Пока цветет сирень

Глава 2. Цвет сирени

Год промелькнул, а я и не заметила, как мама поседела. Она серьёзно заболела. Все мы старались ухаживать за ней, помогать. Она все отмахивалась: «Да шо вы меня, старую, жалеете? Вон как нынче яблони зацвели, авось хороший урожай будет». У Кати с Толиком родился сын – Фёдор. Они всей семьёй приезжали теперь нечасто. Сашка, наш младший брат, подрос решительно. Ему уже 13 лет было. Мы всё думали, какое у него будущее, а он говорил, что пойдёт в ремесленное. Папа так и работал сторожем, но тоже сильно сдал за последние полгода. Мамина болезнь его подкосила, но он хорохорился. Говорит: «Голова болит, сердцу легше». Поэтому теперь за старших в семье были я и Маша. Мне уж 16 исполнилось, два месяца как, а Маша на три года раньше родилась. И повадился за ней ухаживать один кавалер. Странный он уж больно был и неразговорчивый. Кто-то мне про него говорил, что он ей стихи пишет. Вот только Машка скрытная стала и ничего мне не рассказывала. Я как ни спрошу, а она одну бровь поднимет и надменно ответит: «Ты, Аня, куда идёшь, петь? Вот и иди! А свой нос не в свои дела не суй!» – и уходила в комнату, красуясь зловредной причёской.

Она заметно похорошела за несколько лет, да и была единственной блондинкой в нашей семье. Ей все говорили: «Маш, тебе бы с такой внешностью актрисой быть!», но она презрительно фыркнет только и скажет: «Нечего дурью голову забивать! Надо серьёзным делом заниматься, а не юбкой крутить!» И с этими словами всё в мою сторону косилась. Но я на её «язвы» не обращала внимания, уж я-то знала, что лучше искусства нет ничего. Она, конечно, признавала, что я пою хорошо, но характер есть характер. И потому мне очень не хватало Кати, нашей Кати, которая уже стала мамой. С ней мы всегда могли поговорить по душам. И не знаю, почему так сложилось. То ли от того, что мы обе неродные дети были в этой семье, то ли ещё от чего.

А я Машиного ухажёра так и прозвала – «кавалер». Всё ходила её задирала, когда она особо вредничала:

– Ну что, поди, опять твой кавалер придёт серенады петь? – затем щипала её за руки и убегала. Она ух как злилась, крича мне вслед:

– Ну погоди, Нюрка! Я тебя ещё догоню! Ох, не порадуешься!

А я ей, забираясь в сколоченный Сашкой шалаш на яблоне:

– Злыдня-злыдня! Тебе курица не достанется!

В этом году я стала часто готовить. Маме было очень тяжело, и мы с Машей распределили хозяйство на двоих. Она стирает, я готовлю, она убирает, я глажу, и так каждый день. Мать с отцом приучили нас к порядку. А по воскресеньям Катя с Толиком приезжали, да с маленьким, грудным Федей.

И вот как-то Маша мне говорит:

– Аня, сходи в керосиновую лавку, света совсем нет.

И я иду. Таракановка ещё холодная, весна в этом году выдалась поздняя, воздух дарит то запах воды, то дым из чьей-то печи. И так тебя разморит от яркого солнца после долгой зимы, что думаешь: «Вот тут бы прямо и заснула, посреди улицы». Время послеобеденное, на улицах мало кого встретить можно. Только если мальчишки-сорванцы какие играют в откуда-то раздобытый мяч. Захожу я в керосиновую лавку, а там один и тот же продавец, уж лет 20 здесь работает, старенький, сухонький Тимофей Матвеевич. Он уже плохо слышит, потому я заходила и громогласно заявляла: «Дядя Тим, мне керосину!»

И он знал уже, сколько кому этого керосину надо. Мне он всегда был рад, говорил: «Ааа, егоза пришла! Как живёшь, егоза?», затем отдавал мне керосин в склянке и, не дождавшись моего ответа, уходил к себе в подполье. А я возвращалась, стуча каблуками новых туфель, купленных Машей на небольшом рынке возле Ленинградского шоссе. И домой сразу идти неохота, дай, думаю, зайду в армянский дом к моей однокласснице Марьяне.

С ней мы подружились не сразу, только класса с 6-го начали разговаривать. Частенько нас даже за сестёр принимали, черные её косы ничуть не уступали моим. Вот только хвастаться она была горазда, и за это её половина класса не любила, придёт с какой новой вещицей и давай хвалиться.

Отец её был каким-то начальником в профсоюзе, а мама – художник. В своё время дед Марьяны, Ашот Багратович, привёз с собой из Армении несколько национальных костюмов. И вот один они мне подарили для моей Шамаханской царицы, меня их семья радушно принимала.

Марьяна хорошо училась и, в отличие от меня, получала пятёрки по математике. Я всегда удивлялась: и как можно этот предмет понимать да ещё любить? Для меня все, кто любил математику, вызывали какое-то недоверие. И в каждом знакомом, кто её любил, я искала подвох. Вот только в Марьяне его не было, ну кроме самолюбования.

Не успела я подойти к армянскому дому, как навстречу мне идёт Дмитрий Дементьев, тот самый, что меня сфотографировал! Как?! Какими дорогами его сюда снова занесло?! Он тоже меня сразу узнал, издалека помахал рукой, а я прибавила шаг. В этот момент я совсем забыла, что иду в Машином фартуке, на случай, если прольётся керосин из склянки. А Дмитрий был одет как франт, между нами сразу чувствовалось социальное неравенство. Подойдя ближе, я остановилась и осторожно поздоровалась, переминаясь с ноги на ногу. Меня утешали лишь мои новые туфли и необычно собранные волосы, чай, не зря старалась полдня перед зеркалом. Дмитрий был в костюме цвета беж (я как-то услышала такое определение цвета от дамы, что мне скатерть подарила), в фетровой шляпе и штиблетах. Как я поняла, он был студентом и увлекался фотографией. Приходил в армянский дом, чтобы задать ряд вопросов соседу Марьяны. Я спросила:

– И давно ты тут шпионишь? – Глупее ничего на ум не пришло.

– Давно-давно. А вы поёте? Вас можно послушать? – спросил он тихо и вежливо, будто я была какой-то величиной в его глазах.

Я смутилась и мгновенно перешла на «Вы».

– Да, конечно, пою! Приходите на концерт через неделю!

Он, улыбаясь, ответил:

– Спасибо, не могу обещать, но постараюсь!

И так мы стояли, рассеянно смотря друг на друга. Но я решила попрощаться первая:

– Ну, до свидания! Вы приходите! – и пошла, стараясь прямо ставить ноги в новых туфлях, которые оказались мне немного велики. Я шла и сама себе говорила: «Не оборачивайся!», хоть и очень хотелось.

Сначала шла ровно, не спеша, словно что-то вымеряя, затем припустила, понеслась со всех ног. И уже забыла, что новые туфли мне адски трут.

Дмитрий учился на втором курсе университета. Так мне рассказал сосед Марьяны – Генрих Тигранович Габальянц. Он был достаточно известным в своих кругах учёным-палеонтологом, уже в летах, но мы с Марьяной к нему заходили иногда, он нам всегда что-то да интересное расскажет. Так и через день после встречи с Дмитрием нам поведал: «А, тут студент приходил, всё меня расспрашивал. Кофий ему понравился».

День за днём я всё ждала приближения концерта. Конечно, мне хотелось петь для Дмитрия, поэтому ходила в Дом культуры каждый день и занималась по несколько часов. Мой преподаватель Иван Александрович заметил во мне перемены и всё спрашивал: «Аня, что-то случилось у тебя? Поёшь, будто в последний раз!» – а я ничего не говорила. Как о своей мечте в детстве молчала, так и сейчас молчала о том, что встретила Того самого человека. И для которого хочется петь и быть настоящей примой, будь то театр или филармония. Но я, конечно, мечтала о театре, и не о каком-нибудь, а о Большом. Иван Александрович в меня верил, видя мою уверенность в себе и талант.

Меня теперь приходили слушать и из соседней деревни Коптево. Дома поддерживали, и родители за меня были счастливы.

День выступления совпал со сменой на заводе, я попросила знакомую поработать за меня, на что она любезно согласилась. На концерт я надела лучшее платье, недавно пошитое в ателье одной почтенной особой. Кто-то мне говорил, что она ещё при царе шила наряды для барышень. И в самом деле, в платье я походила на саму принцессу заморскую. Оно было длиной в пол и цвета вечернего неба. Помню, сколько мне комплиментов сыпалось… А затем я узнала, что у Вертинского, когда он жил не в Союзе, был костюм цвета сумерек. И сразу мне вспомнилась та модистка, словно из другого мира. И с каким ажиотажем она принялась за работу! Сейчас уж и не найти таких мастеров. А материал на платье мне Катя наша дала. Ей на работе сделали подарок, а она мне на 16 лет его вручила со словами: «Тебе нужнее, ведь кто у нас артистка?» – вот такая у меня старшая сестра.

В день тот, помню, на улице слякоть, лужи кругом. Недавно гроза прошла, но майское тепло дарило настоящее счастье и ожидание чего-то невозможного. Я иду в концертном платье цвета сумерек, стараясь не подметать подолом землю. В волосы уже по традиции вплела верхушку сирени, что проросла неподалёку от дома. На этот раз цветки были ярко-голубого оттенка, они ярко контрастировали с моими черными волосами.

Я буквально влетела в репетиционную, едва успев к назначенному часу. А сегодня был мой первый сольный концерт. Пусть небольшой, всего на час, но всё же мой.

Иван Александрович разрешил мне самой распеться, в первый раз. Обычно на занятиях он сам это делал. А у меня внутри было столько энергии, что казалось, смогу взять верхнее до сразу, без распевки, но всё же рисковать не стала. Переобувшись из галош в лаковые черные туфли, критично рассматривала себя в зеркале. Туфли явно шли наперекор цвету платья, но ничего исправить нельзя, туфли были единственными и только концертными. Я их купила в прошлом году и про себя молилась, лишь бы не вырасти, купить новые сейчас было сложно, деньги нужны были на семью и на лекарства маме.

До выхода на сцену оставались минуты. И тут в репетиционный зал заходит Дмитрий. Он постучался, но, не дожидаясь ответа, позволил себе войти. Я стояла спиной к двери и поздоровалась с его отражением. Он, улыбнувшись, ответил мне в зеркале. Так и стал дальше общаться с моим отражением:

– Аня, я обещал, и вот я здесь! – сказал он, сняв шляпу, как герой из книги.

Меня смущали подобные жесты, я не привыкла к манерам городских и начала злиться, что не соответствую его уровню. Скорее всего, он будет меня держать в жутком напряжении, с таким и слова не проронить. Тогда я подумала оборвать все мысли о нем, как о каком-то серьёзном будущем, решила, что в лучшем случае буду дружить. И наконец, повернувшись к нему лицом, глядя прямо в глаза, сказала:

– Мне пора! А вы… вы идите в зал и слушайте меня оттуда! А сюда нельзя приходить никому! – Я почувствовала, как горят щёки и начали трястись колени. От волнения я ещё больше разозлилась:

– Всё!! Идите и слушайте! И не забудьте закрыть дверь с той стороны!! – И с этими словами вышла, оставляя поклонника в полной растерянности и непонимании.

Я вышла на сцену в зале, полном зрителей. В первом ряду сидел Сашка и нагло лопал мороженое. Я хотела погрозить пальцем, но взяла себя в руки.

Первое отделение меня слушали, затаив дыхание, все мои родные, даже мама нашла в себе силы прийти.

Я видела Дмитрия. Он сидел в третьем ряду, но я почему-то боялась встретиться с ним взглядом. Пела тогда песни из фильмов «Весна», «Цирк» и «Волга-Волга». Не все, кто жил в селе, тогда видели эти фильмы, но музыка нравилась многим. А завершила отделение двумя романсами Чайковского. Последние произведения пелись уже на исходе сил, в горле пересохло, и я сгорела эмоционально, ещё когда распевалась. Я чувствую, как покалывает ноги от туфель, которые не предназначены для длительного ношения. Они жмут мне в пальцах, и я мечтаю от них избавиться, как только уйду за кулисы. После небольшого перерыва началось второе отделение, и я стала глазами искать Дмитрия. Теперь мне было неловко, что его так неуклюже отставила. Искала, но так и не нашла, а его кресло было пустым. Я сразу же сникла, и петь стало в тягость. Дотянув мою любимую арию Шамаханской царицы, я быстро покинула сцену. Мне было приятно слышать комплименты и похвалу моего учителя, да и зрители благодарно улыбались, заявляя, что непременно придут ещё.

Уже в дверях, на выходе, я лицом к лицу столкнулась с Дмитрием, который достал из-за спины пышный букет белоснежной сирени. Он сказал тогда:

– Я заметил, что в вашей причёске цветки сирени. Может быть, вы любите эти цветы?

Я ошалела от счастья, но виду не показала. И, научившись у своей сестры надменно поднимать одну бровь, произнесла: «Спасибо! Была рада вас видеть!» Потом через паузу добавила: «Что ж, приходите ещё, коль нравится» Тут я поняла, что последние два слова были лишними. Сразу покраснела и, раздражаясь на собственную слабость, проговорила с расстановкой: «До сви-да-ни-я, Дмитрий!» – и пошла, приподняв обеими руками платье и вышагивая галошами, представив, как ходили барышни, держа спину ровно, придерживая подолы. Мне тогда казалось, что со стороны я выглядела эффектно.

Я очень не хотела, чтобы он узнал о моей работе на заводе. И вообще, поняла, что предательски стесняюсь своей семьи. В голове была тысяча мыслей: «А что если он узнает? А вдруг?..» И все эти доводы мне не давали покоя, ведь самое страшное – разочаровать объект восхищения. И тогда я начала придумывать историю, как выкрутиться, чтобы никогда его не представлять родителям. Моим спасителем будет Катя! Так я решила. Старшей сестрой я гордилась. Она всем нам во многом подавала пример, да и жила в городе. И в случае чего можно будет наведаться к ней в гости вместе с Ним. Если, конечно, он ещё придёт. Так я шла домой длинной дорогой, поскальзываясь на размякшей от дождя земле и собирая подолом платья воду из луж.

***

Май подходил к концу. Пышное цветение с изумрудными клейкими листочками постепенно преображалось в зрелую летнюю радость. Где наши игры с сёстрами в «Нептуна», когда под первыми майскими лучами солнца вода нагревалась до температуры тела, а то и выше? Где наш смех? Я чувствовала, как взрослела. По вечерам теперь ходила на танцплощадку, где играли танго и фокстрот. Танцевать мне хотелось так же хорошо, как петь. Иван Александрович в этом году позволил себе взять отпуск в июне. Он уехал в Крым, во всесоюзную здравницу Алупку, а я была предоставлена самой себе.

Я ждала встречи с Дмитрием, теперь мы стали часто переписываться. Своё письмо я начинала так: «Дорогой мой друг…», а он отвечал: «Милая Аня, прошёл ещё один день…» Мы писали друг другу почти ежедневно. Он сдавал экзаменационную сессию в университете, а я так и продолжала молчать о хлебозаводе. Мама стала совсем плохо ходить, отец ухаживал за ней как мог. А я после смены приносила домой свежую выпечку и пряники – иногда нам, работникам, разрешали что-то брать себе из продукции. Вдоль нашего уже покосившегося забора расцвела поздняя красавица – персидская сирень. Она отличалась и ароматом, и внешне от той, что мы привыкли видеть.