Избранные произведения. Том 3
– Мало проклинать, папаша, – сказал Верещагин. – Их надо гнать в три шеи. Так будет вернее.
Старик посмотрел на него и безнадёжно покачал головой.
– Где чайке с орланом состязаться! – сказал он, тяжко вздохнув. – Орлана может победить только горный орёл, – подумав, добавил он, – а горные орлы только у вас, в России.
Передохнув, моряки поблагодарили норвежца и собрались в путь. В любое время сюда могли нагрянуть немцы.
Старик дал им на прощанье трески, этой «полярной курицы», соли, лепёшек.
– Идите вот так, прямо, – показывал он на еле заметную, уходившую в горы тропинку.
Моряки некоторое время шли по указанному стариком направлению, потом резко сменили курс на юго-восток.
– На старика надейся, да и сам не плошай, – сказал Краснов.
Моряки уходили всё дальше от берегов Баренцева моря. Постепенно голые гранитные холмы сменялись высотками, покрытыми мхом, лишайником, вереском, чаще стали попадаться чахлые карликовые берёзки, а дальше пошли уже ели и сосны. На мху появились первые цветы с сиреневыми лепестками, совсем без запаха.
Как-то в кустах вереска мелькнул золотой хвост лисы. У Шалденко зажглись глаза, он поднял было автомат, но Краснов скомандовал: «Отставить!» Попадалось много следов росомахи. Часто путь им преграждали быстроводные горные реки. Однажды несколько часов кряду искали брод и не нашли. Выручила случайность. Моряки напугали большого оленя, выбежавшего из-за каменной осыпи. Задрав рога на спину, он в два прыжка очутился на противоположном берегу.
– Ну, там, где олень прошёл, пройдут и русские моряки, – сказал Шалденко, переиначив суворовские слова.
И они действительно прошли.
Моряки приближались к норвежско-финской границе. Краснов приказал приготовить оружие. Впереди, дозором, с величайшей осторожностью шли Верещагин и Шалденко, готовые ко всему. Но они так и не заметили, когда миновали границу.
Пошёл ельник, почти непроходимый.
В дремучих лесах северной Финляндии казалось безопаснее, а главное – здесь можно было не голодать.
По старой пословице – у леса тысяча ушей – стрелять остерегались: того и гляди, их обнаружат, и тогда придётся туго. Урманов из самодельного лука бил по зазевавшимся глухарям. Обязанности повара взял на себя Ломидзе. Он готовил из дичи прекрасные шашлыки. Попадалась морошка, моряки прозвали её «северной земляникой», но вкуса в этой землянике почти не было.
Давным-давно кончилась рыба и лепёшки, которыми снабдил их гостеприимный норвежец. Но соль моряки расходовали очень скупо.
– Эх, жаль, нечем было отблагодарить старика, – сокрушался Верещагин.
Чем опаснее становился путь, тем сильнее жались друг к другу моряки. На ночёвках выбирали такие места, где бы можно было быстро занять круговую оборону и удобнее скрыться. Однажды их разбудили странные звуки в лесной тишине. Кто-то будто бренчал на гитаре. Что бы это значило?
– Не мишка ли? Он любит такие забавы, – сказал Шалденко.
И действительно, когда моряки на цыпочках пошли на «музыку», перед ними предстал медведь, – он щипал лучинку сухой ели.
Другой раз они набрели на поляне на большого волка. Он стоял над жёлтеньким оленёнком и рвал ему горло. Увидев людей, волк, бросив свою добычу, скрылся.
В тот вечер у моряков был роскошный ужин. Но уже на следующий день порции были строго нормированы.
Проходили дни.
Казалось, дикой глухомани не будет конца. Ни выстрела. Ни намёка на артиллерийскую канонаду. Даже самолёт ни разу не пролетел за все эти дни. Моряки оборвались, обросли, и казалось, что все они одного возраста.
По расчётам Краснова, они приближались к границе.
– Нам бы только ступить на родную землю, – говорил Верещагин, – тогда не то что гитлеры и маннергеймы, сам чёрт не устоит против нас…
Гадали, каково положение на этом участке фронта. Возможно, наши отошли от границы. Но Кандалакша и Мурманск, во всяком случае, должны быть в советских руках.
Через день, к вечеру, они наконец увидели первый пограничный знак. Как один, бросились они к нему и, опустившись на колени по другую его сторону, радостно целовали землю.
– Итак, друзья, мы на советской земле! – воскликнул Краснов.
Прошло ещё несколько дней. Моряки достигли небольшого озера. Сняв автоматы, они растянулись на нетронутой мягкой траве. Солнце садилось, зажигая северо-запад и окрашивая последними лучами мачтовые, одна выше другой, сосны на противоположном каменистом берегу.
Лёжа на боку, Верещагин приподнялся и настороженно сказал:
– Товарищи, не то мне почудилось, не то на самом деле потянуло дымом?
Все стали втягивать ноздрями воздух. Да, Верещагин не ошибался. Действительно, тихий ветерок доносил с того берега озера горьковатый запах гари.
Мысль моряков лихорадочно заработала: что за дым? Кто зажёг огонь: наши или враги? Ведь до сих пор они избегали столкновений и с немцами и с финнами, старались тихо обходить врага.
Краснов послал Верещагина и Урманова осторожно прощупать противоположный берег.
– В случае чего, дайте сигнал выстрелом. Мы отойдём вон на ту крутую сопку.
Верещагин и Урманов мгновенно исчезли в густом кустарнике.
Они ползли, пока не услышали приглушённые голоса. Прислушались. Что это?.. Родная русская речь?! Верещагин и Урманов бесшумно раздвинули зелёные заросли.
– Стой! Бросай оружие! Руки вверх!
– Братцы, не стреляйте! Мы свои! – радостно крикнул Верещагин. Его острые глаза уже заметили зелёные фуражки пограничников.
Их обезоружили и повели в глубь леса.
На круглой поляне, в ямах, потрескивали костры, и около яркого их пламени грелись люди тоже в фуражках с зелёным околышем.
Окружив моряков, пограничники настороженно расспрашивали их, а Верещагин с Урмановым мяли пограничников в своих объятиях и всё твердили, что они – свои.
Успокоившись, они подробно рассказали о всех злоключениях отряда и в свою очередь узнали, что попали в пограничную часть, которая с тяжёлыми боями выходила сейчас из окружения.
Верещагин и Урманов, в сопровождении пограничников, сходили за товарищами. Поев ухи, моряки с наслаждением принялись за бритьё и стрижку, словно торопясь смыть с себя горечь голодных скитаний по чужой земле. Увидев себя в зеркале, Урманов от всей души расхохотался: бородка была у него козлиная, реденькая, стариковская. Один Ломидзе хотел было сохранить свою бороду до соединения с регулярными частями, но Верещагин накинулся на него:
– Сейчас же сбрей свою щетину, не позорь морскую форму.
И Ломидзе сдался.
Впервые после гибели лодки моряки вздохнули свободнее и, предварительно развесив на деревьях постиранные тельняшки, улеглись счастливые, что дожили до такого дня. Но они долго ещё переговаривались, прежде чем заснули под сумеречным звёздным небом.
Верещагину приснилось, будто он снова на корабле, ходит по омертвевшей, беззвучной лодке, наклоняется над лежащим без сознания Шаховским, поправляет его руку, потом садится на место акустика, надевает наушники и слышит – на дне моря… поют птички! Да, да, настоящие птички. Он проснулся и, открыв глаза, въяве увидел чирикающую красногрудую пташку. И сердце Верещагина защемило от боли при воспоминании о погибших.
Моряки продолжали упорно двигаться к цели – на соединение с регулярными войсками, теперь уже в составе отряда пограничников. Они неутомимо шли через лесные дебри по еле заметным тропам, проложенным зверьём, то и дело попадая в стычки с мелкими подразделениями врага.
По лесу уже протянулись длинные тени. Сегодня Галима Урманова назначили в тыловой дозор. В паре с ним был долговязый, остроносый, обросший боец, увешанный кружками, чайником с красными разводами, разными коробочками.
– Ты откуда? – спросил Урманов, когда они оказались в тихом ветвистом ельнике.
– Мы – самарские, – уклончиво ответил напарник, махнув худой грязной рукой, и перевёл разговор на другое. – И мать родная, наверно, не чует, как мы тут таскаемся. – Оглянувшись по сторонам, он вытащил из кармана шинели зеленоватую бумажку. – Читал?
– Нет, – ответил Галим.
Обладатель чайника подтянул локтями спадающие брюки, снова огляделся и протянул бумажку Урманову:
– На, читай! Это по-нашему написано, по-мусульмански. Я давно учёл, что ты не русский. Ты, наверно, грамотный по-мусульмански? Или, может, мне самому прочитать тебе?
Галим не удивился напечатанной арабским шрифтом листовке. Ему было известно, что фашисты рассчитывают на то, что после первых же ударов германской армии им удастся посеять раздор между советскими народами. В лесу всё чаще попадались вражеские листовки, сброшенные с самолётов. Никто их, правда, не читал. Бойцы брезгливо, как ядовитого паразита, затаптывали их тут же в болото. Но, оказывается, в семье не без урода.
– Читай, читай! – торопил Урманова обладатель чайника. – А потом поговорим.
Галим гневно взглянул на него и, разорвав листовку на мелкие клочки, развеял её по ветру.
– Эх, зелен-молод ты ещё, матрос. А там правильно написано – дела-то наши швах. Пока цела голова, не лучше ли нам махнуть?.. – и обладатель чайника кивнул головой назад, в сторону противника. – А?.. Покорную шею сабля не рубит. Они мусульман не трогают, только русских…
Галима словно опалило жаром.
– Да ты куда это клонишь, гнус?
– Тсс… не ори, дурень! – замахал на него руками обладатель чайника и даже попытался закрыть Галиму рот.
Урманов изо всех сил ударил его по руке.
– Тсс, якташ[17], тсс! – сразу залебезил тот. – Я ведь пошутил… чтобы испытать тебя. Не сходи с ума… Сам знаешь, в отряде ты человек новый. Ну вот, политрук и говорит, нужно, мол, узнать, кто чем дышит…
– То-то… кто чем дышит… – всё не мог успокоиться Галим. – Смотри не вздумай в следующий раз такие шутки шутить… получишь пулю в лоб! – отрезал он, прижимая автомат к груди.
Обладатель чайника растянул в неискренней улыбке тонкие, склеившиеся губы.
– Ну и напугал, матрос. Зря ты горячишься.
Галим, замкнувшись, грозно молчал. Лес шумел, словно волны перекатывались…
Если бы Урманов знал, кто сейчас стоит перед ним, он насторожился бы ещё больше. Этот кулацкий сынок убил комсомольца, он трижды бежал из заключения, меняя не только места жительства, но и документы. Под чужим именем надел он и красноармейскую шинель, чтобы при первой же возможности перебежать к финнам или немцам.
Неподалёку завыл волк. Урманов вздрогнул и оглянулся. Обладателя чайника рядом уже не было.
– Полундра! Ну и гадина! Удрать хочешь?.. Не выйдет!
Галим увидел, как тот, пригибаясь, бежал по поляне. Прислонившись к сосне, он выстрелил. Беглец будто споткнулся, потом упал, раскинув руки.
Когда Галим подошёл к нему, он был уже мёртв.
– Продажная шкура! – брезгливо произнёс Урманов и, взяв его винтовку с патронами, направился докладывать о чрезвычайном происшествии командиру отряда.
3
Большие дороги, широкие прогалины, населённые пункты отряд пограничников обходил стороной. Но когда на пути легли непроходимые топи да озёрца, одну деревушку невозможно было миновать. Разведка доложила, что это ограбленная, сожжённая и совершенно безлюдная деревня.
Урманов сидел с обнажённой головой около упавшей изгороди – это всё, что осталось от деревни, где недавно беспечно бегали дети и хлопотливо звенели вёдрами у колодца женщины.
Вдруг бойцы замерли: к ним стремительно бежала девушка в развевавшемся светлом платье. Откуда взялась она на этом пепелище? Её мигом окружили плотным кольцом. Рослая, черноволосая, с голубыми глазами, с похожей на божью коровку родинкой под правым глазом, девушка горячо просила взять её в отряд.
– Я всё умею делать. Могу стрелять из винтовки и перевязывать раны.
Командира отряда интересовало другое.
– Давно здесь побывали немцы? – спросил он.
– Немцы совсем не появлялись. А финны были только вчера.
– Куда они ушли?
– Никуда они не уходили. В километре отсюда есть лесной посёлок. Они там.
Командир отряда вскинул брови:
– А вы правду говорите?
– Я не обманываю. Я работала в райкоме комсомола, эвакуироваться не успела.
– Вы сумеете провести нас в посёлок?
– Конечно!
В это время на окраине деревни завязалась перестрелка. Про девушку забыли.
Урманов схватил ручной пулемёт и побежал туда, где перестрелка усиливалась. Пристроившись за грудой камней и брёвен, он открыл огонь по финнам.
– За командира, за товарищей! – кричал Урманов.
На мгновение он выпустил пулемёт, провёл рукой по лицу. Тёплая кровь расплывалась по щеке. Он понял, что ранен в голову. Вид собственной крови вызвал у него взрыв бешеного гнева. Он сам не предполагал в себе столько ярости. Стиснув горячий пулемёт, он стрелял с ходу. Финны бежали, трусливо пригибаясь, как бежал от него недавно предатель. Это мелькнувшее в его сознании сходство ещё больше разожгло Галима. Он бил из пулемёта до тех пор, пока не опустел диск. Галим залёг, сменил диск и снова нацелился в финнов, изредка на мгновение прекращая стрельбу, чтобы вытереть стекавшую на правый глаз и мешавшую ему видеть противника кровь.
– Товарищ, дайте я вам перевяжу рану, – сказала незаметно подползшая к нему та же девушка в новеньком светлом платье.
Не оборачиваясь к ней, Урманов крикнул с нетерпеливой досадой:
– Уйди отсюда!
– Не шумите, – ответила девушка голосом, не допускающим возражений, и стала перевязывать Галима.
Но Галим одной рукой упрямо отстранил её:
– Не надо… не сейчас…
– А ты стреляй, не обращай на меня внимания, я же не мешаю тебе.
Спокойствие девушки передалось Урманову. Он, не отрываясь от пулемёта, сказал:
– Только осторожнее, не вздумай поднять голову.
– Ничего, ты свою береги, – ответила девушка, закончив перевязку, и устроилась под защитой брёвен.
Пользуясь ослаблением натиска финнов, Галим украдкой посмотрел на неё.
– Молодец, Маруся!
– Я не Маруся, я Лида, – сказала она.
– А меня Галимом зовут.
Девушка едва заметно кивнула головой, словно говоря: «Будем знакомы».
После боя Галим полушутливо сказал Лиде:
– Наверно, неловко воевать в шёлковом платье и в таких лодочках. Может, наденешь мои ботинки?
Лида покачала головой:
– Нет, у нас, у карелов, есть такой обычай: человек перед смертью надевает всё лучшее.
Лида произнесла это шутливо и в то же время грустно, и Галим ничего толком не понял.
– Почему ты говоришь – перед смертью?
– Да, перед смертью, – повторила Лида.
Во время этого разговора к ним подошёл Верещагин, которого очень беспокоило ранение Галима. Урманов передал ему Лидины слова.
Убедившись, что Галим ранен легко, Верещагин поддержал товарища:
– Пустое… Назло врагу нам жить надо!..
Покраснев, Лида рассматривала его с наивным любопытством. Она видела, как моряки слушаются Верещагина, хотя он не был старшим по званию, и чувствовала большую душевную силу в этом богатырском теле.
Лида согласилась сменить на более подходящий свой праздничный, теперь изрядно потрёпанный наряд. Кто-то снабдил её гимнастёркой, кто-то брюками, Галим дал ей ботинки на толстой подошве. В первый же день она натёрла ими ноги.
– Вот какие твои ботинки! – пеняла она. – Совсем без ног осталась. Придётся тебе, Галим, тащить меня на спине.
– Что ж, мне станет не под силу – попрошу Верещагина, – улыбнулся Галим и увидел, как смутилась Лида.
– Ты знаешь, я боюсь его, – сказала она.
– Он не медведь, не укусит.
На привале Лида, отойдя в сторону, сняла ботинки и начала мыть ноги в холодной родниковой воде. Она прикусила губу, на глазах от боли выступили слёзы. Вдруг она услышала шаги.
– Подождите, сюда нельзя! – покраснев, как анисовое яблоко, крикнула она.
Верещагин и Урманов нерешительно остановились.
– Мы тебе сапоги принесли, Лида, – сказал Андрей, – обувайся…
Пока девушка примеряла обновку, моряки отошли в сторонку. Вскоре, очень довольная, она поблагодарила их за заботу.
– Видишь, его совсем не надо бояться, – сказал Урманов.
Немного спустя Лида, покусывая ровными белыми зубами стебелёк травы, уже расспрашивала моряков про их довоенную жизнь – бывали ли они в Москве, в Ленинграде, и чьи стихи они любят, и слушали ли они «Пиковую даму» в Большом театре, и участвовали ли в последних состязаниях по плаванию и марафонскому бегу, и ещё о многом другом.
Верещагин спросил, почему у неё глаза северянки – голубые, а волосы южанки – чёрные. Лида улыбнулась и сорвала ещё травинку.
– Все приезжие задают мне этот вопрос, – сказала она, – и вы тоже… Я родилась и выросла в этих лесах. Но дедушка мой был грузин, политический ссыльный. Он женился на моей бабушке, карелке. А отец – на русской девушке, поморке.
– Теперь мне ясно, – сказал Верещагин, – что у вас за характер, и я даже чуть-чуть догадываюсь, почему вы остались здесь.
Лида нахмурила брови. Замечание Верещагина, видимо, не понравилось ей.
– Ну, хватит заниматься моей родословной, – отрезала она, но тут же, мягко улыбнувшись добавила: – Лучше расскажите о себе, ведь ваша жизнь куда богаче, чем жизнь лесной девушки.
Уже темнело. В нараставшей тишине небосклон вспыхнул северным сиянием. Лесные поляны озарились потоками странного света, текущими, как молочная река.
Несмотря на усталость, бойцы, не отрывая глаз, следили за игрой разноцветных сполохов. Зрелище было поистине захватывающее.
– И что же это за чудо такое – огни друг за другом гоняются, – сказал кто-то.
– Чудо или не чудо, но только с давней поры повелось: когда люди совершают славные подвиги, в небе загорается это северное сияние, – раздался рокочущий бас.
Это говорил дядя Ваня, местный колхозник, присоединившийся к отряду пограничников ещё в первые недели войны. Это он вёл отряд по нехоженым лесным тропам и считался незаменимым проводником. Несмотря на преклонный возраст – ему уже перевалило за шестьдесят, – он был полон сил и энергии.
– Тише, братцы, дядя Ваня новую сказку сказывает.
– Совсем короткая, – как бы оправдываясь, сказал старик. – Было это у самого студёного моря, где жил птичий царь. Однажды выкрал он красавицу рыбачку Наталку и упрятал её в диких скалах. Тогда Василий, Наталкин муж, собрал своих рыбаков и пошёл с ними ночью в разведку. Кругом камни и скалы, острые как ножи. Перво-наперво Василий и его люди широкую реку встретили. Кипит она ледяной водой на своей каменной постели, извивается ужом, мчится стрелой, скрежещет камнями. А люди всё идут. Перешли реку. Отряхнулись, отдохнули. Василий глянул на север. Что это? Полоска света, зеленоватого, ласкового, словно кто приоткрыл оконце из тёплой комнаты, чтобы привет послать отважным людям. От этого доброго света на душе у них легче стало, они снова пошли вперёд.
Это Наталка, сердцем, что ли, почуяв, что Василий и его друзья идут вызволять её из неволи, решила показать своё место. Был у неё цветной кисейный платок, подарок Василия. Улучила она минутку, высекла о кремень искру – тогда-то и увидел Василий зеленоватый ласковый свет, – подожгла платок и бросила его со скалы. Ветер подхватил платок, и стал он разгораться всё сильнее, и в небе заиграло разноцветное пламя.
…Шёл-шёл Василий с рыбаками, и упёрлись они в отвесную каменную стену, – продолжал старик. – Оставался у них один выход – вверх. А куда без крыльев полетишь?.. Видят – на самой скале растёт дерево. Василий взял у всех кушаки, сплёл из них длинную верёвку, привязал к одному концу камень и бросил, да так ловко, что верёвка вокруг дерева обвилась. Поднялись они по одному на скалу, а там вокруг столько света, вроде бочку смолы кто зажёг. Это Наталкин платок зажёг всё небо над скалой, и горит оно от края до края, будто ветер лёгкими разноцветными шелками играет.
Увидел с той скалы Василий свирепого птичьего царя и самолично покарал его, а Наталку свою освободил…
Дядя Ваня вдруг умолк, и в наступившей тишине было слышно, как он водил рукой по своим усам, словно припоминая что-то.
– Так-то вот и мы к своим пробираемся, чтобы сообща нашу родину от фашистской нечисти освободить.
В тот вечер финны попробовали окружить отряд. Но после короткой стычки бойцам удалось прорвать вражье кольцо и выскользнуть из окружения. Во время боя дядю Ваню тяжело ранило. Бойцы всю ночь, сменяясь, несли старика на носилках.
Лида то и дело прикладывала ему к голове мокрую тряпицу, вытирала выступавшую из-под повязки кровь.
– Уж потерпи, дядя Ваня, скоро, скоро дойдём до своих… – утешала она его.
– До своих?
– Да. И тебя на самолёте отправят в город.
– В город?
– Ну конечно, в город. Там, сам знаешь, какие хорошие врачи. Они быстро поставят тебя на ноги. И ты поправишься.
– Спасибо на добром слове, доченька, – судорожно вдохнул воздух дядя Ваня. – Только уж недолго мне осталось… Эх, а какая хорошая, какая счастливая ещё будет жизнь впереди!
Старик закашлял кровью.
– Вот, дядя Ваня, какой ты недисциплинированный, всё говоришь да говоришь. А разговаривать тебе нельзя…
Под вечер дядю Ваню похоронили на одной из безымянных высот. Силясь не разрыдаться, Лида кусала платок… Мужчины упорно смотрели себе под ноги.
4
К концу длинного и тяжёлого пути отряд пограничников и моряков своим внешним видом мало уже походил на воинскую часть. Тем более глубоко понимали и чувствовали эти люди в изодранном обмундировании, в разбитых, стянутых обрывками телефонного провода сапогах и ботинках, обросшие, с воспалёнными от бессонницы глазами, что всю надежду на выход из окружения они должны возлагать на сплочённость и дисциплину отряда.
Лес за это время неузнаваемо изменился. По-осеннему шумели пожелтевшей листвой карельские берёзы, горящими факелами пламенели кроны осин. Почва под ногами становилась всё мягче. Оступишься – глухо чавкает под подошвой холодная зелёная жижа. По ночам частые звёзды нависали над чёрной болотной водою.
Сквозь изрядно поредевший лес с линии фронта доносились уже не только далёкие раскаты орудий, но и долгие, похожие на звук рвущегося полотна пулемётные очереди. Опытные бойцы прислушивались к этим звукам и определяли:
– Всю ленту пускает. Верно, тяжёлый бой.
Временами казалось – откуда-то с большой высоты рушились очень тяжёлые ящики. Ноги ощущали, как сотрясалась земля. Что бы это могло быть? Одни говорили, что это артиллерийские залпы, другие пускались в рассуждения о каком-то новом, неведомом оружии.
В районе Куло-Ярви в схватке с вражеским пикетом был ранен в обе ноги мичман Шалденко. Он искусал себе губы, без устали сыпал проклятиями, стихая лишь на время, когда к нему подходила Лида – «товарищ медсанбат», как прозвали её в отряде.
– Так болит, товарищ мичман? – не выдержав, участливо спросил его однажды Урманов, нёсший носилки.
Шалденко сверкнул уничтожающим взглядом, словно услышал нелепейший вздор.
– Зачем задаёшь глупые вопросы? – сердито сказал он. – Где и когда ты видел, чтобы моряк ругался оттого, что у него раны болят?
На одном из коротких привалов Шалденко сполз с носилок и лёг навзничь на красный гранит. Серыми, широко раскрытыми, в спокойном состоянии добрыми глазами он уставился в небо, где медленно проплывали кудрявые белоснежные тучи. Голова мичмана была откинута назад, а подбородок, покрытый сейчас чуть вьющейся русой бородкой, торчал вверх. Шинель на нём была расстегнута, один борт откинут, и из-под раскрытого воротника кителя виднелась полосатая тельняшка. На поясе висели немецкие гранаты с длинной ручкой и маузер в деревянной кобуре. Он дышал тяжело, было явственно видно, с каким напряжением поднималась и опускалась его широкая грудь. Пальцы его, сильные, будто орлиные когти, вцепились в камень. «Неужели каюк? – больно кольнуло в сердце мичмана. – Конец службы мичмана Шалденко?..» И перед его глазами встала подводная лодка. Вот она идёт на шум вражеских кораблей… Пущенные им торпеды устремляются на врага. Затаив дыхание он ждёт глухого взрыва, но взрыва нет, только сердце стучит всё сильнее и сильнее… Мичман недоумённо раскрыл глаза:
– А… это ты, Андрей?
Да, это Верещагин опустился рядом с ним на камень.
– Эх, главстаршина! Неужели не суждено мне больше увидеть море?
– Что это тебе взбрело в голову, мичман? Нет, наша вахта ещё не окончена…
Шалденко помолчал несколько минут, потом поглядел на товарища полным тоски взглядом:
– Боюсь, Андрей, что дела мои плохи… Видно, рваный бушлат не заштопаешь.
– Нет, мичман, не пришло ещё тебе время отдавать якорь. Не бойся, починят тебе ноги. Теперь какой-нибудь день-два, и мы уже будем у своих.
Верещагин смотрел в глаза мичману. Сколько в этом взгляде было дружеского участия. Шалденко отвернулся, сомкнул веки. Потом чуть приподнялся.
– Дай руку, – сказал он и изо всех сил сжал протянутую могучую руку Верещагина. – Спасибо, друг, спасибо…
В первые месяцы войны ещё не было сплошной, хорошо укреплённой линии фронта. Обманутый первыми удачами враг, не думая об укреплении своих флангов, рвался вперёд. Поэтому переход через фронт оказался не таким сложным, как этого ожидал отряд лейтенанта Краснова.