никому ни до кого нет дела. А дочь вышла замуж и уехала во Францию. Живёт под Парижем, в маленьком городке Le Man. Прошлым летом приезжала. Привезла с собой целый чемодан книг.

За зиму Глафира Петровна перечитала почти все из них и почти все отнесла на чердак, где сложила в большую коробку. Только две удостоились чести быть выставленными в старинном книжном шкафу. Не пишут нынче, как раньше писали – то ли не хотят, то ли не умеют, то ли не знают о чём писать следует, а может быть и пишут, но издают всякую ерунду, гоняясь за лёгкими деньгами и следуя принципу, определённому ещё иудеями, когда они встретили Моисея:

«Говори нам о вещах приятных, и мы станем тебя слушать».

Дочь хотела забрать мать с собой, но баба Глаша отказалась уезжать.

– Пока силы есть, пока здоровье позволяет, останусь здесь, – сказала она, опустив глаза и сжав губы в упрямую жёсткую линию. – Да и на кого я Нюрку-то здесь оставлю? У неё же никого из родных нет. Дети неизвестно где. Пишут редко. Увянет одна. Не могу я уехать.

Баба Нюра с замиранием сердца наблюдала за этой сценой из окна своего дома, но на улицу не выходила.

– И потом, у меня куры, огород, хозяйство, – продолжила выставлять свои аргументы баба Глаша. – Неужели всё так одним разом бросить, чтобы пропало? Я так не могу. Я такому поведению не обучена. К тому же мы с Нюркой договорились в складчину кабанчика взять. Мясо будет, сало…

Оно, конечно, там лучше. Почище будет, поспокойнее, – согласилась она с тем, что дочь рассказывала, но тут же возразила:

– Но что я там буду делать? Сидеть целый день в кафе? Смотреть на толпу? Это хорошо в первый день. А потом? Засну там, на солнцепёке, вечным сном – этим всё и закончится. Там всё для меня чужое.

А как говорится:

«Сe qui n’a de rapport ni а nos crйances ni а nos plaisirs, nous est importun, faux et absolument йtranger…»

(Что не имеет никакого отношения ни к нашим верованиям, ни к нашим удовольствиям, кажется нам несносным, ложным и совершенно чуждым…)

Дочь попыталась возразить, но баба Глаша выставила последний аргумент, против которого все остальные доводы были бессильны:

– Дочка, милая, мне там не с кем будет воевать. Там не с кем бороться. Там всё сделано. А здесь… – баба Глаша обвела рукой и лес, и речку, и дорогу. – Куда ни посмотри, куда взгляд ни кинь – всюду дело найдётся. Тут поле не паханное. A la guerre comme a la guerre, ma chere. (На войне, как на войне, моя дорогая.) Сама знаешь – в нашем роду давно уже выработалась привычка биться до последнего. А там я умру … от скуки. Так что, пока силы есть – я здесь повоюю, а ты меня не забывай.

Дочь вздохнула и не стала настаивать – не переубедишь. Пока что… И баба Глаша осталась.

А вечером все собрались на прощальный ужин. Обязательно была приглашена и баба Нюра, Анна Николаевна Трынкина, в девичестве Рогозина. А имения Рогозиных и Вышковых всегда располагались по соседству.

Пили чай с вареньем, ели пироги, пробовали наливочки Анны Николаевны, шутили, смеялись, рассматривали старые фотографии, грустили и, даже, немного всплакнули. В окнах маленького домика, первого на повороте, свет горел до самого утра.

Пока дочь гостила у бабы Глаши, ведро на дорогу не выставлялось. Не до коммерции было – других дел хватало. Но дочь уехала и одним прекрасным, солнечным утром на обочине, напротив старенького домика, стоявшего первым, как въезжать в деревню из-за поворота, появилось ведро, засыпанное доверху, с горкой, картошкой. И таких вёдер по этой стороне дороги стояло несколько штук, напротив каждого из домов, но только одно из них было привязано пеньковой верёвкой к металлической петле, торчащей невдалеке из земли.

(Имена персонажей вымышленные, любое совпадение с реальными людьми – случайность.)