Всё это про любовь

– А как зовут кошку?

– Кошку? – удивился рыбак. – Ну, как же… Кошка.

– Понятно.

Имени у кошки отсутствовало.

– Скажите хотя бы это кошка или кот? Он или она?

Эдуард Ляликович повёл плечами:

– Вы знаете… не имею представления. Когда умерла Люда, это моя жена, мне стало одиноко… не столько даже одиноко, сколько непривычно. Мы прожили вместе тридцать пять лет, и я никогда не был один. Ни одной секунды. И вдруг пустой дом, тишина аж в ушах звенит. Я испытывал… беспокойство, тревогу – всё вместе. Дискомфорт. Потом появилась кошка. Пришла как-то утром… или вечером – не помню точно. Я не звал её и не приглашал, – Эдуард Ляликович посмотрел на свою рыжую спутницу, будто видел в первый раз. – А она вот… прижилась. Притом очень легко прижилась, и тогда я подумал о… – он покрутил удилищем, стараясь подобрать слово. – Что вы думаете о переселении душ?

– Не верю.

Мой ответ рыбака… нахохлил.

– Как вы категоричны! – Канотье сдвинулось на затылок. – Завидую. Нет, правда, искренно завидую вашей уверенности. А я порой задумываюсь над этими… над своими теологическими сомнениями. Учтите, профессия требует моего полного идейного материализма. – Рыбак искрился глазами. – Я учитель физики, в средней школе. Был в прошлом. Ныне я пенсионер.

– И что смущает ваш убеждённый материализм?

– В первую очередь дети. Ученики. Учу их, учу. Как это говорят, отправляю во взрослую жизнь. А через двадцать лет возникает из вселенского хаоса этакий ушастый карапет – точная копия своих родителей, хлопает глазами и требует, чтоб я начинал свою работу с начала.

Эдуард Ляликович говорил "учу", а не "учил", я поняла, что он недавно вышел на пенсию. Старик показался мне ужасно симпатичным, как актёр Тихонов в период своих первых фильмов. Тогда он ещё не был старым, и его гримировали под пожилого. Старость отбирает у человека жизненную энергию (в первую очередь), а тут получался парадокс: внешне стрик, а внутри молодой красавец Тихонов.

В голове мелькнула "отчаянная" мысль:

– Вы далеко живёте?

Он ответил метким вопросом:

– Хотите напроситься на постой?

– Существует такое желание. А как вы догадались?

Эдуард Ляликович поведал, что увлёкся творчеством Агаты Кристи: "Во многом, это ерунда. Я говорю о предложенной методе раскрытия преступлений. Невозможно определить виновного по пробке от крема или по осколку чашки. Почему? Математически невероятно. Слишком много допущений и велика погрешность, для настоящего учёного. Однако кое-что я ухватил из детективов…"

В глазах опять засверкали искорки:

– Послушайте цепочку моих мыслей: вы – молодая красивая девушка, в дорожном костюме. В руках походная сумка. Какой делаем вывод?

– Какой?

– Однозначный! Командировочная. – Он развёл руками: – Для отдыха и туризма наш городок слишком малоинтересен. Он страдает эмоциональной бледностью. Потерялся на теле Планеты.

Мне страстно хотелось согласиться. Но я не могла:

"Ничего себе потерялся! – думала я. – После моей статьи об Илавецке заговорят по всей России".

Физик-пенсионер продолжал:

– Хотите, я угадаю вашу профессию? А если расстараюсь, скажу, зачем вы приехали.

Это становилось забавным.

– Попробуйте, – согласилась я. – Постарайтесь угадать и первое и второе.

Он пристально осмотрел мою внешность, заявил, что угадывать ничего не собирается. Методу Агаты Кристи он обогатил научными процедурами: "В этом суть дедуктивного исследования".

Через минуту Эдуард Ляликович проговорил:

– Вы – напористая, нагловатая… только не обижайтесь… это даже неплохо, ибо эти качества не закостенели в вас. Не стали основой характера. Вы способны чувствовать и сочувствовать, поэтому ваша экспансивность не наносит ущерба окружающим. Мягкость и острота – вот ваши козыри, если говорить двумя словами.

Затем детектив попросил мою руку. Я подала (переживая некоторую робость).

Он осмотрел ладонь с двух сторон и даже понюхал.

– Особых отметин на руках нет. Значит вы не швея, и не учительница, и не продавец билетов в драматическом театре… и не торгуете рыбой на рынке. Запах рыбы трудно вывести. Получается, – Эдуард Ляликович гордо выпрямился, – вы инспектор дошкольных учреждений. Приехали провести ревизию в столовых.

Здесь я не удержалась и прыснула в кулак. Извинилась: "Простите… я… того", быстро отвернулась. Мой Пинкертон радостно переспросил:

– Я прав? Угадал? А?

– Почти на сто процентов, – согласилась я. – Вы ясновидящий. Хотя и учили детей физике.

– Тогда пойдёмте! Я покажу вам своё жилище.

Он взял мою сумку, я достала из реки пойманную рыбу. Кошка взволновалась. Посмотрела подозрительно и придирчиво, однако ничего не произнесла, вероятно, поверив в мою честность.

Эдуард Ляликович окончательно представился, сказал, что его фамилия Салазкин. Я произнесла свою фамилию. Мы пожали друг другу руки, официальным (для честных людей) образом затвердив наше знакомство.

Идти пришлось недолго.

Салазкин жил в деревянном одноэтажном домике у самой реки. Как я поняла, бОльшая часть жителей Илавецка проживала именно в таких домах. Официально эти "одноэтажные субтропические пампасы" назывались частным сектором.

Пока мы шли, Салазкин рассказывал историю города (корень Илавецка уходил глубоко в историю, однако не расширялся и не ветвился, оставаясь тоненькой ниточкой-жилкой). В какой-то момент (практически на полуслове) мой спутник замолчал, сделал мне знак глазами и даже приложил палец к губам, намекая на режим молчания.

Я притихла.

Мы двигались по тротуару вдоль забора. На лавочке (между забором и вишнёвой аллеей) пребывал в забытьи старик. Нельзя сказать, что он сидел, поскольку большая часть его седалища размещалась вне лавочки, однако… На трость он положил ладони, на ладони – голову. Дремал.

Эдуард Ляликович смял лицо в сложной гримасе и ещё раз показал на губы. Придвинулся к калитке (мы пришли), осторожно приподнял щеколду…

Наши ухищрения оказались напрасны.

– А я не сплю, – заявил старик и поднял цыплячью голову. – Думаю. Размышляю.

Эдуард Ляликович сделал рукою жест, каким приглашают к столу:

– Знакомитесь, Женечка. Сахарный Демьян Захарович, собственной персоной. А это – Евгения Фролова. Прошу любить и жаловать.

Дед встрепенулся:

– Уж не Зинки ли Фроловой дочка? – по-бабьи всплеснул руками.

– Нет, я не здешняя.

– Слава богу! А я-то спугался, бо за алиментами явилась не запылилась, – дед подмигнул и столкнул кепку на затылок.

"Ух ты! Герой! – подумала я. – Двухсотлетний Казанова".

В доме было прохладно и чуть влажно, как бывает только в деревянных домах. Ветер играл занавесками. Звонко с упоением стрекотал кузнечик. Кошка прошла в зал и села в самом центре комнаты. Она была здесь хозяйкой, а потому принимала гостей. По стенам висели фотографии. В основном чёрно-белые: семейные, школьные, – я прошла вдоль галереи, – изредка попадались портреты. Дореволюционные сепии: бравый казак восседает на стуле, за его спиной интеллигентный юноша – сжимает в руках гимназическую фуражку.

– Это мой отец, – подсказал Эдуард Ляликович. – А это дядя. Дядя погиб в Гражданскую. Вот в высшей степени интересный снимок – мой последний выпуск. Бравые ребята, и девчонки подстать. А это мама в юности. Вот Люда… сарафан в горошек. Хорошая фотография, правда? Люда здесь очень сама себе нравится. Такие эмоции протекают из снимка. Вы замечали?

Признаться, я позавидовала этому дому. Тому, что он такой… спокойный и ладный, что у него есть хозяин и хозяйка. Пусть даже хозяйка – кошка.

Не хватало только детей. Визга, плача, смеха, беготни и стираных пелёнок на бесконечной бельевой верёвке. Такие верёвки подпирают палкой, чтобы бельё не волочилось по земле.

Будто услышав мои мысли, Эдуард Ляликович открыл альбом, вынул две фотографии. Юноша и девушка. Внизу подпись: Слава и Юлия.

– Мои. Они теперь совсем выросли, в Ленинград переехали. Там строят свою жизнь.

Красивое выражение: "Строить жизнь", в нём есть надежда и едва заметный обман. Обман в иллюзорном могуществе человека. На самом деле, это жизнь строит людей. Время рождает своих героев, время их топит (когда надоедают). Как слепых котят. Притом их же руками. Маяковский застрелился, Лиля Брик дожила до старости. До девяноста (кажется) лет. Умирала забытая и заброшенная, точно бестолковая ненужная кукла. Невольно задумаешься, какой вариант гуманнее?

Я оставила в комнате вещи, переоделась, сходила в душ. На краткий миг лень завладела моей душой – расхотелось куда бы то ни было идти, бежать, разбираться… копаться в людских пороках. Захотелось завалиться на скрипящую койку, взять детектив и читать-читать… посматривая на сирень за окном. Вдыхать аромат и пропускать нудные страницы.

Потом сварить из пескариков уху, накормить хозяина и его кошку. Смотреть, как они едят и думать (скрывая гордость) что такой вкусной ухи они никогда не пробовали.

*

Сахарный Дед – так я прозвала нашего соседа, – присутствовал на прежнем месте. Лишь только я вышла за калитку, он нахохлился и поманил меня пальцем. Смотрел лукаво с тенденцией к хитро. Я даже испугалась, что старый хрыч начнёт меня кадрить. Что я буду делать? Драпать? Или драться?

К удаче, опасения не оправдались. Дед заговорил "о высоком". Притом начал с подводки:

– Ты девка видная, титястая, дай бог тебе здоровья…

Я нейтрально кивнула. Не соглашаясь официально, но и не отрицая очевидного.

– Ты мне растолкуй, – продолжил дед и кивнул на лавку. Я присела, готовая к старту в любую секунду. – Евгения, это как по-нашему будет?

– Женя.

– А-а! – он обрадовался. – Генька! Была у меня одна Генька в пиисят четвёртом. Огонь, а не баба. С юбки выпрыгивала, так у ей жгло.

– Я тороплюсь, дедушка.

– Одну минуту, – Сахарный Дед сделался серьёзным. – Вот смотри. Ситуация. Допустим, я помру. – Он произнёс это с вопросительной интонацией, будто у него был шанс на вечную жизнь: может помру, а может не помру. Пятьдесят на пятьдесят. Или тридцать на семьдесят. – Допустим, попаду в рай. Можем же мы такое допустить?

– Можем, – согласилась я.

"Хотя вряд ли, – подумала. – Слишком шустёр".

– В раю Толик Копытин, – выговорил дед.

Замолчал.

– И? – подбодрила я.

– А я его терпеть не могу! Просто до икоты не перевариваю! Что мне делать в таком разии?

Я задумалась: "Дела! Божьи одуванчики рай поделить не могут. Будто это туалет в коммунальной квартире".

– Во-первых, вам рано об этом думать. Во-вторых, где гарантии, что Толик Копытин в раю? Может быть, его там нет.

– Есть, – Сахарный Дед почесал в седалище. – Толька точно там. Он всю жизнь праведником прожил, сволочь. Это у меня путёвка под сомнением. Есть на моём счету… грешочики. Я вон и заборчик вокруг церквы починил. Покрасил за свои деньги. Как тебе оттенок?

Я оглянулась, пригляделась. В конце улицы выглядывала церковь (большей частью – звонница, над деревьями). Виднелся погост, уходящий за холм, облупившиеся врата. Заборчик был выкрашен типовой синей краской – кобальт светлый синий. Разведён в пропорции один к… трём.

– Очень красиво, – одобрила я.

– Как думаешь, зачтётся?

– Вне сомнений! Светлое будущее приблизилось на один пункт!

На этой оптимистической ноте мы распрощались. В последний миг, каким-то неуловимым движением дед-таки цапнул меня за ягодицу – ущипнул. Я погрозила кулаком, и поняла, что… рай Сахарному не светит. Нутро и опыт не пропьёшь, чёрного котёнка не отмоешь добела. А этот столетний сахарок большой мастак до женского пола.

Факт.

*

Светлана Насонова была прописана по Большому Сливовому переулку, дом двадцать три. Квартира номер семь. Третий подъезд, третий этаж, как в "Бриллиантовой руке". Или там был четвёртый подъезд? Не припомню.

Дом окружили яблони. Причём со всех сторон, будто строение возвели на полянке в сказочном саду. Строители-гномы суетились с маленькими вёдрами и кирками, укладывали кирпичики в красных колпачках… Гномы в колпачках, а не кирпичики… Шучу.

Я подумала, что здесь особенно волшебно ранней весной, когда ударяет цвет. Тогда аромат – до одури. Воздух кажется вязким и густым. В распахнутые окна втекает любовь… любовь в чистом яблочном виде. От этого души обнажаются, становятся нежнее. Люди чутче чувствуют друг друга.

Третий этаж, седьмая дверь. Ватная пухлость дерматина, фигурные гвоздики, натянутые медные шнуры, имитирующие роскошь.

Позвонила.

Тишина.

Прислушалась: льётся вода… кажется. Во всяком случае, бытовые звуки присутствуют.

Позвонила ещё раз.

Из-за двери проявился голос:

– Вовка, это ты? – кричала женщина. – Входи уже! Не заперто! Я волосы сушу.

"Волосы это похвально, – мысленно согласилась я. – Вот только я не Вовка… и не Толька". Рифма покаталась на языке: Только я не Толька.

Ещё раз надавила на пипочку. Продолжительнее. Дама за дверью чертыхнулась (не обременяясь литературностью); по коридору прошаркали тапки. Дверь распахнулась мгновенно и во всю ширину, точно дамбу сорвали с петель.

– Вов… – девушка осеклась, увидев на пороге меня. Опешила… но только на мгновение. Обежала мою фигуру практичными глазами. Спросила (с упоительным провинциальным нахальством):

– Тебе чего?

– Здравствуйте! – вежливо ответила я.

"Сходу ударить в нос? Или показать удостоверение?.. – затруднилась. – Вот в чём вопрос…"

Почему-то на хамоватых людей очень благоприятно действуют мои бордовые с золотым тиснением корочки. Причём, я заметила, не столько своим содержанием – должность журналиста, в сущности, рядовая, обычная, – сколько самим фактом существования: О-го! Удостоверение! Символ власти!

Хамоватые люди катастрофически обожают власть. И всё, что с нею связано. Вероятно потому, что власть оправдывает хамство.

Я показала удостоверение. Жест чуть ленивый и небрежный. Сева Усольцев называет это движение: "Накось выкуси, упырь!"

Корочки сработали. Безоговорочно.

Пока девушка читала мою фамилию, я откровенно разглядывала её интерфейс: круглое милое личико, полные губы, маленький нос… картошкой (как у артиста Пуговкина, только аккуратнее). Очевидный пушок над верхней губой – значит, темпераментна в койке. Полные белые ноги с красивыми ровными коленями. Приемлемая грудь.

"Интересно, что бы сказал по этому поводу Сахарный Дед? – мелькнул вопрос. – Как бы охарактеризовал типаж? Молодая купчиха? Или аппетитные прелести?"

Плюс выдающихся размеров "корма". Мечта фитнесс-тренера.

Почему мечта? Потому что, такой зад привести в форму стоит больших усилий. А ещё необходимо заплатить уйму денег. И много часов провести в спортивном зале.

Поверх голого тела – шелковый халат с кровавыми георгинами и золотыми вензелями.

"Вот она… провинциальная непосредственная красота – всё на показ, всё в десять раз ярче, чем нужно. Хочется воскликнуть (словно фотографу): Остановись мгновение! Ты и так молода, свежа и прекрасна! Удали эту мерзкую помаду. Смой тени. Избавься от накладных ресниц. Позволь природе быть!"

– Могу я поговорить со Светланой? – спросила я ровным тоном.

– Ланка уехала, – ответила девушка.

Мне показалось, она огорчилась. Пояснила:

– К тётке в деревню. На три дня.

– Вот как?

Оказывается, это ещё не край света. Земной шар продолжается дальше, существует деревня (за тридевять земель), где живет водяной, леший, где расквартировали группу гражданских ведьм (на период увольнительной) и где обитает тётка Насониха.

– Как неприятно, – проговорила я. – Я на такое не рассчитывала… а впрочем… может быть вы мне поможете?

– Конечно помогу, – уверенно ответила девушка. – Меня зовут Карина.

Она протянула руку.

– А фамилия?

– Ломова.

– Очень приятно! – я с чувством пожала ладошку.

– Зайдёте?

– Если позволите.

На кухне было уютно. Занавески с рюшечками, карамельки в хрустальной вазочке. На плите домовито пошумывал расписной чайник, намекая, что он произошел от дровяного самовара. Чашка с мёдом на столе… утопленница муха – святая мученица. В стеклянной вазе на подоконнике – роскошный букет сирени. Развалился тяжелыми бесстыдными гроздями.

Я подумала, что это Девчачий рай. И ещё, что хорошо бы сюда запустить матёрого художника. Здесь присутствуют сюжеты.

– Вовка принёс? – спросила я, кивнув на цветы.

Щёки Карины порозовели:

– Ага. Заходит иногда, мракобес. Женихается.

Помолчали.

Я задумалась, как построить разговор. По лицу девушки пробежала ревностная тень: К чему прозвучал мой вопрос? Чего это я удумала? Уж не собираюсь ли положить глаз на её счастье? На любимого мракобеса?

…Вот так. Оказывается даже "Вовка из тридевятого царства" представляет ценность для кого-то. Будто этого добра не хватает в природе…

Потом Карина решила, что я слишком… "Модная ути-пути!" – по её лицу можно было читать, как по книге. Значит, опасности нет. Морщинка разгладилась.

Я уточнила:

– Вы вдвоём здесь живёте?

Она кивнула. Настойчиво повторила вопрос:

– А вы зачем пришли?

Какая милая девушка! Не та ли это простота, что хуже воровства?

Я ответила, что хочу разобраться в происшествии. Понять. И написать статью. Карина отвернулась, посмотрела в окно. Как бы отстранилась. Мне этот жест показался странным.

"В сущности, я на их стороне… на стороне потерпевшей… почему штыки?"

– Расскажите про Светлану. Где она работает?

– В Центральном Доме Мод.

– Швея?

– Чо это швея? – огорчилась Карина. – Совсем даже не швея. Это я швея. При том, не швея, а портниха. У меня второй разряд. Я могу вам такую брючную пару могу сострокать – закачаетесь… в Москве так не умеют!

– А Света?

– Лана ведёт шоу. Она – актриса. Иногда она сама участвует в показах. Если модель особо нравится.

"Понятно. Девушка тянется к прекрасному. Ценит красивое. И дорогое".

Я вдруг поймала себя на мысли, что предвзято отношусь к Насоновой. С чего бы это? Быть может из-за "Ланы" – мне не нравится это сокращение. В нём звучит нечто натянуто-пафосное. Лукавое. Назвали тебя родители Светой – будь ей. Услышь прекрасное в простом созвучии: Свет-лана! Светлая.

Нет, нужно отбросить Свет опуститься до пошлого американизма: Лана.

Или я нервничаю из-за "скрытой угрозы" – напряженного состояния Карины?

Или из-за нелепостей происходящего? Тут, правда, есть из-за чего волноваться.

– Расскажите, как это произошло? – попросила я. – Преступление. Я говорю об…

Карина кивнула, давая понять, что сообразила.

– Да как это бывает? – развела руками. – Как у всех. Кобель он и есть кобель. Глаза водярой залил и полез…

– А если с самого начала? – перебила я. – Подробно.

– Они на речку поехали. Всем кагалом. Клёновы Ирка с Сергеем, Маринка Игнатьева со своим новым… хахалем. Представляете дурищу: два раза за мужем была и опять нашла себе клоуна!

– В каком смысле?

– В прямом смысле. Как шпала. Он в цирке выступает. Я ей говорю, опомнись, дура! Ну, как уедет цирк, что делать будешь? Горевать?

Неожиданно и очень красиво Карина пропела:

– Куда уехал цирк? Он был ещё вчера. И ветер не успел, со стен сорвать афиши…

Я невольно поглядела на радиоприёмник: "Таким голосом можно петь по радио".

Не спрашивая согласия, Карина вынула из буфета чашки, плеснула чаю, выловила из мёда муху (ни мало не тушуясь её присутствием), подвинула мне миску.

– А она отвечает: "Мне наплевать. У нас любовь". Вот так. Нет, ну не бестолочь? Как вы считаете?

Я автоматически выразила своё глубокое сопереживание. И согласие, что Маринка Игнатьева – дура набитая.

Отстраняясь, должна признаться, что провинция оказалась совсем иной, не такой, как я её себе представляла. Жизнь здесь текла по другим законам. Шире, глубже и… непредсказуемей (простят мне редакторы такое слово). В Илаветске говорили по-русски, и кириллицу пользовали в качестве алфавита, но мысли в головах крутились другие. И чувства… и эмоции…

"Обстановка накаляется! – взбодрила себя. – Чем сложнее задание, тем почётнее приз. Держись мать, дальше будет хуже… или лучше?"

На лучшее рассчитывать не приходилось.

– Я тоже должна была ехать. – Карина развернула карамельку, сунула за щёку.

Девушка подняла на меня глаза. Теперь свет из окна падал на Карину прямо. Я удивилась, какие они красивые. Большие, ясные, чуть наивные.

– Только не смогла отпроситься. Директриса дежурить оставила… зараза. Я ей говорю, в другой раз отдежурю, Татьяна Станиславовна! Вы ж меня знаете! Нет, упёрлась…

– А Светлана?

– А Ланка поехала.

Карина упорно называла подругу Ланой. Я даже заподозрила, что сама она вовсе не Карина: "Откуда в России Карины?" Сева Усольцев ответил бы: "От сырости".

– Ну и этот козёл с ними… кабачок переросший.

– Кого вы имеете в виду? – спросила я и тут же махнула рукой: "Поняла!"

– Речка далеко? – уточнила.

– Какое там! Два поворота плюс километр.

Я заметила, что она помрачнела. Теребила в руках фантик, пальцы подрагивали. "Волнуется".

– Что было дальше?

Девушка отреагировала бурно:

– Что было, что было! – воскликнула. Швырнула бумажку в мусорное ведро. – Напился этот козёл, как скотина и… снасильничал. Сволочь! Гад! Вы бы видели, какие у неё синяки остались. Всё тело чёрное. На руках, на бёдрах пятна. На горле пятерня отпечаталась – душил её, сволочь. На затылке шишка с кулак, бил головой о камни…

Поток иссяк. Будто оборвался.

Я сидела молча, пришибленная всплеском эмоций.

– И ведь, главное, не посадили мерзавца! – дополнила Карина. – Сунул в милиции взятку. Мохнатую лапу имеет… всегда такие откупаются.

– Да…

Я вздрогнула от звука собственного голоса, будто облитая холодной водой. Представила, как мужик наваливается, давит всем телом, бьёт головой о камни, душит. Дыхание перехватило, пробежали мурашки, кожа на затылке заледенела.

"Сдохну, а добьюсь правосудия! Посажу этого… недочеловека".

*

В китайском языке присутствует определение: лаовай. Этим словом китайцы помечают иноземцев.

Поскольку слово для европейского уха благозвучное, долгое время оно воспринималось, как… уважительное. Я говорю о временах, когда Китай "открывался" Миру. Во всяком случае, оно казалось приличным. Голландский посол был лаоваем, английский лаовай, португальский… В бумагах, отправляемых королям-императорам писалось: "Дикари сих далёких мест лица имеют лукавые; они необразованы и молитвы относят к различным идолам и буддам. Письменность имеют убогую, ибо букв и символов не разумеют, рисуют знаки, напоминающие клинопись. Однако к просвещению тянутся, обучаемы, и трепет в душах имеют (несмотря на уверение Франциска IV что душ туземцы лишены и царства Господня достигнуть не имеют возможности). Всякого взрослого европейца китайцы учтиво величают лаоваем и кланяются".

…Не отвечаю за точность цитирования, передаю суть.

Много позже (китайский язык труден для обучения, плюс китайцы скрытны) выяснилось, что слово "лаовай" имеет исключительно уничижительный оттенок. Если отбросить политесы и корректность, китайцы называли иностранцев недочеловеками. А чего? Есть логика: языка не знают, моются изредка, бельё меняют ещё реже… и чаю не пьют.

Недочеловеки.

Я шла – точнее летела над улицами Илавецка, – как птица и думала, что…

"Что это за скотство такое?! Двадцать первый век на дворе! Все более или менее устроены, никто не голодает, не замерзает в подворотне, как в Великую Отечественную… Почему обязательно нужно быть животным? Почему человек не может жить без грязи? ПОЧЕМУ?!"

Эмоции наполняли меня до краёв, как бутылку с кефиром – до горлышка.

Мало того, что Плотников натворил делов, так он ещё мою веру в людей попрал…

Хотелось схватить этого негодяя за грудки и встряхнуть, так чтобы дух вон! Перевернуть, раз десять… а потом… потом сделать с ним то же самое, что он сотворил с Насоновой!

Унизить! Убить! Изнасиловать!

"Ведь взрослый же человек! Врач! – Я невольно возводила глаза к небесам. – ВРАЧ! Как такому можно доверить жизнь? Его нужно гнать из больницы немедленно! Гнать поганой метлой!"

На бумажке, написанной следователем, был адрес.

Больницу я отыскала довольно быстро. Сталинское двухэтажное здание в форме буквы "П". Три этажа, облупившийся фасад, строительные леса (позабывшие, когда и зачем их поставили). Бюст настырного пионера с горном в руке – памятник жизнелюбию наших отцов и дедов.

У подъезда курил фельдшер (прикрывал цигарку характерным образом – полуприкрытой ладонью, чтобы "вражеский снайпер" не заметил). Поглядывал украдкой на УАЗик скорой помощи, что пригорюнился неподалёку. Мужик он оказался говорливый, на подначку податливый. Рассказал, что приехал "с района", привёз больного. Я попросила прикурить, фельдшер сломал пару спичек, прежде чем "поддал огню". Сказал, что в армии служил артиллеристом.