Ключи от Стамбула

Глава IV

Прошло совсем немного времени и Абдул-Азис, приняв верительные грамоты у иностранных дипломатов, почтительно склонявших голову перед его величеством владыкой Порты, устроил в их честь торжество, на котором жена русского посла Екатерина Леонидовна Игнатьева была единодушно признана королевой бала!

Абдул-Азис галантно вручил ей презент: изумительную диадему и колье.

Это был поистине царский подарок: в колье сверкало девять бриллиантов, а в диадеме – девяносто!

Ослепительное украшение.

– Я не знаю, как выглядела Афродита, но смею думать, что она бы не решилась примерить эту диадему, стоя рядом с вами перед зеркалом, – сказал он с изысканной дерзостью. Сказал чуть слышно. По-французски.

– Я очень тронута, ваше величество, – почувствовав, как слёзы счастья застилают ей глаза, промолвила Екатерина Леонидовна, впрочем, с приятным достоинством. – Вы так благосклонны ко мне, так щедры, что я невольно умолкаю, дабы не наскучить вам своей излишне пылкой болтовнёй.

– А? Каково? – наклонился посланник Пруссии граф Брасье де Сен-Симон к уху своего секретаря, услыхав её блистательный ответ. – Да она больше дипломат, нежели сам Игнатьев. Не зря австрияки боятся, что новый посланник России со своей супругой вскоре будут чувствовать себя в Константинополе, как на посольской даче. – Заметив взгляд австрийского посланника, не очень дружелюбного при встречах, он горделиво вздёрнул подбородок, рисуясь, подкрутил усы и нарочито приосанился. – Я вдруг поймал себя на мысли, что сядь она на российский престол, многие бы вскоре поняли, что такую штучку голыми руками не возьмёшь!

– Она и держится как настоящая царица, – внезапно севшим голосом ответил секретарь, не отводя восхищённого взора от супруги русского посла. – И держится она так не потому, что «королева бала», а потому что рождена быть ею.

Он был взволнован до крайности.

– Екатериной III? – спросил Брасье де Сен-Симон, и его секретарь молча кивнул, мол, да, Екатериной III.

Фурор, который произвели красота и обаяние молодой русской посольши, был поистине необычайным.

– У неё прелестная улыбка, – прикрывая дряблое лицо своё китайским веером, с восторгом прошептала баронесса Редфильд находившейся подле неё жене французского посла.

– А глаза? – спросила та, пытаясь рассмотреть в лорнет лицо мадам Игнатьевой.

– И столько сдержанности, столько благородства, – не отвечая на вопрос, но продолжая источать восторги, произнесла баронесса, провожая взглядом своего супруга, известного банкира Жана-Доминика Аарона Редфильда, степенно направлявшегося в сторону буфета.

– Да, падишах не сводит с неё глаз, – со вздохом зависти произнесла супруга итальянского посланника своему мужу, который хмуро отозвался:

– В то время, как она их опускает.

– Это чудо! – продолжала восхищаться итальянка, не сводя глаз со столь красивой «королевы бала». – Вот оно искусство покорять сердца мужчин.

– Сердца монархов. Так будет точнее.

– Она божественна! На вид ей лет семнадцать.

– На самом деле она старше.

– И на много?

– На пять лет.

– Выходит, ей уже за двадцать… двадцать два?

– Считай сама.

Судя по репликам и пересудам, женским и мужским оценкам, новоявленная «королева» не прилагала никаких усилий, чтобы понравиться султану. Напротив, складывалось впечатление, что она страшится влюбить его в себя.

Старший советник прусского посольства, высокий, синеглазый, обаятельный блондин в отлично сшитом фраке, сойдясь возле буфета со своим коллегой из британской миссии и явно поджидая направлявшегося к ним барона Редфильда, любителя шампанских вин, смешливо скривил губы.

– Наши посольские куклы сразу попритихли.

Лакей поднёс ему фужер с «Veuve Clicqout»[1] и он привычно снял его с подноса.

– Вы только посмотрите на жену австрийского посла: самолюбие её потрясено, это уж точно.

Англичанин усмехнулся и, пригубив свой бокал с вином, пустился в небольшое рассуждение.

– Иначе и быть не могло. Стоит женщине увериться в своём очаровании, в той красоте, которой обладает её тело, магически влекущее к себе сердца и взгляды, с ней происходит резкая метаморфоза, и там, где она раньше уступила бы разумной мужской логике, нисколько не смущаясь этим фактом, её собственная начинает бунтовать и требовать – нет, не поблажек и уступок! – это бы ещё куда ни шло, а полной, так сказать, капитуляции чужого, не угодного ей, мнения.

– И с этим ничего нельзя поделать? – спросил советник прусского посольства с тем выражением весёлого лица, когда любой вопрос, пусть даже философский, кажется уже не столь и важным.

– Ничего. – Англичанин встряхнул головой и поправил свои волосы, не столько золотисто-светлые (при ярком свете люстры), сколько жёлто-рыжие с густым тёмным отливом. – Любой диктат, будь это диктат власти или диктат красоты, всегда больно гнетёт и мягким не бывает. Он может таким лишь казаться, причём, казаться людям посторонним, обособленным от непосредственной его «давильни».

Синеглазый блондин вскинул бровь, изумлённо воскликнул: – Ну, надо же! – и вновь обратил свой взор на миловидную жену австрийского посла, которая стояла, чуть не плача, обиженно покусывая губы.

– Вы только посмотрите на неё! Она едва скрывает свою ярость.

– Вас это удивляет? – спросил рыжеволосый дипломат, пряча улыбку превосходства.

– Я ей сочувствую, – ответил обаятельный блондин, невольно потирая подбородок. – Мы все привыкли избирать её царицей бала, а теперь, мне кажется, она готова разрыдаться.

– Это вы о ком? – спросил с лёгкой одышкой барон Редфильд, неспешно подавая ему руку для пожатия.

– Да так, – пробормотал советник прусского посольства, переглянувшись с англичанином. – О милых сердцу дамах.

– О мнимых и действительных кумирах, – с крайней почтительностью пояснил британский дипломат, стараясь уловить реакцию барона на свои слова.

– О мнимых говорить не стоит, – назидательно сказал в ответ банкир и почти залпом выглотал шампанское. – А бал сегодня, в самом деле, цимес!

– Чем же он вас восхитил? – добавив к почтительности толику мягкой иронии, вызванной словечком «цимес», с полупоклоном спросил англичанин.

– На нём впервые победила красота.

– А что побеждало до этого?

– Скука.

Весь вечер Екатерина Леонидовна не отходила от Игнатьева, опираясь на его правую руку, галантно согнутую в локте. Сам же Николай Павлович, ведя беседу с тем или иным интересующим его лицом, нет-нет да и поглядывал на неё восторженно-блестящими глазами.

Когда начались танцы, музыка вынесла их почти на середину залы, и всякому, кто наблюдал за ними, стало ясно: не было ещё в дипломатическом сообществе Константинополя более прекрасной супружеской пары.

В кулуарах иностранных миссий заговорили о «русской угрозе».

– Эдак всё золото Порты перекочует к Игнатьевым! – возмущался австрийский посланник, верный политической традиции Габсбургов «лавировать и ловить рыбку в мутной воде».

– Да черт бы с ним, с этим золотом! – раскуривая трубку и выкашливая дым, негодовал английский посланник лорд Литтон (сэр Генри Даллинг и Бульвер), имевший обширные связи в турецком обществе и ревниво усмотревший в благосклонности султана охлаждение к той политике, которую он рьяно проводил в Константинополе. – Боюсь, что посольская чета Игнатьевых в скором времени будет не менее опасна, чем два новейших броненосца, которые мы строим для султана! А может, даже превзойдёт их по своей военной мощи.

Прусский посланник граф Брасье де Сен-Симон дальновидно избегал громких высказываний. Он молчаливо соглашался с сэром Бульвером, зато посол Франции, в глазах которого не гас огонь самодовольства, снисходительно похлопывал по плечу своих приунывших коллег и во всеуслышание провозглашал, что никому не суждено первенствовать в Константинополе, пока в нём пребывает он, маркиз де Мустье!

Его заносчивая речь, обращённая к дипломатической элите, напоминала многим пошлый диалог из дурацкой французской комедии.

– Хозяюшка! Вы предлагаете мне спать? Но я вам спать не дам, и не надейтесь.

– А я уйду от вас, запрусь в уборной!

– Вы и уйдёте от меня, да не уснёте; сами позовёте в будуар…

– А вы, однако…

– Что?

– Большой нахал!

Бахвальство маркиза де Мустье дико возмущало представителя Италии: он хмурился… и соглашался.

Франция и впрямь первенствовала в Турции. Всё решалось так, как ей хотелось. Наверно, исходя из всего этого, мужалых сыновей турецких богатеев в Стамбуле не увидишь: они все в Париже. Дарят азиатские платки местным субреткам. Да и что им делать, падким на соблазны мира обалдуям, скромникам и прощелыгам, здесь, в столице Порты Оттоманской, где в любой харчевне вас могут накормить салатом из немытых овощей, приготовить шашлычок из дохлой собачатины и взять ещё за это деньги, приторно и мерзко улыбаясь. Ты мене уважай, я – табе. А могут и зарезать, если ты свернул не на ту улицу. Подумать страшно, что творилось и творится в самом лучшем городе земли его людьми! Да, может, это и не люди вовсе, а? Шайтаны, оборотни, духи? У них, конечно, есть понятие о чести, но… весьма своеобразное. Сперва бакшиш, потом всё остальное.

А бальная зала сияла! Оркестранты честно отрабатывали деньги: наяривали от души. Пыль столбом стояла – все плясали.

– Хороши балы у падишаха! – радовался жизни третий секретарь австрийского посольства и, глядя на него, все понимали, что не стоит увлекаться анисовой водкой, как это делают турки, которым Аллах запретил пить вино. Зато пахлава и шербет расчудесные.

– Отличный бал.

– Скандалиозный.

По мере того, как голоса мужчин становились всё громче, а смех развязней, дамы начинали усиленно шушукаться и деловито переглядываться между собой, как переглядываются охотники, сидя в засадном лабазе, сооружённом из жердей и веток, недалеко от того места, где должен появиться зверь, будь это бурый увалень медведь, хозяин леса, или же благородный олень. Многие при этом улыбались, что-то отмечая про себя. И наводили кое на кого лорнеты.

Глава V

Познакомившись ближе с представителями иностранных государств в Константинополе, Игнатьев пришёл к выводу, что преобладающее влияние на Востоке имели Англия, Франция и Австрия – три европейских державы, участницы в Крымской войне, подписавшие Парижский договор 1856 года. Все наиболее важные вопросы международной политики решались ими без участия России.

Недоверие и ненависть турецких министров к русским были очевидны. Порта избрала для себя путь постоянной конфронтации и противилась любому делу, которое начинала Россия. Имея министерство иностранных дел, Турция заключала международные трактаты, отправляла и принимала посольские миссии, а её военное ведомство формировало армию и флот, которые обеспечивали калифату прочный суверенитет. Но истинными хозяевами Турции являлись иностранные финансовые воротилы, одним из ярких представителей которых считался еврей французского происхождения барон Жан-Доминик Аарон Редфильд, глава собственного банковского дома, построивший в Пере фешенебельный дворец с масонским клеймом на фронтоне. Игнатьеву было известно, что главными стамбульскими банкирами считались армяне, но кредитную политику Порты выстраивали вовсе не они и направляли её в нужное им русло далеко не те, чьи предки помогали ветхозаветному Ною благополучно спуститься с заснеженной вершины Арарата. Англия и Австро-Венгрия с одной стороны, Пруссия и Франция с другой, без всякого стеснения диктовали свои требования правительству Турции, присвоив себе «право» помыкать им, как стадом баранов. Без всякого стыда они заключали между собой публичные договора и секретные соглашения, непосредственно касавшиеся судеб пока что единой Османской империи. Многие её земли, формально остававшиеся под властью султана, на самом деле давно находились под «опекой» иностранных государств. Сербию всё больше и больше подгребала под себя Австро-Венгрия, Тунис со всех сторон окружала заботой Франция, а на Кипр и Египет нацелились штыки английских штуцеров. Иностранные инструкторы муштровали турецких солдат, руководили флотом, заседали во многих комиссиях и всевозможных учреждениях. «А мы чем хуже?» – задавался вопросом Игнатьев, изучая положение дел в оттоманской империи и приходя к убеждению, что России, много пострадавшей от столь беспокойного соседа, каким являлась и продолжает оставаться Турция, нужно держать ухо востро и держать руку на пульсе «больного человека».

Этим же вопросом, похоже, задавался и Евгений Петрович Новиков, хорошо знавший экономическое положение Турции и постаравшийся ввести в курс дела нового посла, время от времени потирая большой чистый лоб с крупными залысинами.

– Вы должны знать, – предупредил он Николая Павловича, – что внешняя торговля калифата во многом подчинена интересам чужеземных монополий. Внутренний рынок тоже трещит по швам, испытывая натиск со стороны иностранных фирм и компрадорской агентуры.

Судя по остроумной реплике Новикова, даже вороны, сидевшие на ветвях привокзальных деревьев, каркали с прононсом, на манер французских.

Зайдя попрощаться перед своим отъездом, Евгений Петрович слегка наморщил лоб.

– Николай Павлович, готовьтесь к тому, что к вам срочно нагрянет французский посланник маркиз де Мустье и в самой категорической форме потребует, как он изволил выразиться, сатисфакции.

– А в чём, собственно, дело?

– Дело в том, что дней за десять до вашего прибытия в Константинополь наш андрианопольский сотрудник, временно исполнявший обязанности консула, господин Леонтьев, принятый на службу год назад, когда вы, – он несколько замялся, – были в Петербурге, отходил хлыстом француза – консула Дерше.

– За что же, позволительно спросить?

– А вот за что, – немного оживившись, но всё ещё стоя в дверях, ответил Новиков. – За оскорбление, которое тот, якобы, нанёс ему как представителю России, позволив себе дурно говорить о ней.

– Вот молодец! – с жаром воскликнул Игнатьев. – Все бы так поступали! Отстаивали честь России.

На следующий день ему нанёс визит представитель Франции маркиз де Мустье, Франсуа Леонель. Торжественно решительный и злой.

– Я полон гневных слов и возмущения! – воскликнул он с порога не без пафоса. – Вы распустили своих подчинённых! Стыдно, мерзко, неколлегиально! Вы неразумно позабыли…

– Что?

– Дипломатические правила едины для всех и установлены Венским конгрессом в тысяча восемьсот пятнадцатом году, вскоре после разгрома армии Наполеона I. Надо быть дипломатом в традиции!

Маркиз важно подал руку и Николай Павлович вежливо, но ощутимо-крепко ответил на холодное пожатие, предложив располагаться запросто и побаловать себя испанским ромом.

– Презент барона Редфильда, – сказал он со значением и сам наполнил рюмки, размышляя над словами гостя и приходя к выводу, что чистых дипломатов очень мало. Их, может быть, намного меньше, чем патронов в стволе однозарядного ружья. И еще: что значит быть «дипломатом в традиции» с точки зрения политиков Европы? По всей видимости, это значит закрывать глаза на те мерзости, которые насаждают в мире их правительства, идущие на поводу у собственных амбиций или финансовых кланов.

– Того, который Зундель Соломон, а представляется как Жан да ещё и Доминик? – с лёгким и не вполне объяснимым сарказмом поинтересовался маркиз, напрочь упустив из виду, что и его полное имя выглядит в чужих глазах слишком громоздким, если не сказать, комичным: Дель Мари Рене Франсуа Леонель. Ну, да Бог с ним!

Несмотря на то, что французский посол расположился в кресле и прочно и гневно-внушительно, Игнатьеву показалось, что в душе визитёра не так уж много ругательных слов, хотя желания нагнать на него страху было много.

– Честное слово, – закусывая ром сушёной дыней, высказал свои претензии француз. – Этот ваш задира, господин Леонтьев, требует серьёзной порки. В противном случае, – он несколько повысил голос и взялся за початую бутылку, – наш дипломатический корпус объявит вам бойкот! Самый жестокий! – Маркиз наполнил свою рюмку, посмотрел её на свет и опрокинул в рот. – Я думаю, вы поняли меня?

– Конечно, понял, – ответил Николай Павлович, хорошо помня о том, что Абдул-Азис в любой конфликтной ситуации всегда займёт позицию французской стороны. Исходя из этого и чувствуя, что ему нужна большая осторожность в разговоре с французским посланником, чтобы не ухудшить и без того довольно неприятный инцидент, а также втихомолку радуясь тому, что хрустальная посудина маркиза де Мустье опустошается без видимой запинки, он строго произнёс: – Я накажу драчуна самым примерным образом.

– Его наглая выходка это уже не дипломатия мозгов, а дипломатия рукоприкладства! Английского бокса, если хотите. – Ярость маркиза де Мустье выплёскивалась через край. – Ему не место в русском консульстве!

– Согласен, – заверил француза Игнатьев, держась с той напускной строгостью, с какой, должно быть, плотник смотрит на рассохшуюся дверь, с которой надо что-то делать, а делать чертовски не хочется. – Хотя, вы знаете, он неплохой работник. Его хвалят сослуживцы.

– Чем развязней человек, тем благообразнее он хочет выглядеть! – с напыщенностью записного демагога продекламировал маркиз и непонятно для чего поведал, что он чрезвычайный и полномочный посол Франции в ранге министра. – Я не хотел бы начинать наше знакомство с международного конфликта.

Он засопел, нахмурился, как хмурится обычно жалкий скряга, внезапно обнаружив недочёт в своей скудной карманной наличности, и снова приложился к рюмке, напустив на себя вид сироты, который ото всех терпит обиду и ни от кого доброго слова не слышит.

– Я тоже не желаю этого, – как можно мягче заверил визави Николай Павлович и всё же сказал, что, будучи посланником великой державы, хотя и не в ранге министра, он признаёт, что все его сотрудники имеют особые права в отстаивании чести и достоинства России.

– Даже путём рукоприкладства? – дёрнул плечом француз.

– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос откликнулся Игнатьев и хлебосольно предложил маркизу отобедать вместе. Тот вскинул брови, несколько подумал и сказал «с удовольствием».

Это его «с удовольствием» было сказано как нельзя кстати и явно прозвучало для обоих ничуть не глуше золотого луидора, когда его подбрасывают вверх только затем, чтоб вскоре услыхать, как он звенит, упав к ногам – на мраморные плиты пола.

Николай Павлович взял со стола колокольчик и велел секретарю распорядиться, чтобы им с маркизом де Мустье сервировали стол в его рабочем кабинете. Затем продолжил начатую мысль.

– Можно оскорбить дипломата, ничего тут сверхъестественного нет, к тому же, – он радушно улыбнулся, – брань на вороту не виснет, но плевать в лицо державы, которую он представляет на авансцене международной политики, никому не позволительно. – Голос его посуровел. – За это, согласитесь, одной оплеухи мало. И ещё, – видя желание француза возразить, проговорил Игнатьев. – Насколько я знаю, мой вице-консул принял вызов вашего Дерше, обговорил условия дуэли, но тот позорно смалодушничал – не появился в нужном месте. Как ни крути, проявил трусость. Но трусость, как известно, порождает подлость, а подлость – измену. А коли так, всех малодушных нужно гнать из дипломатии взашей – прочь от себя! Не так ли?

Маркиз де Мустье не нашёлся что ответить. Его предупреждали, что новый посланник России блестящий полемист с неимоверно сильной логикой, а теперь он в этом убедился сам. У русского дипломата был живой ум, добродушие уверенного в себе человека, стремительная хватка практика, умеющего видеть выгоду и пользу там, где многие не замечают ничего, кроме препон и затруднений. Сам вид Игнатьева, его неторопливая речь, плавные жесты и какая-то особая мягкость в общении словно подсказывали всякому лицу, что знание светских обычаев и должной вежливости, привитые ему с младых ногтей, по сей день воспринимаются им как что-то новое, возвышенное и весьма полезное; чему должно следовать неукоснительно, испытывая что-то вроде счастья, даже если этого не могут оценить все те, с кем, так или иначе, но он вынужден общаться в силу сложившихся обстоятельств или же по долгу службы.

Во время обеда они коснулись многих тем, проявляя достаточно умения и такта в чисто светском разговоре. Говорили о разном. О соколиной охоте, столь любимой падишахом, об осеннем перелёте птиц и турецких курортных местах. Ещё, конечно, о погоде, власти и деньгах, о восхитительном искусстве дипломатии и об искусствах вообще; о театральных постановках, об опере и о балете. Затронули тему славянства, восстания греков на Крите и вновь заговорили о деньгах.

После обеда, прошедшего в приятной атмосфере, Николай Павлович заверил чрезвычайного и полномочного посла великой Франции в том, что господин Леонтьев будет примерно наказан.

– Каким образом? – поинтересовался французский посол.

– Я был намерен сделать его консулом в Салониках, поскольку он влюблён в культуру Греции…

– …а более всего в юных гречанок, – буркнул маркиз де Мустье, прервав Игнатьева без должного стеснения. – Возможно, я покажусь вам ябедой, но я должен сказать, что ваш Леонтьев мот и распутник. Мало того, что он обожает турецкую музыку и заводит любовные шашни, так он ещё совсем запутался в долгах. А это, знаете ли, дурно.

«Понятное дело», – подумал про себя Николай Павлович, лишний раз убеждаясь в том, что дипломаты знали друг о друге всё и даже больше. Привычки посланников, закидоны драгоманов, пристрастия советников, консулов и членов их семейств были тщательно отобраны, скрупулёзно обмозгованы и сорок раз процежены сквозь фильтровальную бумагу контрразведки.

– Я это знаю, – сообщил Игнатьев, спускаясь вместе с французским послом в просторный вестибюль. – Поэтому попридержу его за полу сюртука.

– В карьерном росте? – спросил де Мустье, давая возможность швейцару поухаживать за ним.

– Да, – подтвердил Николай Павлович, пристально следя за выражением лица маркиза и с удовлетворением отмечая про себя, что оно заметно подобрело. – Я полагаю, этого будет достаточно, дабы охладить горячность господина Леонтьева и сгладить остроту конфликта. Мы ведь с вами не пампушками торгуем, чтобы толкаться и лаяться, сидя в обжорном ряду. Наше дело помогать друг другу и не держать камня за пазухой, – добавил он, когда они вышли на улицу.

– Вы это очень хорошо заметили, – проговорил француз, невольно убеждаясь в том, что посланник российской империи ему всё больше начинает нравиться. – А что касается виновника раздора, давайте переменим разговор. Обидчивость всегда выглядит глупой.

– Как и напускная грубость, – в тон ему сказал Игнатьев.

Садясь в свой экипаж с фамильным гербом на лакированной дверце, маркиз де Мустье не преминул махнуть шляпой в знак особой приязни.

Дело прошлое – чего там!

Возвращаясь к себе, Николай Павлович заглянул в канцелярию и послал студента посольства Кимона Аргиропуло, исправлявшего обязанности третьего драгомана, за вице-консулом Леонтьевым.

Тот приехал через два часа, сославшись на загруженность стамбульских улиц.

– Повозки, фургоны, арбы, – сказал он с заметной усмешкой. – И все торопятся, спешат… столпотворение!

Это был вполне приятный обликом и видом человек с ровной небольшой бородкой и высоким белым лбом, благовоспитанный и умный в разговоре. Не окончив полный курс обучения на медицинском факультете университета, он в Крымскую кампанию стал полевым хирургом; один этот факт говорил о нём, как о человеке стойком, смелом и надёжном. Николай Павлович хорошо знал Леонтьева, так как сам принимал его в прошлом году на службу в Азиатский департамент. Константин Николаевич обладал врождённой грамотностью и наделён был даром беллетриста, о чём свидетельствовала его дружба со знаменитым автором «Записок охотника» Иваном Сергеевичем Тургеневым. В пятьдесят четвёртом году горячий патриот Леонтьев, прервав своё учение и не закончив полного университетского курса, получил степень лекаря, поступил на военно-медицинскую службу и был командирован в Крым, где проходили боевые действия. Севастополь яростно оборонялся от наседавших на него союзных сил противника: французов, англичан и турок. Константин Николаевич попал в город Керчь, в полевой госпиталь, но работа военного лекаря ему вскорости прискучила. Леонтьеву хотелось героизма, настоящих схваток с неприятелем, чтоб всей душой, всем существом своим прочувствовать ярую, дикую, неудержимую русскую удаль! Его страстное желание лично участвовать в боях, дышать пороховой гарью и степным ветром, пропахшим запахом цветущих трав и вековой полыни, было удовлетворено: Леонтьева направили в 45-й Донской казачий полк. Казаки приняли его радушно: всё же «фершал», на войне он вроде ангела-хранителя. Леонтьев вместе с ними отправлялся на рекогносцировки, бывал в пикетах, спал у костра под звёздным небом и участвовал в кавалерийских атаках. «Природа и война! Степь и казацкий конь… Молодость моя! – с непередаваемым восторгом рассказывал он о себе Игнатьеву, когда пришёл устраиваться в МИД. – Молодость и чистое небо!»