Удар мечом
Парень смущенно сопел, переминался с ноги на ногу. Он уже был не рад, что связался с этой острой на язык учительницей, перед всем селом опростоволосился.
– Ну а что касается причесок, – уже серьезно сказала Мария, – так я вот что скажу: каждая дивчина должна носить ту, которая ей больше всего к лицу. Понятно?
– Какие еще будут вопросы? – спросил Нечай.
Вопросов было много. О том, как принимают в комсомол. И обязательно ли комсомольцам вступать в колхоз? Как комсомол на любовь смотрит? И можно ли у комсомола получить путевку, чтобы поехать учиться в город?
Мария отвечала неторопливо, обстоятельно. Лекция давно кончилась, и шел уже тот непринужденный, доверительный разговор, который можно вести только с умным и серьезным собеседником. Мария раскраснелась, оживилась, отбросила привычную сдержанность, находила удачные слова, пересыпала свою речь народными поговорками. Хлопцы и девчата окружили ее плотным кольцом. Особенно тянулись к учительнице девушки. Не одна, наверное, подумала, что и она могла бы быть такой же энергичной, толковой, как ее ровесница-учительница, вот только бы образования побольше.
Нечай тоже покинул председательское место. Он теперь стоял в кружке молодежи, рядом с Марией, иногда подсказывал ей, как правильно ответить.
Иван в душе удивлялся. Ишь ты, не такая уж она тихоня, эта новая учительница! И историю комсомола знает неплохо, и с молодежью умеет разговаривать. Инструктор райкома был доволен – лекция, на которую комсомольцы возлагали столько надежд, явно удалась. А поволновался он немало. Клуб в селе давно уже не работал, пустовал, молодежь охотнее собиралась на посиделки «на дубки». Поэтому еще днем Надийка наказала всем комсомольцам, чтоб не только сами пришли на лекцию, но и всех приятелей привели. А Лесь засветло сел на крылечке клуба, растянул мехи баяна.
Появились хлопцы из недавно сформированного истребительного отряда. Им поручили нести охрану, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Поздоровались ребята с Лесем и разошлись в разные стороны – никто теперь не подойдет к клубу незамеченным. Ранение Данилы многому научило, в том числе и осторожности.
– Сыграй, Лесю, мою любимую, – попросила Надийка и чистым звонким голоском попыталась уговорить «мисяченьку не свитыть никому».
Пришла Мария Григорьевна. Она просматривала исписанные листки бумаги, беззвучно шевелила губами – что-то повторяла.
Потянулись минуты ожидания. Придут… Не придут… А вдруг действительно не придет молодежь в клуб?
В Зеленом Гае в клуб собираются поздно, когда солнце укатится за горизонт. Вечером по хозяйству много дел. Надо встретить скотину с пастбища, подоить коров. И только когда совсем стемнело, к клубу потянулась молодежь. Хлопцы и девчата сперва останавливались неподалеку, щелкали неизменными на деревенских посиделках семечками, перекидывались шуточками, с насмешкой поглядывали в сторону клуба.
Лесь отложил баян, гостеприимно распахнул двери.
– Проходите, не стесняйтесь…
Он первым вошел в пустой еще зал и заиграл что-то веселое, такое, что ноги сами начали выбивать дробненький гопачок. А когда танцы были в разгаре, вышел на сцену Нечай и громко объявил: «Мария Григорьевна Шевчук прочитает лекцию о комсомоле».
Марию Григорьевну сперва слушали больше из вежливости – новый человек, пусть себе говорит, закончит – опять потанцуем, – но потом заинтересовались: учительница говорила просто, доходчиво, сама увлеклась и слушателей сумела увлечь.
– Понравилась лекция? – обратился ко всем Нечай.
– Понравилась, – ответили ему.
Потом кто-то спросил:
– А что еще будет в клубе?
– Про то расскажет вам Лесь Гнатюк. Комсомольская организация назначила его заведовать клубом.
– Ого! Это ж выходит, Лесь в начальство выбился…
– А ведь правильно – на баяне хорошо играет…
– Так у него ж образования пять классов…
– Зато хлопец хороший, – вступилась за Леся какая-то дивчина и застеснялась, спряталась за подружек.
Лесь, смущаясь своей новой роли, довольно толково рассказал о планах комсомольцев. И еще сообщил: решили они добиваться, чтобы открыли в селе пятый и шестой классы вечерней школы, тогда каждый сможет учиться.
– Приходите в клуб, – приглашал Лесь, – кружки художественной самодеятельности организуем, концерт дадим…
Марию Григорьевну провожал домой Нечай. Шли молча. Окунулся Зеленый Гай в ночь. Небо лохматой шапкой нависло над селом – прямо над головой иссиня-черное, а по краям размытое отблесками ушедшей зари.
– Не думал я, что вы так хорошо лекцию прочитаете, – нарушил молчание Нечай.
– Недаром же меня четыре года в институте учили, – ответила Мария.
Ночью голоса далеко слышатся, поневоле хочется говорить тихонечко, только для того, кто рядом, и от этого вплетается в разговор доверительность.
– И только? Чтобы так рассказывать о комсомоле, его надо любить.
– Знать, хотите вы сказать?
– Нет, – настаивал Нечай, – именно любить. И еще что-то для этого нужно, ну, талант, что ли. Вот у меня, – огорченно признался он, – не получается так. Хоть и знаю я историю комсомола и для меня в нем вся жизнь – получал я билет в партизанском отряде, а вот не смог бы так говорить, как вы, – слушает меня молодежь с холодком. Вижу, как иногда отскакивают от людей мои слова. Не доходят…
– Это оттого, что вы жесткий, колючий, на всех с недоверием смотрите. Вот и на лекции – сидите отдельно от всех: неприступный, брови грозно сдвинуты, будто ждете, что сейчас, сию минуту, произойдет что-нибудь неприятное.
– А вы думали, не ждал? В том зале сидели и такие, что со Стафийчуком одной веревочкой связаны. Это и есть классовая борьба. Резолюции в ней прописывают автоматами!
– Нельзя всех подозревать, Иване, – убежденно сказала Мария. – К людям надо идти с открытым сердцем. Ненависть ослепляет. От любви вырастают крылья.
– Вы случайно не из сектанток? – едко поинтересовался Нечай. – И возлюби ближнего своего? Любовь… Крылья… – зло рубанул рукой инструктор райкома комсомола.
Он внезапно остановился, схватил Марию за плечи, повернул к себе, заговорил горячо, больно:
– А вы видели девчат, растерзанных бандитами? Я видел. Приехала в село девчоночка, библиотекарка, только приехала, добрая, с открытым сердцем, книжки людям по хатам носила, упрашивала: «Почитайте. Как вы можете жить, не прочитав “Фата моргана”?» А над нею надругались, глаза выкололи и книжки в ее комнатушке кровью забрызгали. Слышали вы, как дети оплакивают отца? Вчера еще под потолок их подбрасывал, пестовал, а теперь лежит с пулей в спине, а ребятишки никак его не разбудят, плачут, и мать им ничего сказать не может, потому что мать тоже звери убили. Слышали вы это, видели? И вы хотите, чтобы я слова про любовь говорил? К кому? К ворогу, к кату?
Мария осторожно сняла с плеч руки Нечая, отодвинулась в темноту.
– Я не о том, Иване.
– Так я о том! Ненавижу! Ненавижу и буду стрелять в каждого, кто на дороге у людей становится!
– Вдруг ошибетесь?
– Мне совесть моя подскажет.
– Смотрите, Нечай, – холодновато сказала Мария. – И совесть может ошибиться. Да и кто вам дал такое право – стрелять в каждого, судить от имени своей совести, верить только себе? Вам доверили многое – вы же озлобились, ожесточились…
– Не понимаете вы меня!
– И не пойму. По-другому думаю!
– Тогда не о чем нам разговаривать. Одно только скажу: поклялся я вот эту гимнастерку, – Нечай хлопнул себя ладонью по груди, – не менять на сорочку вышиванную до тех пор, пока хоть один бандеровец в округе землю топчет.
– Землю родную не один вы любите.
Иван замолчал. Они уже давно пришли к школе и теперь стояли у плетня. Мария неприязненно поглядывала на темные окна комнаты – неуютная она, и, когда заходишь, будто весь мир остается где-то там, за порогом.
– Странная вы, Мария Григорьевна. Когда вы о комсомоле рассказывали – понимал вас, сейчас же – нет. Рассудочная вы какая-то, и хоть говорите о любви к людям – не верю…
Учительница насторожилась. Значит, прозвучали где-то неискренние нотки. Где ошиблась: в клубе ли, в разговоре? И в чем? Плохо, очень плохо, Мария! И жаль, что Иван не понял ее. Партизанский характер у Нечая – с таким и до беды недалеко. И ей, Марии, такие разговоры ни к чему: Иван только по виду простоватый, а так – пальца в рот не клади.
На следующий день все село говорило о вечере, организованном комсомольцами, и еще о том, что перед самым рассветом кто-то сорвал с клуба красное знамя, разорвал в клочья и втоптал в грязь.
Каждый должен сделать свой выбор
Ночью снова раздался тихий стук в окошко. Мария, не спрашивая кто, приоткрыла дверь, впустила ночного гостя. Стафийчук вежливо поздоровался, пожелал учительнице доброго вечера.
– А как же будет он добрым, если каждую неделю из леса навещают, – недовольно проговорила Мария. – Ну проходи, садись.
Стафийчук прошел в комнату, снял кожушок. Был он невысокого роста, лицо молодое, а избороздили его морщинки, время припечатало под глазами гусиные лапки. Поредевшие русые волосы, глубокие залысины придавали Стафийчуку сходство с деревенским фельдшером. Он не был ни чубатым красавцем, ни обросшим верзилой, как рассказывала о нем сельская молва. Именем Стафийчука матери детей пугали, слухи о его кровавых подвигах быстро обрастали подробностями, и народ создал свой образ бандита, который никак внешне не походил на усталого человека, пришедшего к Марии. Но народ редко ошибается: в глазах Стафийчука проглядывала жестокость, в порывистых, резких движениях – недюжинная сила, и можно было предположить, что он и вынослив, и хитер, и коварен. Рассказывали, что бандит очень богомолен и сентиментален. На стенах лесного бункера висят его творения – пейзажи с белыми мазанками, вишневыми садочками и голубыми до одури прудами – художник-недоучка, возомнивший себя «освободителем». Если творил расправу над сельскими активистами в лесной чащобе, обычно предлагал помолиться перед смертью, в ответ на отказ сокрушенно покачивал головой: «Забыли мы про Бога», и безжалостно вспарывал животы, резал звезды на спинах, прикрываясь именем Господа и «самостийной» Украины.
Такой вот человек был гостем Марии Шевчук. Бандеровский проводник начал велеречиво, с благодарностей.
– Хлопцы рассказывали, как ты им помогла… Дякую от имени провода!
– Почему хлопцы? Тебя что, не было?
– Ходили в рейд, оставалась здесь только часть наших, если б не ты – переловили бы их, как зайцев в силки. Вот сам пришел щиру подяку выразить.
Мария привычно проверила, плотно ли зашторено окно, поставила на стол глечик с молоком, окраец хлеба, положила чистый рушник.
Стась зорко осмотрел комнату, но взгляд его не нащупал ничего подозрительного. Он по-хозяйски – жалобно скрипнули половицы под тяжелым шагом – прошел к столу, присел на стул. Автомат проводник положил рядом.
– Садись и ты, – пригласил Марию.
– Я в своей хате, – ответила девушка, но покорно пристроилась на краешке стула. «Так и должно быть, – отметил Стась, – боится: побледнела, глаза неспокойно бегают, голос дрожит, вялый, беспомощный».
– Пришел, как и обещал, чтобы поговорить с тобой о том, что дорого каждому украинцу, – немного торжественно начал проводник. – Настоящему украинцу… – подчеркнул он.
– Может, не надо таких разговоров? – спросила Мария. – Не доведут они до добра, сердцем чувствую.
– Кто же тебя так напугал, дивчино? – Стась картинно откинулся на спинку стула. – Кто тебе внушил, будто с нами нельзя говорить откровенно? – В словах проводника звучало искреннее удивление, недоумение.
Мария глянула на него настороженно, нерешительно спросила:
– Ты в Данилу стрелял?
– Я, – подтвердил Стась.
– Ну вот, видишь, как получается: Данила на комсомольском собрании против вас выступал, ругал – ты и решил с ним спорить с помощью автомата.
– Данила враг наш, а с врагом один разговор – смерть.
– Вот я и думаю: скажу что-нибудь не так – ты и со мной поступишь, как с Данилой… Нет уж, как в таких случаях умные люди говорят: моя хата с краю…
– Так ты совсем другая – не ровня Даниле… Уже мои люди во всей округе знают, что ты мне жизнь спасла.
– Этого еще не хватало, – совсем приуныла Мария. – Теперь у меня только один выход: уезжать отсюда немедленно.
– С чего бы это? – удивился проводник. – Я ведь о твоей безопасности забочусь. А то вдруг какой-нибудь ретивый «боевик» надумает свести счеты с советской учительницей.
– Не надо было этого делать, Стась, – Мария сказала это твердо, уверенно. – Получилось так, что помогла я тебе… Так зачем же про то болтать по всей округе?
Стась недовольно поморщился, его, видно, обидел этот неожиданный выговор. Он хотел было сказать, что не сопливой девчонке учить его, прошедшего многолетнюю школу борьбы, конспирации, но сдержался, терпеливо объяснил:
– Знают только наши доверенные люди. Их к стенке ставь – слова не выдавишь. А предупредить следовало – действительно могут не разобраться и отправить тебя на тот свет.
– За что? – Мария зябко передернула плечами, плотнее закуталась в широкий платок, накинутый на плечи. – Я ведь никому ничего плохого не сделала.
– Ты школой советской руководишь, комсомолкой являешься. – Стась многозначительно помолчал, потом строго спросил: – Чему детей учишь?
– Грамоте, вот чему.
– Не только. Наверное, рассказываешь им про советскую власть, всякие коммунистические идеи ребятишкам вдалбливаешь…
– Учу их тому, что предусмотрено программами. – Девушка решительно встала, давая понять, что спорить на эти темы не хочет.
– Сядь! – потребовал проводник. – Наш разговор только начинается. Если ты любишь свою Отчизну, должна воспитывать у детей любовь к Украине.
Мария немного помедлила с ответом. Она отвернулась к окну, и лица ее не было видно. О чем думает дивчина? Может быть, о том, что там, за окном, Украина, поля ее, заводы, росистые разливы лугов, необъятные поля пшеницы, горы буковинские и степи таврийские?
Сказала Мария:
– Ты прав, Стась, обязан учить каждый педагог своих питомцев любви к Родине…
– Согласна? – обрадовался проводник. – Я знал, что ты все поймешь.
– Когда была я совсем маленькой, отец любил водить меня осенними вечерами к реке. Стояли мы на круче, а высоко в небе тянулись к южным краям журавлиные ключи, и далеко вокруг слышалось их тоскливое курлыканье. «Слышишь? – спрашивал отец. – Журавли плачут. Ненадолго родину покидают, а плачут…» И еще он мне говорил, что не может человек без родины…
– Настоящий патриот твой отец, – одобрительно кивнул Стась. – На таких наша земля держится.
– Твоя правда, – охотно подтвердила Мария. – И когда пришли на нашу землю гитлеровцы, взял мой тато автомат и подался к партизанам…
По лицу Стася скользнула тень. Он нахмурился, сердито свел брови.
– Значит, ты из партизанской семейки.
– А чем тебе это не нравится? Партизаны с оружием в руках боролись за счастье Отчизны, защищали ее от лихого ворога.
– В союзе с москалями…
– Сказала уже: не хочу на эти темы с тобой спорить. Все равно не поймем мы друг друга. И есть для меня только один выход – уехать из Зеленого Гая, раз натворила столько глупостей.
– Никуда ты не уедешь, – отрубил Стась. – Ты нам здесь нужна.
– Кому это «нам»? – учительница вскинула брови.
– Тем, кто не щадит ни сил, ни жизни в борьбе за великие идеи!
Главарь банды настроился на торжественный лад, заговорил о борьбе за самостийную державу, «свободную от коммунистов и москалей». Он умело подтасовывал факты, искажал события, в его рассказе бандеровцы выглядели чуть ли не великомучениками за народ – непонятно только, почему их именами детей на селах пугают. Мелькали обильно слова «любимая», «единственная», «прекрасная» в сочетании со словом «Украина», и опять-таки было непонятно, как можно истязать и грабить ту, которую называешь «единственной» и «прекрасной». Особенно часто мелькало слово «самостийность» – его Стась повторял как заклинание.
Проводник говорил долго. Он пустился в исторический экскурс, изложил воззрения видных националистических идеологов, помянул и «славных лыцарей», которые оружием утверждают их идеи на украинской земле.
– Ничего я действительно не понимаю, – тоскливо, очень безнадежно махнула рукой Мария. – Вот ты говоришь: герои… А люди твоих хлопцев бандитами называют – они хаты жгут, детей и тех не жалеют…
– Террор нас никогда не пугал, – опять принялся объяснять бандеровец. – Больше того, сейчас это единственное реальное для нас средство борьбы. Пусть горят села, пусть дым затягивает небо – история нас простит.
– Нет! Историю создает народ, а народ никогда не прощает причиненного ему зла.
– Браво, учительница! – насмешливо захлопал в ладоши Стась. – Оказывается, ты тоже умеешь дискутировать!..
– Говорю, что думаю.
– Заметил уже. Потому и прощаю злые слова в наш адрес. Не от ненависти они, а от непонимания целей нашей борьбы. Верю, что ты будешь с нами! – торжественно провозгласил он.
– Нет, Стась, – твердо ответила Мария. – Единственная моя мечта – жить спокойно, учить детей доброму и разумному.
Стась насупился, замолчал, нервно барабаня пальцами по столу. Ему-то казалось, что привел убедительные аргументы, доходчиво и популярно изложил основы бандеровской веры. И вот никаких результатов: то ли не верит ему эта учительница, то ли запугана и потому стремится держаться подальше от таких, как он. Твердит как заводная: «моя хата с краю». Наверное, считает, что для нее лучший выход – сидеть тихо и мирно, ни во что не вмешиваться. Только ничего не выйдет у нее с таким нейтралитетом. Не стал бы он, Стась, тратить на эту дивчину столько времени, если бы не важные для того причины.
Самый веский аргумент, размышлял Стафийчук, – это пуля. Жаль только, нельзя им воспользоваться в данном случае, учительница очень нужна ему, Стасю, для осуществления некоторых будущих планов. Она и сама еще не понимает, как крепко привязала себя к сотне и тем, что об облаве предупредила, и тем, что в трудную минуту проводника у себя укрыла.
Ничего, Стафийчук подберет к ней ключи. И не таких обламывали. Какое ему в конце концов дело, с верой ли в идею самостийности будет выполнять его приказы или нет? Важно, чтоб со страхом, с постоянной мыслью о мучительной смерти, если изменит, выдаст.
В окно трижды постучали: два раза подряд и после паузы еще раз.
– Мне пора, – поднялся проводник. Он щелкнул предохранителем автомата, вскинул его на плечо. Уже с порога сказал: – Мы еще встретимся, наш разговор не окончен. А пока хорошенько подумай над тем, что я тебе говорил. Предупреждаю: у тебя только два пути – или с нами, или против нас. И хотя ты спасла мне жизнь – забуду про это, если только вздумаешь снюхаться с нашими врагами.
– Снюхаться? – переспросила Мария. – Ну и лексикон у тебя, Стась, давно таких словечек не слышала… Значит, решил со мной не церемониться? Тогда зачем было так долго топтаться вокруг да около? Впрочем, – учительница говорила тоскливо и покорно, – получаю то, что заслужила, – за страх всегда платят дорогой ценой…
Провожая Стася до двери, она думала о том, что проводник один никуда не ходит, даже к ней наведался с телохранителями, и, пока рассуждал о соборной, самостийной державе, автоматы бандитов стерегли каждую тропинку к ее дому.
Назовем тебя Зоряной
Стафийчук снова и снова посылал связников, и Мария чувствовала, что даже днем и она и дом ее находятся под неусыпным наблюдением. Потом Стафийчук снова лично пожаловал к Марии. На этот раз его сопровождал высокий хлопец с багровым рубцом на левой щеке. Пока Стась разговаривал с учительницей, он неподвижно сидел на лавке, положив на колени автомат.
– Надумала? – уже с порога спросил проводник. Он торопился и не хотел терять время на пустые разговоры.
– Не для меня это, Стась. Я учительница, и единственное, о чем прошу, не впутывайте меня в свои дела. Темные они у вас, как лес, в котором прячетесь от людских глаз.
– Ого, вон ты как заговорила! – глаза бандитского главаря злобно блеснули. Он оглянулся на телохранителя, и тот, сняв с колен автомат, равнодушно откликнулся:
– Стрелять не будем – шуму много. Я удавку на всякий случай прихватил, будто знал, что понадобится…
Удавка – бандитское изобретение. Человек, на которого она набрасывалась, прощался с жизнью мучительно и безмолвно. Мария вздрогнула, попятилась к стене. Бандеровцы пристально следили за каждым ее движением. Стафийчук уловил во взгляде загнанность, безысходность и удовлетворенно усмехнулся. Так лучше. Похорохорилась, а на поверку оказалась, как все: когда заставляют поцеловаться со смертью, готова на колени стать.
Но Мария переборола себя. Она вдруг выпрямилась, и во всей ее хрупкой фигурке появилась такая решительность, что бандеровцы изумленно переглянулись. Учительница презрительно бросила:
– Думаешь, испугалась? Я тебе не Горпина с хутора глухого, которой ты пистоль под нос сунешь, и она уже пятки лизать будет.
Бесстрашно подошла к тому, что сидел на лавке.
– Ну, набрасывай свою удавку…
Телохранитель вопросительно посмотрел на проводника. Тот незаметно для Марии жестом приказал: пока не трогай, повремени. Спросил:
– Что заставило тебя протянуть мне руку помощи? – Несмотря на высокопарный тон, вопрос звучал издевательски.
– Сама не знаю. Сперва перепугалась, а когда пришла в себя, уже поздно было что-нибудь делать – все равно подумали бы, что тебя прячу. Но сейчас я бы тебя спасать не стала, нет! – Мария в ярости топнула ногой.
– А второй раз, когда сообщила про облаву?
– Ну что ты все выпытываешь? Думаешь, дурочка? А если бы тебя поймали и выпытали про ту ночь? Где бы я сейчас была?
– Ага, понимаешь, связаны мы с тобой одной веревочкой. Советы тебе не простят то, что сделала. По их понятиям, ты уже стала нашей пособницей. У нас же, – опять перешел Стась на возвышенный тон, – национальной героиней станешь. Центральный провод там, за кордоном, про тебя узнает. Наши поэты вирши о тебе будут писать… Видно, прошлый раз ты меня не поняла, потому еще раз повторю.
Странный это был разговор. Глухой ночью, за зашторенными, чтобы и полоска света не пробилась, окнами, жестокими угрозами и сладкими посулами вербовали бандеровцы в банду молодую учительницу. И наконец бандит выложил свой последний, жестокий аргумент.
– Тебя мы не убьем, – он пренебрежительно махнул рукой: мол, на кой ляд нам твоя смерть? – Но ты такой жизни тоже не порадуешься. Детей, говоришь, любишь? Как цуценят перестреляем твоих учеников в случае чего. Они будут отвечать за твою верность нам или твое предательство…
Мария бессильно опустилась на стул. Она готова была умереть сама, но чтобы погибли дети? Разве можно такое допустить? Стафийчук пристально следил за нею и, конечно, догадался, о чем думает. Решительно подтвердил еще раз:
– Не сомневайся – перестреляем!
Стась неслучайно так настойчиво добивался согласия Марии на вступление в банду. В последнее время он и его сообщники попали в отчаянное положение. Банду сильно потрепали истребительные отряды. Облавы следовали одна за другой. После каждой росли потери. А пополнения ждать неоткуда. По подпольным каналам связи шли из-за границы оружие, деньги, пропагандистские материалы. «Боевиков» же предлагалось вербовать «на землях», то есть на территории Украины. Но селяне не хотели идти к бандеровцам. Так прямо в лицо им и говорили: «Краще смерть». Некоторых бандиты убивали. Другие сами брались за оружие – вступали в «ястребки».
Стафийчук знал: в окрестных лесах отсиживаются, затаились мелкие группки бандеровцев, давно уже превратившихся в обыкновенных грабителей с большой дороги. Но связи с ними не было. Трудно стало курьерам Стася пробираться тайными тропами: их ненавидело население, вылавливали сельские активисты и без лишних слов волокли в милицию. Совсем недавно провалился один из самых надежных мертвых пунктов[4]. И почему? Ребятишки, эти чертенята в красных галстуках, высмотрели.
А связь необходима. Не только с краевым проводом (она пока действовала надежно, вели ее опытные конспираторы), с другими группами националистов. Недавно получен приказ центрального провода о проведении операции «Гром и пепел». Приказ категоричный: осуществить операцию в ближайшее время, не останавливаться ни перед чем. Что им, закордонным вождям, до трудностей Стафийчука? А где взять силы, чтобы осуществить такое рискованное дело? Выход только один: объединить разрозненных «боевиков», подчинить единому командованию. И чем скорее, тем лучше: не ровен час останешься командиром без солдат, загнанным волком будешь кружить по лесным буеракам. И для всего этого нужен человек, который бы свободно передвигался по селам и хуторам, вязал порванные нити. Мария очень подходит для этой задачи. Если ее как следует вышколить, разумеется. Стась навел справки: Мария Григорьевна Шевчук действительно закончила педагогический институт, работала под Львовом. Ее родители проживают в Полтавской области, отец – колхозный конюх, мать – дома. Живут небогато. Мария ничем не обязана Советам, и нечего ей за них цепляться. Да и условия для вербовки подходящие.