Книга Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма. - читать онлайн бесплатно, автор Ирина Григорьевна Панченко. Cтраница 4
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма.
Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма.
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма.

П. Автономову. Тетрадь, в которой было 35 стихотворений, он озаглавил «Виноградные чаши». Эта тетрадь бережно хранилась в семье учителя, прежде чем попала к вдове Олеши.[116]

К сожалению, я не держала эту тетрадь в руках. Но некоторое представление о ранних стихах Олеши, содержащихся в ней, можно получить из стихотворных иллюстраций в статье одесского олешеведа Е. Розановой в московском журнале «Вопросы литературы». Она приводит поэтические строки Олеши, заставляющие нас вспомнить колорит стихов Брюсова (Кстати, Валерий Брюсов, делая в 1922-ом обзор современный поэзии в четвёртом номере журнала «Печать и революция», отнёс молодого Олешу к нео-акмеистам).

Полностью тексты четырёх лирических стихотворений Юрия Олеши 1915 года («Зима», «Перед осенью», «Осенняя любовь», «В степи») появились в 1989 году в четвёртом номере журнале «Современная драматургия». Приведём два из них:

Зима

Я целый день брожу по городу…Он белым инеем покрыт —Январь серебряную бороду,Развеял по небу и спит…Под вечер встанет над туманамиИз старой сказки Рюбецаль —И даль с чертогами стекляннымиОкрасит синюю эмаль…Потом рассыплет гололедицаПо тротуарам серебро —И месяц в холоде засветитсяПечально-бледный, как Пьеро!..Пускай туман над морем стелется,Я храм воздвиг среди снегов,И даже злобная метелицаНе заметёт к нему следов!

В стихотворении «В степи», посвящённом Валентину Катаеву, ровеснику и тогда близкому другу Юрия Олеши, находим такие классические «тургеневские» наблюдения:

Иду в степи под золотым закатом…Как хорошо здесь! Весь простор – румян,И всё в огне, а по далёким хатамПолзёт, дымясь, сиреневый туман…Темнеет быстро. Над сухим бурьяномВзошла и стала бледная луна….И закачалась в облаке багряном.Всё умерло. Бескрайность. Тишина.А вдоль межи – подсолнечники-астры…Вдруг хрустнет сзади, будто чьи шаги,Трещит сверчок, а запоздалый ястребВ зелёном небе зачертил круги…Легко идётся без дневного зноя,И пахнет всё, а запахи остры…Вдали табун, другой: идут «в ночное»,И запылали в синеве костры.

По ранним стихотворениям Олеши можно с большой долей вероятности предположить, что в ту пору Катаев делился с другом теми драгоценными секретами реалистического мастерства, которые он получил от Ивана Бунина и которые замечательно воспроизвёл в автобиографической повести «Трава забвенья»: «Каждый предмет из тех, какие окружают вас, каждое ваше чувство есть тема для стихотворения. Прислушивайтесь к своим чувствам, наблюдайте окружающий вас мир и пишите. Но пишите так, как вы чувствуете, и так, как вы видите, а не так, как до вас чувствовали и видели другие поэты, пусть даже самые гениальные…».[117]

Вместе с тем в далёком Петербурге царила так называемая «новая поэзия». Адептами этой поэзии были Александр Блок, Бальмонт, Брюсов, Зинаида Гиппиус, Гумилёв, Ахматова, Игорь Северянин… Об этой поэзии в Одессе тогда, по воспоминаниям Олеши, знали немногие. Но, конечно, в первую очередь прослышали молодые начинающие поэты. Катаев, который был старше Олеши на два года, писал в «Траве забвенья», что до них, «молодых провинциалов», это знание пришло в 1913–1914 годах. Тогда же они узнали и о кризисе символизма и о враждебной позиции к нему акмеизма, эгофутуризма, о «первых начатках футуризма»

Оба друга, Катаев и Олеша, чтили поэзию Блока, которого, как известно, академик Бунин не признавал, как и всех других представителей поэтических течений «серебряного века». Много лет спустя, оглядываясь в прошлое, Олеша писал, что блоковские сквозные образы (розы, рыцари, Равенна, благовещение) для него тогда соответствовали лишь «мечтам о любви». Восхищаясь совершенством поэтической техники блоковских стихов, Олеша оставался вне философской подоплеки блоковской лирики, хотя заучивал стихи младосимволиста Блока наизусть. «Помню, как некогда он упивался четырёхкратным рокотанием буквы «р» в блоковском стихотворении «Равенна», – свидетельствовал одессит Борис Бобович.[118]

Олеша и Бобович (он был на три года старше Олеши) познакомились зимой 1916 года, в канун февральской революции. Их объединяли литературные интересы и пристрастия. И конечно, в ту пору их творчество часто грешило несовершенным подражанием петербургским знаменитостям, а общение – интеллектуальной позой:

– Он – шаман, а мог бы быть пророком, – многозначительно изрёк тогда Олеша о модном кумире курсисток, талантливом манерном поэте Игоре Северянине, который не отличался глубиной и никогда не посягал на роль пророка. Бобович в 1918 году посвятил «Дорогому Юр. Олеше» стихотворение «Годами тлела злоба…». Это стихотворение я обнаружила в одесском журнале «Южный Огонёк», литературный отдел которого ставил своей задачей «отразить веяния современных переживаний».

Стихотворение Бобовича любопытно тем, что, видимо, написанное после какого-то личного конфликта с Олешей, оно повторяло взятое напрокат у символистов настроение душевной усталости, неясной тоски и даже сологубовский мотив смерти:

Годами тлела злобаВ моей душе. Прости!Мы виноваты обаВсе миновав пути…Но знаю – скоро сгинетПоследняя тоска,И кто-то плащ накинетНа даль на облака…И никого не станет,Чтоб сердце посвятить, —Глубокой болью канетРазвеянная нить…И мир холодным гробомНас глухо затворит…Мы виноваты оба,Пред нами – чёрный скит.[119]

Похожее настроение беспричинной «душевной тоски» Юрий Олеша выразил в своём единственном сонете «В сквере» (Цикл «Стихи об Одессе»).[120]

Однако дальнейшее творчество молодых поэтов показало, что словесные знаки «томления в земной юдоли» и «упадочного» мироощущения были для них лишь данью моде. Оба они посвятили своё перо революции. Вместе с поэтами Валентином Катаевым и Эдуардом Дзюбиным (он выбрал себе красивый псевдоним Багрицкий) Юрий Олеша и Борис Бобович активно сотрудничали в 1917–1918 гг. в новом журнале «революционной сатиры» «Бомба», который редактировал Незнакомец (таков был псевдоним одесского очеркиста Бориса Флита, «короля» местных фельетонистов). Скажем прямо, сатиры там было мало, но пейзажных, любовных, гражданских публицистических строк – предостаточно. Кроме публикации своих стихотворений, Олеша рисовал в том журнале ещё и карикатуры.

В 1920 году Олеша и Бобович бодро включились в выполнение «социальных заказов» советской власти. Так, в издательских планах Всеукраинского Госиздата Харькова на 1921 год значатся две агитпьесы Олеши, посвящённые борьбе с голодом в Поволжье, и четыре пьесы Бобовича: агит-посевные «Голос народа» и «Земля-кормилица», агит-производственная «Стрелочник Пахом» и агит-нравственная «Любовь и долг».

1920 год служит точкой отсчёта потому, что почти два предшествующих этой дате года в Одессе беспрерывно менялась власть, режимы, лозунги. Входили и уходили немцы, французы, белополяки, отряды Скоропадского, части атамана Григорьева, перешедшего на сторону большевиков… Одесситы и цвет интеллигенции страны (юристы, врачи, учёные, литераторы, художники, бежавшие в Одессу из «красной» Москвы и Петербурга), были измучены надеждами, страхом, ожиданиями, разочарованиями, необходимостью решать вопрос об эмиграции. Нервная, лихорадочная и призрачная, как сон, жизнь города длилась, пока окончательно не установилась советская власть.

Тем временем Олеша пытается научиться быть независимым в искусстве, но, конечно, такую зависимость то и дело обнаруживает. В попытках самовыражения он пробует многие поэтические манеры, сложившиеся к тому времени. И это естественно, потому что всякая учёба сопряжена с подражанием кумирам, стихи начинающих грешат литературностью.

Олеша всегда помнил, что жил в городе, овеянном гением Пушкина. В юности вместе с Багрицким они ходили по пушкинским местам: «На Пушкинской улице есть дом, где арка и над аркой доска, на которой высечено: «Здесь жил Пушкин». Мы останавливались перед этой аркой… Доска с именем Пушкина сияла над нами».[121]

К образу Пушкина Юрий Олеша обращался неоднократно. Если в 1917 году в одном из олешевских стихотворений «окаменевший» Пушкин – только памятник, только заметная примета городского пейзажа («Бульвар»), то в 1918-м Юрий Олеша написал цикл стихов, в которых с наслаждением пересказал знаменитые пушкинские сюжеты: «Пиковая дама»,[122] «Моцарт и Сальери»;[123] «Каменный гость»;[124]«Лиза».[125]

С дерзостью юности в стихотворении «Пушкин» Олеша утверждал своё духовное родство с великим предшественником: «Моя душа – последний атом / Твоей души. Ты юн, как я…»,[126] а во «Вступлении к поэме «Пушкин» языком символистов сожалел, что «Его (Пушкина) не знали. Вечность мигом / Хотели мерить, сны – земным».[127]

Традиционным было сентиментальное стихотворение Олеши «Рождество»,[128] посвящённое празднику. Наверное, подобные стихи ему самому читали в детстве. В стихотворении «Немножко момента» поэт замечает «маленькие скорби» бедных детей, которых не одарит рождественский Дед Мороз:

Неужели этих детских слёз,Робких и застывших, – неужелиГде-то там в извечной колыбелиНе увидит маленький Христос?.[129]

На протяжении 1917 года Олеша почти в каждом номере журнала «Бомба» печатает стихи в традиции русской демократической поэзии: «Кровь на памятнике», «Пушкину – Первого мая», «Пятый год», «Как это происходит», «Терновый венец», «Мой взгляд на это», «По мукам»… В этих публицистических гражданских стихах Олеша предлагал своё эмоциональное, но неглубокое осмысление Первой мировой войны («Наплевать, кто завоюет Европу, / И чей там будет Эльзас, / Когда вот Ниночки жениха Стёпу / С войны привезли без глаз!»); Октябрьской революции, которую он связывал с французской революцией («тенью Марата», «звуками марсельезными»), с отмщением правнуками Пушкина за все страдания поэта («Третье отделение, горестный Кавказ!»). Олеша высмеивал скучающих эстетов, которые на «четвергах» у «дряблых дам» кричат, как «Русь погубят хамы»; высмеивал тех интеллигентов и буржуа, которые «спешат от ужаса свобод / Бежать на Запад, на Восток ли». Происходящие события поэт воспринимал, как «терновый венец» России, как её «хождение по мукам». При этом представление о будущем послереволюционной России у Олеши отвлечённо и крайне наивно – «празднества помпезные воли и весны».

В стихах 1917 года Олеша также обращается к теме одесских еврейских погромов. В «Книге прощания» приведена краткая дневниковая запись Олеши о событиях 1905 года: «Погром. Сперва весть о нём. Весть ползёт. Погром, погром… Что это – погром? Погром, погром… Затем женщина, дама, наша соседка, вбегает в гостиную и просит спрятать её семейство у нас».[130]

Этот же погром, свидетелем которого Олеша стал в шесть лет, он намного раньше, чем в дневнике, описал в стихотворении «Пятый год»:

…Запомнилось другое, и оноВсегда живёт перед глазами.Помню, Велели нам повесить над дверьми иконы…Мне показалось непонятным,Зачем всё это… после, через деньВ пролёте лестницы, на чёрном ходе,Я увидал, как лавочник еврей,Тот самый, продававший мне черешни,Лежал, раскинув руки, как паяц.Смешно поднялась кверху бородаНад грязной окровавленной манишкойИ прямо на меня, я помню, снизуГлядели жутко мёртвые глаза.[131]

В стихотворении «Как это происходит» Олеша продолжил тему, описав, как на одесских базарах находятся агитаторы («тёмные субъекты»), которые сеют зёрна будущих погромов в сознание простых людей:

…Верят чистые натуры,Что всему виной жиды, —И тому, что десять курыИ пятак стакан воды!Шлют строптивую ФеклушуСтать в хвосте за молоком,А она отводит душу,Голосуя за погром…[132]

В седьмом номере журнала «Бомба» за тот год помещён и рисунок Олеши. На рисунке изображена школьная доска. У доски мальчик и учитель. На доске призыв тех лет (в старой орфографии): «Отречемся от стара го Mipa!».

Вместе с тем, когда Олеша писал не на злободневные темы, а обращался к лирике любви и природы, к мечтам о дальних странах, он писал в поэтике символистов, акмеистов, эгофутуристов. Как известно, сильное влияние Николая Гумилёва испытали Эдуард Багрицкий и Николай Тихонов. Под Гумилёва написано стихотворение Юрия Олеши «Гаскония»:

От смольных канатов, от бризов солёных и солнцаИзящные руки и грудь, золотясь потемнели, —Где сини, так сини весёлые очи гасконца, —И нежные пели про грудь и любовь менестрели.Пусть хвастает смелый и шутит от счастья и боли,И метит искусно по звонким забралом удары,Чтоб где-то в Париже, в лиловом атласном камзолеТак громко смеялся галантный король из Наварры.[133]

Мистика символистов была чужда Юрию Олеше, но образы Незнакомок, Прекрасных Дам всё же проникали в его стихи. Вот как он описал фаворитку короля Бьянку, явившуюся в королевский дворец прекрасной Незнакомкой: «Движенья нежных рук и шелесты шелков струили запах странный… Взвевая грустный сон, неясный и туманный».[134]

Олеша использовал так же и характерные, скажем, для Гиппиус и Блока, эпитеты. Сравним: у Гиппиус «пустое и бледное небо», «вечерняя заря», «безумная печаль»…; у Блока «бледные тучки», луна – «спутник бледный земли», «ранняя утренняя заря», «тоска безбрежная», «острожная тоска»…; у Олеши той поры можно найти: «месяц… печальнобледный», «в августе… парк печальней», она – «печальна и прекрасна», «бледная луна», «бледный небосклон», «гаснущая заря», «последний закат»… Привожу эти параллели ни в коем случае не для того, чтобы уподобить скромные поэтические опыты Олеши тех лет стихам литературных корифеев. Здесь, разумеется, дистанция огромного размера. Хочу лишь показать, что Олеша во время своего ученичества был чуток к поэзии предшественников, к их слогу, к их поэтическому словарю, культу Красоты.

Более прямолинейное ученичество Олеши находим в довольно большом списке его ранних стихов, созданных в подражание Северянину. Можно ли было молодому человеку не быть очарованным творчеством столичной знаменитости, которая собственной персоной пожаловала в Одессу с поэзо-концертом? Особенно побывав на этом концерте?

«Это было в Одессе, в ясный весенний вечер, когда мне было восемнадцать лет, когда выступал Северянин – само стихотворение, сама строфа. Правда, я был тогда очень молод; правда, это было весной в Одессе… Эти два обстоятельства, разумеется, немало способствовали усилению прелести того, что разыгралось передо мной. Заря жизни, одесская весна – с сиренью, с тюльпанами – и вдруг на фоне этого вы попадаете на поэзо-концерт Игоря Северянина…», – ностальгически вспоминал Олеша в своих записях.[135]

В 1917 году в журнале «Бомба» Олеша печатает «Сиреневое рондо», «Письмо истеричной женщины», «Письмо с дачи», «Письмо из степи», в 1918-м – «Письмо» в том же журнале, «Триолет» в журнале «Огоньки», «Настроение "Fleur d'amour"» (Из интермедии «Сон кокетки») в журнале «Фигаро»… В этих стихах – «красивая», придуманная жизнь. Восторженно, без тени иронии Олеша пишет о «роковом» герое, расточающем комплименты дамам в «загородной кофейне»:

На открытой верандеВы сидели в компаньиПрипомаженных дендиИ раскрашенных дам…

О самовлюблённой героине, «стройной и загорелой», которая поёт голосом «контральто», живёт на даче с мамой, поэт пишет от её лица:

Вечером я на вокзале,Тонная, с шёлковым газом.Дачные франты с хлыстамиПросятся: дайте по розе нам,Здешних девиц обступившиОдеколонным оазом…

Героини этих стихов не всегда элегичны. Они бывают яростно ревнивы:

Мне хотелось поднятьсяИ перчаткой Вас больноОтхлестать по лицу!Их сжигают экзотические страсти:В быстрокрылом мотореПолетели б, целуясь,В Кордильеры, на Цейлон,А потом в Сингапур!

Наиболее «северянинское», пожалуй, «Настроение "Fleur d'amour"», где воспета роковая, жестокая и равнодушная

«синьора» (похоже, царских кровей), скучающая «под опахалами», играющая «в парке с арапчатами»:

Fleurs d'amour – любви цветыFleurs d'amour – цветы влюблённости,Но любви без благосклонности,Но любви без слов на «ты».Расцветают купы розЗа чугунными оградами,Кто пленён моими взглядами,Тот узнает сладость слёз…Чтобы вести разнеслиПро синьору синеокую,Равнодушную, жестокуюК дальним странам корабли,Чтоб следить весёлых псовЗа тяжёлыми воротами, —Как осенними охотами,Двор меня развлечь готов…На балу, в чудесный час,Увидать под опахалами,Как руками, чуть усталыми,Я, скучая, мну атлас…Как прекрасна в вальсе яИли в парке с арапчатами,Где цветами непримятымиПоступь лёгкая моя…[136]

В этой группе стихов мы встречаем у Олеши характерные, увы, негативные, приметы «северянинского» эгофутуризма: воссоздание якобы «аристократического» быта и «аристократических» же отношений между героями, употребление «упоительных» для автора иностранных слов, сочинение «неожиданных» неологизмов («солнчится сердце», «маникюрные руки», «жасминное утро», «одеколонный оаз», «опененная эмаль» залива), склонность к «изыскам» экзотики, преломляющихся в китч, промахи вкуса. В ослеплении Северяниным куда-то подевались в поэзии Олеши все бунинские поэтические приоритеты – «такт, точность, краткость, простота»; уменье писать «абсолютно по-своему, вне каких бы то ни было литературных влияний и реминисценций». [137]

Олеше нравился и Вертинский, которого он тоже слышал. Из песен Вертинского, наверное, пришли к Олеше печальнобледный Пьеро, «цветные» эпитеты («сиреневый туман», «зелёное небо», «синяя эмаль»), томительно-грустные интонации…

Посвятив себя литературе, овладев мастерством, в зрелые годы Олеша не хранил свои ранние стихи, небольшие драмы, прозу. Не дорожил ими, относился к ним критически: «Это была любительщина, стихи взволнованные, но непрофессиональные», – писал он в 1947 году в своей «Автобиографии».[138] В одной из дневниковых записей книги «Ни дня без строчки» (подаренной мне О. Г. Олешей – И. П.), он признавался, что «писал под Игоря Северянина, манерно, глупо-изысканно».[139] В одном из своих автографов, обнаруженных мной в РГАЛИ, Олеша заметил очень грубо и пренебрежительно: «Стих был с «гумилятиной».[140] И только о своих ранних стихах, написанных на темы пушкинских трагедий, Олеша однажды скупо скажет, что это было «не совсем плохо».

Если оставить в стороне работы олешеведов, чьи «Учёные записки» и диссертации существуют в малом количестве экземпляров и практически недоступны широкому читателю, первым специалистом, который дал в печати оценку ранним стихам Юрия Олеши, оказался Аркадий Белинков в книге «Сдача и гибель советского интеллигента…».[141] Он не анализировал весь корпус юношеских стихотворений Олеши. Его внимание было сосредоточено исключительно на тех стихах, которые он назвал «условно-историческими». Отмечая «традиционность», «литературность» (по Белинкову, это непростительный грех, ибо, как он писал, «одно из обязательных условий большой литературы – это отсутствие литературности») стихов Олеши, как их главные свойства, Белинков подчеркнул, что «сказочность», «метафоричность», «литературность» первого олешевского романа «Три Толстяка» вырастают из ранних стихов писателя. Белинков высоко оценил неопубликованную тогда символистскую поэму Олеши «Беатриче»[142] и стихотворение «Согнув над миром острых два плеча…», но был беспощадно ироничен, язвителен в критике слабых произведений поэта. В частности, совершенно справедливо он причислил к слабым «Письмо истеричной женщины». Трагикомедию в стихах «Игра в плаху» Белинков посчитал «неудачей» из-за того, что стих драмы «был кудрявый и роскошный. Стих-красавец, стих-pompadour».

Литературного критика Никиту Елисеева юношеские стихи Олеши вовсе не заинтересовали. Его приговор: «они откровенно слабы, безжизненны, вторичны».[143]

Хорошо, что не все специалисты, посвятившие себя служению истории литературы и культуры, разделяют подобное мнение.

Публикацию рассыпанных в журналах начала XX века юношеских стихов Юрия Олеши в числе первых предпринял одесский журналист Евгений Голубовский. В пятом номере журнала «Юность» за 1989 год он напечатал семь стихотворений Олеши («Кровь на памятнике», «Бульвар», «Триолет», «Пушкин», «Пиковая дама», «Каменный гость», «Когда вечерний чай с вареньем в тёмных булках…») со своим прочувствованным предисловием. Потом пришлось ждать десять лет, чтобы к 100-летию со дня рождения писателя смог появится сборник стихотворений Олеши, благодаря содействию Центра современного искусства Сороса в Одессе. Сборник вышел под названием «Облако» и предисловием Е. Голубовского, которому, очевидно, и принадлежит название книги, так как в «Юности» было аналогичное. В книге 90 страниц, в неё вошло 95 ранних стихотворений Олеши. Тираж – 100 нумерованных экземпляров. Эта книга необычна. Она является своеобразным художественным изданием «art book», где рисунки сделаны прекрасным художником А. Ройтбурдом. Чтобы книга появилась на свет, чтобы стихи были собраны и подготовлены к печати, понадобились совокупные усилия многих людей. Кроме автора предисловия и художника, книгу готовили доцент Одесского университета Е. Розанова, сотрудник Одесского литературного музея А. Яворская, заведующая отделом искусств библиотеки им. Горького Т. Щурова, архивист И. Озёрная, краеведы Р. Лущик и А. Розенбойм. Сборник «Облако» появился под эгидой «Всемирного клуба одесситов», объединяющего интеллектуальную элиту Одессы. Президентом этого клуба является М. Жванецкий. Как ни мал тираж книги, всё же сегодня исследователям творчества Олеши не придётся, подобно мне, отыскивать ранние произведения Олеши на страницах пожелтевших одесских журналов начала XX века.

В 1918 году Олеша печатает прозу. Опыты в прозе в художественном отношении, окажутся, на мой взгляд, плодотворнее стихотворных, так как лучше обнаруживают виртуозную наблюдательность писателя. Проза была внутренне связана со стихами Олеши. «Он стал поэтом в своей прозе больше, чем в стихах», – очень точно заключил Е. Голубовский в «Юности».

Сюжет «Рассказа об одном поцелуе» – романтическое приключение из жизни таинственной, поражающей воображение прекрасной Незнакомки.[144] Оно разворачивается на фоне аристократического быта (театральной ложи, вечерних смокингов, сверкающих драгоценностей, запаха духов, пены кружев в будуаре красавицы…). Всё это будет ещё резонировать Северяниным, но блёстки изысканной эстетики театра (явно Одесского оперы и балета) в рассказе будут уже не придуманы Олешей, а взяты из реальной жизни. Парад блестящих метафор в прозе Олеши начнётся с этого рассказа.

Атмосфера «Рассказа об одном поцелуе» близка атмосфере работ «мирискусника» Константина Сомова, его стилизованных картин, на которых изображены дамы в нарядах XVIII века с улыбками томными и сладострастными, влюблённые в дам маркизы в масках, подглядывающие за парами арлекины – карнавальный, чувственный, призрачный, ускользающий мир. Сомов в своих картинах изящно ироничен, Олеша – только приподнято-романтичен, наивен, инфантилен. Но в раннем творчестве Олеши время от времени мерцают волшебные краски, которые со временем станут утонченным искусством.

Ещё до «Рассказа об одном поцелуе», в 1916 году Олеша напечатал одну из первых своих прозаических вещей в одесской газете («между прочим «Гудок», – уточнял писатель) «для детей, но от имени взрослого рассказ «Случай», «не помню за какой подписью», – добавлял он.[145] Этот рассказ, к сожалению, не найден исследователями. Зато обнаружены другие: «Конец студента Бахромова», «Ветер». И всё-таки в те годы Олеша предпочитал писать стихи и стихотворные драмы.

В 1918 году Юрий Олеша становится участником одесского литературного кружка «Зелёная лампа». Поначалу кружку был присущ вполне академический стиль. Само название кружка было позаимствовано из пушкинской эпохи. Тогда, в первой четверти XIX века, в Петербурге существовало литературно-театральное сообщество «Зелёная лампа», участником которого был Пушкин. (Интересно, что в парижской эмиграции 1927–1939 гг. 3. Гиппиус даст название «Зелёная лампа» организованному ею и Д. Мережковским философско-литера-турному обществу).

Вечера поэзии одесской «Зелёной лампы» обычно устраивались в артистической комнате музыкального училища. В число участников кружка входили Вера Инбер, Валентин Катаев, Лев Славин, Борис Бобович, Семён Кессельман… (В катаевской повести «Алмазный мой венец» Семён назван его литературным псевдонимом Эскес, аббревиатурой имени и усечённой фамилии). Поэт Семён Кессельман дружил с Олешей и тремя сёстрами Суок.

Борис Бобович вспоминал, как Олеша читал кружковцам «свою юношескую трогательную лирическую пьесу «Маленькое сердце». «Было в этой пьесе что-то от Стриндберга, – писал Бобович, – но собственное ощущение явлений, влечение к прекрасному в этой пьесе светилось совсем по-олешински».[146]

Символическую одноактную драму «Маленькое сердце» члены кружка «Зелёная лампа» разыграли на сцене Одесской консерватории. В памяти Бобовича запечатлелось: «Часто потом Юрий Олеша вспоминал об этом совсем раннем драматургическом опыте и говорил о нём грустно, и, может быть, чуть иронически, но всегда с щемящей жалостью об ушедшей юности, с чуть звучавшей в его голосе болью и добротой».[147]

Руководил «Лампой» шекспировед профессор Лазурский. «Но очень скоро старый шекспировед, желавший придать занятиям кружка оттенок академизма, «стал похож на возницу, у которого понесли кони», – вспоминал Лев Славин.[148]

Кружковцы хотели не изучать историю литературы, а слушать сочинения друг друга и современных кумиров. Сохранилась афиша одного из вечеров «Зелёной лампы», состоявшегося в консерватории 17 марта 1918 года, на котором первым номером исполнялись стихи Северянина в сопровождении музыки Шопена и Чайковского. Вторым номером был опять-таки Северянин, но уже в форме ритмической декламации.[149]