Поиски Афродиты

Утоли мои печали…

Днем мне предстояло ехать в один из детских садов, договариваться о съемке. Съездил, договорился. А потом стал звонить Лоре.

Первый наш разговор прекрасен – по инерции ночи. Я таял от нежности, я не сомневался, что то же самое происходит с ней. Правда, она сказала, что не может сегодня – «Сегодня мы будем отдыхать, да?» – а вот денька через два-три… Тон ее, конечно, был не тот, что ночью («Какой ты хороший…»), но это понятно: она ведь на работе, среди людей.

И я был среди людей тоже. Во второй половине дня предстояло идти на очередной «творческий семинар» в институте.

Удивительно не только то, что вечеринка, на которой мы познакомились, была в день рождения моей матери. Но – к тому же еще! – как раз накануне я побывал в редакции одного из молодежных журналов, где понравился мой очерк об Алексее Козыреве – его хотели как будто бы напечатать даже, сам заведующий отделом его одобрил, но особой надежды не было: зам главного редактора был как будто бы против… Но зато заведующий отделом предложил мне интереснейшую работу: написать проблемный очерк о преступности несовершеннолетних! Дело в том, что в последнее время преступность в нашей прекрасной стране сильно выросла и особенно как раз в среде молодежи, и особенно – среди совсем молодых. И – опять особенно! – участились случаи изнасилований… Вот на это, последнее, и просил обратить ОСОБЕННОЕ внимание зав отделом… Странным – и знаменательным! – казалось, что он поручил это мне.

Мне, едва перешедшему порог мужской зрелости. Мне, только еще вступающему в великую и прекрасную Страну Пола. Мне, пока еще совершенно беспомощному перед великой магией Красоты…

Дали соответствующее направление из журнала, я тотчас связался с ЦК комсомола, там тоже дали бумагу, к тому же познакомили с «материалами», а еще заведующий отделом ЦК звонил в отделения милиции, прокуратуры, даже в тюрьму. Чтобы меня принимали и давали нужную информацию. Я начал погружаться в это мрачное, бурное море – множество судеб раскрылось передо мной… А одновременно и сам был как бы не совсем в рамках закона, ибо занимался «подпольной» фотографией в детских садах, официально нигде не работал (что считалось у нас тогда почти преступлением), а на вечеринке, которая состоялась у нас буквально на следующий же день, чуть-чуть не произошло то, что было бы, положим, не изнасилованием, однако «групповым» все же… В дальнейшем, знакомясь с судебными и следственными делами в прокуратурах, милициях, я понял, как все это запросто: достаточно было бы Лориного заявления, к примеру, о том, что нас было с ней двое – а сначала и вовсе аж трое, – чтобы… Многие вполне невиновные, как мне думается, ребята пострадали от того, что сначала, как будто бы, все было по согласию с девичьей стороны, а потом кто-то из родственников ее накрутил, или она сама передумала…

А тем временем Гагарин уже побывал в космосе, русское слово «спутник» стало международным, по всей стране сеяли кукурузу, осваивали целину, время наступления коммунистического счастья было объявлено – 1980-й! – к этому году каждая семья будет жить якобы в отдельной квартире! – а пока строили блочные и панельные пятиэтажки и девятиэтажные башни (потом их назовут «хрущёвками»). Хрущев торжественно посетил Америку, уже состоялась первая американская выставка в Москве и Международный фестиваль молодежи, кое-какие фильмы и книги стали проникать сквозь «занавес», опубликованы первые вещи Александра Солженицына… А милиция уже не справлялась с преступностью, ей помогали дружинники-общественники, шефы-комсомольцы воспитывали «неблагополучных детей», преступность сильно помолодела, и цифры ее неуклонно росли…

Мы с Лорой встретились дня через три – договорились по телефону, я ждал ее в скверике, неподалеку от Академии. Пришла, эффектная и прекрасная, и мы тотчас поехали ко мне на автобусе. Это была ошибка – надо было на такси, потому что в автобусе будничная толчея, и на мою красавицу недоуменно и нагло смотрели. Комната моя тоже утеряла при свете дня хотя и убогую, но все же романтику поза-позавчерашней ночи. И все же…

В этот вечер и ночь я испытал то, чего пока не испытывал никогда. Она стонала, кричала, и она оправдывалась передо мной за это:

– Я давно не была с мужчиной, понимаешь… Не хочется ведь с кем попало, правда?

Я верил…

Но вообще-то получилось у меня не совсем хорошо. Слишком волновался, слишком нравилась она мне. Слишком потерял голову. Слишком. Весь мой прошлый опыт полетел к чертям, да и какой он был, опыт? Словно первая женщина она была у меня! Того, что я достиг в победный вечер с Раей, не было и в помине – я абсолютно не ощущал себя умелым, уверенным, – хотя, с другой стороны, как бы прикоснулся к миру, о котором раньше лишь подозревал. Мы словно плыли в огненном вихре, мы взлетали в многоцветное феерическое – космическое! – пространство, наше единение, слияние казалось полным, неразрывным, счастливым, ее стоны и крики были божественной музыкой («Песнь Песней!»). Только в снах у меня бывало нечто похожее, да и то не в такой степени. И все же… Настоящего финала у нее, по-моему, так и не было, хотя и подошло очень близко.

– Это даже хорошо, что так, – сказала она, словно оправдываясь. – А то сердце могло бы не выдержать.

А меня обожгло горечью: не смог! Не выдержал…

Говорила она нежно, заботливо, как-то по-матерински. И все же в меня заполз холод. Так и не научился! Беда…

Вторая встреча состоялась лишь недели через две – несмотря на мои звонки и бесконечные ожидания. Она ссылалась на то, что очень много работы, что дома много дел, к тому же как раз сейчас разводится с мужем и приходится с ним на этот предмет встречаться. Хотя давно уже вместе они не живут. Собственно и встретились-то мы всего на пятнадцать минут – ко мне она не поехала, – потому что встречалась с кем-то другим… Я видел его, он подошел, когда мы сидели в сквере на лавочке, неподалеку от Академии, места ее работы. Молодой человек, достаточно интеллигентный, в очках.

– Я сейчас, – сказала она, увидев его. – Подожди минутку.

Мы сказали еще несколько слов друг другу. Она встала и пошла с ним. А я, побежденный, непонятый, посидел немного и поехал домой…

Да ведь и две недели между встречами были ужасны.

Да, конечно, они были весьма насыщены – я побывал в нескольких отделениях милиции («детские комнаты», инспекторы по делам несовершеннолетних, сотрудники уголовного розыска), в районных прокуратурах, встречался со следователями, «комсомольскими шефами», ребятами из «неблагополучных семей», два раза по нескольку часов был в тюрьме – говорил и с сотрудниками, и самими ребятами-заключенными, посетил даже женскую, точнее – девичью – камеру и один на один беседовал с осужденными девочками. Девушка – и тюрьма, что может быть противоестественнее, стыднее для окружающих… Кроме этого – параллельно – пришлось фотографировать детей в двух садах, печатать фотографии срочно. С малышами я как-то всегда быстро находил общий язык… И так странно было переходить из одного мира в другой, понимая, что они связаны, что никто не может сказать, какими станут очаровательные маленькие существа, что те, с кем я общался в связи с порученным очерком, тоже когда-то были такими же – наивными, непосредственными, радостно идущими во «взрослый» мир…

И слишком часто – чаще, чем нужно бы – звонил Лоре. В первую же нашу встречу она много рассказывала о себе: из близких одна только мать, она сильно пьет, продолжает водить мужиков – разных, – отец давно умер, а в семнадцать лет, когда Лора была еще девочкой, один из маминых ухажеров ее изнасиловал. Девочкой она была красивой – естественно! – и мужики всегда преследовали ее, преследуют и сейчас, мужиков она вообще ненавидит, вышла замуж, тем не менее, несколько лет назад, но жизнь с ним не сложилась, и сейчас не живут вместе. Работала одно время «в торговле», сейчас чертежницей, получает «семьдесят рэ», приходится подрабатывать, оставаться на работе допоздна. Машинально я отмечал, тем не менее, что одевается она весьма эффектно, по крайней мере насколько я мог судить по двум нашим встречам…

Но это не все.

Дело в том, что мы продолжали дружить с Антоном, и он не раз оставался у меня на ночь – Академия, где они с Лорой работали, была недалеко от меня, а до дома, где он жил, ехать довольно далеко. К тому же Антон тоже хотел стать писателем, да в общем-то уже и был, первые рассказы его мне очень нравились. Хотя, как и я, он ни разу еще не печатался. Поговорить нам, конечно, было о чем. Естественно, не раз говорили о Лоре.

– Не верю, что она тебе отдалась, это странно, – сказал он, когда я радостно поделился с ним результатом нашей первой с ней встречи наедине. – Это нелогично для нее. Нет, я понимаю, зачем тебе врать, но все равно не могу поверить. Она же хищница, я-то знаю. И обыкновенная дрянь. Я же общаюсь с ней на работе каждый день, не забудь. Курим вместе в коридоре, встречаемся. Насколько я знаю, она же с Костей близко была после той вечеринки нашей. Ну, это еще понятно – он все же начальник, – а ты-то ей зачем? Ей замуж нужно, больше ничего, или денежек побольше получить за постель. А с тебя что взять?

Я взрывался. Как?! Ты не веришь?! Что же я врать, что ли, буду? Зачем мне это?! Но дело не в том. Почему ты о ней так говоришь – ты же раньше, до того, как ее с другими привел, совсем не так о ней говорил, ты расписывал, какая она красивая…

– Ну и что? Да, красивая, но дрянь. Ты забыл? Ты забыл, как она целовалась с нами троими, а потом отдаться нам с тобой обоим была готова, ты забыл?! Это ты не захотел, она-то за милую душу! Ты просто боялся мне проиграть в половом смысле, я думаю…

– Но ведь мы же… Мы сами! Это мы ее довели. Она живой человек, что ты хочешь… А потом… Потом, когда я… Когда мы…

Я задыхался.

– Вот именно! В тебе дело, а не в ней вовсе! Знаешь, если бы я захотел… Я бы тоже. С ней это запросто, я не хочу вот и все! А в ту ночь ты зря. Именно это ей и нужно было! С двоими. Устроили бы хорошенькое Гаити недельки на две, и она была бы довольна…

Я не в состоянии был слушать такое и не хотел слушать. За что он ее так? Я четко помнил все – и подснежники, и Джильи, и наш первый танец, и поцелуи. И потом, когда она была у меня – вообще… А это – «Какой ты хороший…»? И то, что рассказывала о себе… Отца нет давно. Мать пьет. В семнадцать лет изнасиловали… Это же представить только такую жизнь! Что же ты хочешь? И тем не менее – все равно, все равно она… Эти подснежники, эти улыбки ее, нежность, то, что ко мне пришла… Она – живая! Глупости ты несешь!

– Ты пытаешься реанимировать ее, а она мертвая уже, – убеждал меня Антон, тем не менее. – Какая там живая! Опомнись! Ты влюбился просто. Тебе трахаться с ней очень понравилось, вот ты и… Ты, наверное, еще не чувствовал как это по-настоящему. А она… Ты словно ток пропускаешь через мертвую лягушку – лапки дергаются, а ты и рад: живая! Она мертвая, я же вижу, знаю. Я общаюсь с ней каждый день, не забудь. Как ты думаешь, почему она в Академии работает, а? Потому что мужиков много! В ресторан, в кафе водят, подарки дарят. А то и просто деньгами. А с тебя что взять? Ну, хорошо, вы потрахались, как ты говоришь, а дальше что? Почему больше не встречаетесь? Она тебя будет за нос водить, вот посмотришь, а встречаться не будет. Зачем ты ей? Если и было раз, как ты говоришь, то ведь из интереса только! Развратная она. Сучка красивая! Почему бы и не попробовать, коли есть возможность… Она твоего мизинца не стоит, если уж на то пошло! Ей совсем не нужно то, что тебе – ей бы присосаться к кому-нибудь: кушать вдоволь, одеваться, напиваться… И в сущности все равно с кем. Это тебе всякие эмпиреи нужны, а ей… Говорят, что она с шоферами-дальнобойщиками трахалась, Костя рассказывал…

Я злился, я пылал негодованием, я мучился, слушая его. Но не мог не слушать. Временами я ненавидел его за жестокость, за черствость. Но с чувством, похожим на ужас, ощущал одновременно, что он… в чем-то… пожалуй, прав. Нет, он не прав, конечно, по большому-то счету! Не прав, конечно! Но… в чем-то…

А она действительно не хотела встречаться со мной. Но не говорила прямо. Все время какие-то причины «веские», постоянно причины. То дела на работе по вечерам, то – в выходной – дома «стирка-уборка», то «с мужем встречается», чтобы что-то «решить». То говорит, что на футбол идет, то на волейбол… То на какой-то концерт. Но только не ко мне. Странно.

Я, что называется, не находил себе места. Ну, хорошо, ну, допустим, Антон даже в чем-то прав. Но ведь и другое в ней есть, и ДРУГОЕ! – мучительно думал я. В нем, В ДРУГОМ, истина! Ей надо помочь, помочь… Я же видел, что происходит вокруг, я вовсе не заблуждался, не был наивным – и не такое видел во время своих хождений по поводу очерка! – но это же не значит, что теперь на всех наплевать, надо же помочь, если можешь, нельзя же так-то. Если любишь – спаси! А сам я? Достаточно вспомнить мне свою жизнь… Да, ни черта не помогали мне, если не считать сестры, бабушки… Впрочем, нет, нет, неправда! А Валерка Гозенпуд, к примеру, а Миша Дутов, а Владимир Иванович Жуков, охотник, а Гаврилыч-рыбак, а… Да же… «Если можешь – спаси!»

Но, Боже мой, что я мог сделать. Ей действительно нужен муж и, конечно, деньги. Но какой я муж… А уж о деньгах и говорить не приходится. Да и речи не могло быть о моей женитьбе вообще на ком бы то ни было и о том, чтобы зарабатывать деньги просто «на жизнь». Я же не зря ушел из Университета, не зря вообще жил так, как жил. Но ведь и не обязательно это! А просто встречаться? Разве не нужен ей друг? И потом… Это первый раз так получилось, не в полной мере, но я ведь научусь, первый раз вообще не считается, я ведь уже делал успехи, все будет нормально, а ведь она так реагировала на меня, так кричала – не случайно ведь это, в этом истина. «Сердце могло не выдержать…» Все будет у нас хорошо, я уверен, только бы…

Но встретиться мы никак не могли. Один раз, правда, в двухнедельной этой круговерти договорились все же – у станции метро, в воскресенье, – я ждал ее и не дождался. Хотя она сказала потом, что была, просто у другого выхода стояла… Я верил, но сомневался: я ведь у другого выхода тоже был, ее там не видел…

И вот, наконец, эта встреча на лавочке. Последняя наша, как оказалось. Она была по-прежнему очень красива, ухожена, хорошо одета, но… Чужая совсем. Как будто и не было у нас ничего. У меня странное ощущение было: она словно оделась в стеклянную пленку. Мне буквально хотелось взять ее за плечи и трясти, чтобы проснулась, опомнилась. Что происходит? – мучительно думал я. Что происходит?! Какой-то невменяемой она была, непонятной. Невозможно было сопоставить то, что я видел перед собой, с тем что тогда у нас было… Что же делать, Господи, что же делать?

Она встала и пошла с парнем, который ждал неподалеку. Я посидел еще немного. Я сам чувствовал себя почти мертвым, пустым. Потому что ощущал уже: дело не только в ней. Со столькими судьбами пришлось мне столкнуться и раньше, а теперь особенно, в связи с очерком. Все похоже. Все очень похоже! Одни только просверки иногда. А вообще-то мрак. Почти полный.

Зомби

Да… Да… Общаясь со многими людьми в своей жизни, я много раз убеждался, что подавляющее большинство очень рано перестает задаваться вопросами: зачем они живут? Во имя чего? Это лишь в первые годы после появления на свет, открывая мир, ребенок действительно ощущает себя гостем и задает вопросы. Но очень скоро целый сонм учителей и воспитателей набрасывается на него с криками, советами, требованиями – и в этом шуме чисто природное, изначальное стремление к познанию мира устало замирает, человек перестает сопротивляться и подчиняется мнению и воле того или тех учителей, воспитателей, что оказались сильнее и ближе в силу тех или иных обстоятельств жизни. Вот это я и называю «становиться на рельсы». Летят в небытиё мечты, планы, надежды, главным становится инстинкт выживания, а не вопросы «зачем, как, почему». И в этих условиях, конечно, притупляются изначальные зрение, слух, способность к трезвому осмыслению – человек перестает пользоваться теми возможностями, что дала ему природа от рождения, он перестает даже думать – ибо постоянно наталкивается на сопротивление чужих настойчивых требований и воль. Да ведь и то правда: как можно сохранить свой собственный, только тебе присущий голос в оглушительном шуме чужих голосов, которые не просто орут кто во что горазд, но постоянно требуют от тебя чего-то. Причем ты ведь только пришел в этот мир, только еще осматриваешься, обживаешься в нем, а эти крикуны и командиры уже давно обитают здесь, они не дают тебе шагу шагнуть без своих наставлений, замечаний, советов, упреков, призывов… Как устоять? Тем более, что ты ведь и на самом деле еще не знаешь себя, не знаешь, кто ты, чего ты хочешь на самом деле, каков твой истинный голос, что на самом деле правильно и хорошо. И это не говоря о том, что подавляющее большинство наставников твоих вовсе не думают о тебе, хотя без конца твердят о том, что хотят тебе добра, хотят как лучше. Подавляющее большинство думает исключительно о себе – в тебе они видят лишь свое отражение и средство для каких-то своих целей, им глубоко наплевать на твою единственную и неповторимую личность, им бесконечно важна лишь своя. Сколько матерей и отцов, считая себя безусловно правыми, буквально давят, душат психику своих детей, заставляя их поступать так, как считают они, «взрослые», хотя сами в подавляющем большинстве случаев прожили свою жизнь совершенно бездарно, а если и добились чего-то в смысле карьеры и так называемого «материального благополучия», то это ведь не более чем весьма бледная пародия на то, о чем они в детстве и юности мечтали! Не говоря уже о том, что ведь их дети – это вовсе не есть их буквальные копии, и у них, у детей, от рождения могут быть совсем другие мечты и желания, чем у «взрослых» родителей. Но нет. Отцы и матери все равно выступают в роли непререкаемых мудрецов и руководителей и сплошь да рядом не терпят никаких возражений. Не все, конечно, не все. Но, увы, слишком многие… Хотя есть и другая крайность – полная беспомощность перед вопросами жизни и панические метания в связи с этим от одних рельсов к другим: ведь «родительский долг» остается… Истерики, скандалы, слезы и крики, полное безволие именно тогда, когда нужно проявить твердость, когда действительно нужно – спасти… Вместо того, чтобы спокойно осмотреться вокруг себя и попытаться увидеть, услышать то, что не видели, не слышали раньше, потому что кто-то (или что-то) заставил или научил закрывать глаза и зажимать уши… Вместо того, чтобы попытаться разобраться и объяснить, понять…

Вот так люди и умирают при жизни. Становясь бесчувственными, слепыми, глухими ЗОМБИ, которым и объяснить-то уже ничего нельзя и которые, к тому же, увы, в большом числе случаев агрессивны и злобны. Мы ослепляем и оглушаем друг друга и всеми силами стараемся прикончить того, кто не согласен с нами, кто пытается видеть и слышать по-своему, без наших мудрых наставлений, советов, подсказок. Мы упорно, настойчиво делаем это вместо того, чтобы открыть собственные глаза, прочистить свои уши, понять что мы ведь на этой планете все вместе, зависим друг от друга, связаны неразрывно, нам никуда не деться, но жизнь одна, и прожить ее действительно надо так, «чтобы не было мучительно больно», чтобы в конце ее ты мог сказать: да, я жил, я всегда стремился к свободе, я развивал свое тело, свои чувства и разум, я использовал то, что дано мне природой, я не подчинялся тем, кто хотел меня использовать для своих целей, я был верен не «хозяевам» в человеческом облике, а тому, что дало мне жизнь – Природе и той величайшей силе, что создала этот великолепный, прекрасный мир и меня в том числе.

Дальнейшее

Мой очерк не получался. То есть я, разумеется, писал его – он разрастался, ветвился, стержня было, собственно, три: задание редакции и судьбы «маленьких преступников»; история с Лорой; моя собственная судьба… – но он не получался таким, каким хотели бы его видеть в журнале. Да где уж. Им ведь нужно было бы показать, как доблестный комсомол (журнал-то был органом ЦК ВЛКСМ) борется с «пережитками проклятого прошлого», с безобразным явлением, которое называется «преступность несовершеннолетних». И как шефы-комсомольцы, а также, разумеется, комсомольские органы побеждают в этой благородной борьбе… Причем же тут Лора, причем тут я? А я считал, что причем. И даже очень. Потому что мы связаны все, горя одного не бывает, «колокол звонит по тебе» – как точно сказано в романе, который напечатан у нас недавно и стал одним из популярнейших, хотя и рожден в стране, где царствует проклятый капитализм… Да еще, конечно, так называемый «секс». Уж если писать, так писать как следует, договаривая до конца – и я нарочно начал свой «очерк» не с чего-нибудь, а с вечеринки нашей с Антоном, Костей, Лорой, потому что как раз накануне получил задание редакции, и все это потом сплелось. Разумеется я писал честно – все как и было. Только наивный дурак мог рассчитывать, что такое в советской стране напечатают, верно. А я, представьте, вовсе наивным дураком себя не считал: я вовсе не рассчитывал на то, что его, мой «очерк», который плавно перетекал в большую повесть или, может быть, даже роман, в молодежном журнале оторвут с руками. Но на это мне было наплевать ровным счетом. Я хотел написать ПРАВДУ, а там уж будь что будет. Но я думал, что, может быть, напечатают хоть кусочек – например, одну из историй о некой Лиде Митякиной, которая действительно в каком-то смысле спасла парня, который родился в тюрьме… Увы, это не прошло тоже. Когда я все же попытался как-то так сделать, чтобы кусочек этот стал «проходимым», приемлемым для редакции и цензуры, у меня и на самом деле получилось паршиво.

Фактически я разочаровал заведующего отделом, и получилось, что здесь я тоже потерпел позорнейшее фиаско. Как с Лорой. Хотя она, Лора, и стала формально все же моей «завоеванной» женщиной. Шестой по счету.