Наша зима. Проза. Издание группы авторов под редакцией Сергея Ходосевича

Игра в снежки

Коренной москвич студент Гарик Карапетян декабрьским вечерком вышел из подъезда дома своей однокурсницы Наденьки Рыжовой. Они только что закончили подготовку к очередной экзаменационной сессии и потому у Гарика было хорошее настроение. Под стать была и погода: мягкая, чуть-чуть морозная. Крупными хлопьями валил снег, мягким ватным одеялом покрывая дома, улицы, деревья, смоляные кудри Гарика.

– И-эх, как хорошо-то! – закричал Гарик, слепил снежок и метнул его наудачу.

Снежок попал в лобовое стекло одной из стоящих у подъезда крутых иномарок. Иностранка взревела дурным голосом. Тут же распахнулось окно на втором этаже и какой-то мужик не менее дурным голосом прокричал:

– Э, ты, а ну отойди от моей тачки! Или сейчас выйду – мало не покажется!

– Да не трогал я вашей машины! – обиженно ответил Гарик.

Но хорошее настроение у него не пропало, и вторым снежком он залепил точно в распахнутое окно автовладельца. Тот выругался и исчез в глубине квартиры.

Гарик захохотал и побежал прочь. Позитив все еще не оставлял студента. Он на ходу еще раз зачерпнул снежок и легонько бросил его в спину торопливо семенящей впереди него женщины.

– Караул, грабят, убивают! – пискнула та и припустила бегом по тротуару. Но поскользнулась и упала.

Гарик, все еще улыбаясь, подошел к ней, протянул руку.

– Уйди, маньяк! – завизжала тетенька, прижимая к груди сумочку.

– Да я же помочь вам хотел, – сконфуженно пролепетал Гарик. – Ну, не хотите – как хотите.

И опечаленно пошел прочь. А крупные хлопья снега, кружась, все падали и падали вниз, как будто с неба на землю вдруг устремились мириады белых бабочек. Гарик подумал о своей однокурснице Наденьке, с которой они сегодня столько трудились, готовясь к сессии, и у него потеплело в груди.

Он снова слепил снежочек и просто высоко подбросил его вверх. Снежок, описав крутую дугу, упал точно на бритую голову вразвалку шедшего перед Гариком рослого парня.

– Быкуешь, пацан? – бритый угрожающе выставил перед собой сжатые кулаки и косолапо пошел на Гарика. – Э, да ты еще и нерусский? А ну стой!

Гарик тут же нырнул в подвернувшийся двор. Запыхавшись, встал за покрытое снежной шапкой дерево, выглянул. Бритого не было. Гарик вздохнул с облегчением.

И тут ему в спину мягко ударил снежок и послышался заливистый детский смех. Гарик вздрогнул и обернулся. В пяти шагах стояла тепло одетая хорошенькая девчушка лет семи-восьми и лепила новый снежок.

– Какой ты смешной! – весело сказала она. – Давай в снежки поиграем, а?

– Девочка, тебя разве не учили, что нельзя общаться с незнакомыми мужчинами? – разулыбался Гарик. – А вдруг я нехороший?

– Да какой ты нехороший! – снова засмеялась девочка. – Ты смешной. Да и не боюсь я тебя. Со мной охрана. Ну, теперь твоя очередь. Брось в меня снежок!

И только тут Гарик заметил, что за соседним деревом стоит, весь покрытый снегом, как большой сугроб, верзила.

– Бросай снежок, парень, бросай! – поощрительно прогудел сугроб. – Но смотри мне!

И он сунул руку во внутренний карман.

– А можно, я домой пойду, а? – жалобно сказал Гарик. – У меня бабушка больная.

– Ладно уж, иди! – милостиво разрешила девочка. – А это тебе на дорожку!

И увесистый снежок угодил Гарику точно в лоб.

– Контрольный! – довольно крякнул охранник. – Молоток, Юленька. А ты иди, мужик, иди! Пока мы не передумали…

Изюминка

Весной прошлого года это было. Мартовским утром я стоял в очереди в регистратуре Красноярского Спид-Центра, чтобы сдать кровь на анализы – не подумайте плохого, просто собирался на плановую госпитализацию, а без этого анализа, понятное дело, больница не примет.

Окошечко было еще закрыто, и я, выбравшись из очереди, присел на лавку у стены. И тут мой взгляд зацепился за молодую женщину, стоявшую до этого впереди меня. Там, в очереди, я мог видеть только ее узкую спину с рассыпанными по плечам роскошными рыжими, почти красными волосами.

А тут, немного со стороны, появилась возможность рассмотреть ее получше. Правильно, начал я с ног, обтянутых колготками телесного цвета. И хотя ноги эти были открыты только до колен, выше их скрывало пальто, я от этих ног уже не мог оторвать глаз. Вернее, от щиколоток.

Боюсь, у меня не хватит слов, чтобы описать их красоту. Они были тонкие – не худые, а именно тонкие и изящные, плавно переходящие опять же в изящные округлые икры. Полы длинного пальто не могли скрыть стройности этих ножек.

Обладательница их время от времени как-то по особенному отставляла в сторону то одну, то другую ножку в красивых ботильонах (вот не люблю этого слова, но это были именно они, ботильоны). И столько женственности и сексуальности было в этой отставленной ножке!..

Но, блин, лучше бы она не оборачивалась, и я бы унес с собой созданный в моем воображении образ пленительной молодой женщины.

Однако она обернулась. И оказалась простушкой, с размалеванными глазами, мелкий калибр которых не могла скрыть никакая краска, с толстоватым носом и большегубым ртом, опять же искусно, посредством помады, визуально уменьшенным в размере.

Мда, не красавица… Но, с другой стороны, друзья мои, много ли вообще на свете таких женщин, в которых бы все сочеталось самым наилучшим образом: и лицо, и фигура, и манеры, и этот, как его, ум? Таких, если честно, единицы. И я не открою большого секрета, если скажу, что женщину мы вообще-то можем любить и за отдельные ее красивые части, наиболее пришедшиеся нам по вкусу.

Вот когда мне было десять лет, я влюбился в одноклассницу за то, что однажды увидел ее на морозе синей, и этот цвет ее, к тому же еще и хорошенького, личика, так сочетался с ее сизоватой меховой шубкой, что я на долгие годы, вплоть до окончания сельской восьмилетки, был в нее безответно влюблен. Впрочем, она о моих чувствах, я так думаю, и не догадывалась.

А уже став взрослым, перед армией влюбился в девчонку, в которой меня покорил ее… носик! Такой аккуратный, точеный, ну – просто само совершенство среди женских носиков. И я любил целовать его. Ну да, и губы тоже. До всего остального добраться, увы, не успел – до меня раньше добрался военкомат.

Еще одна девушка, это когда я уже вернулся из армии, сводила меня с ума своей шеей – длинной, белой, с пульсирующей под почти прозрачной кожей синеватой жилкой. И для меня эта часть ее тела была самой привлекательной. Не отказывался я, конечно, и от остальных, но вот эта почти лебединая шейка вводила меня в экстаз и, сколько бы ее хозяйка шаловливо, а порой и сердито, не шлепала меня по губам, я так и не научился не оставлять на ней засосы.

Или вот, мой знакомый, Виктор, тот сходил с ума, если встречал особей с зелеными глазами. Он прямо трясся от вожделения и был готов идти за зеленоглазой женщиной на край света. И ведь встретилась ему такая – Наташа, с глазами цвета малахита.

Правда, замужняя уже, с ребенком. Но Виктора это не остановило, он увел зеленоглазую Наталью из семьи и увез ее хоть и не на край света, но, считайте, на край России, в Ставрополье. И они жили там счастливо, но правда – недолго, потому что у Виктора эту Наташу сумел отбить другой любитель зеленых глаз.

Впрочем, пора уже возвращаться ко мне. Мне вот повезло: женился на женщине, которая ну само совершенство (чего уж там скромничать!). Но больше всего мне нравится ее профиль. Он и сегодня у Светки остается очень милым и женственным, и я люблю вглядываться в него и думать: «До чего же хорошо, что я тебя когда-то встретил!»…

А то, что я иногда обращаю внимание и на других женщин, вовсе не означает, что я готов променять свою жену на кого-то другого. Ведь и на нее тоже кто-то смотрит. И пусть смотрит. Нельзя не любоваться красотой и совершенством женщины. Пусть они при этом не все красавицы. Но в каждой есть своя изюминка, заставляющая мужиков идти с ними хоть на край света…

Зимние забавы

Зимние каникулы! Их мы ждали с не меньшим нетерпением, чем летние. Ведь зимних забав в деревне хоть отбавляй – тут тебе и катание на коньках на замерзшем льду озера Долгое, и подледная рыбалка, и поход на лыжах через Иртыш, и катание на санках с крутого старого иртышского берега – спуска к огородам.

Но поскольку зимой день короток, а после школы надо и родителям по хозяйству помочь, и хоть часть уроков сделать, на эти забавы времени абсолютно не оставалось. Глядь в заиндевелое окно – а там уже багровый (к морозу) вечерний закат и быстро надвигающиеся ночные сумерки с яркими слабо мерцающими звездами в темном безоблачном небе. Так что на зимние игры оставалось разве что воскресенье.

А в каникулы – это ж две недели свободы! В 60-е мое родное село Пятерыжск было особенно населено и детей в нем было много, так что в зимние каникулы на льду пойменных озер, на крутой укатанной береговой горке просто звон стоял от счастливых криков и смеха ребятишек.

Коньков настоящих тогда почти ни у кого не было, к валенкам туго приматывались деревянные бруски с прилаженными к ним проволочными полозками, вот на них-то мы и рассекали со скрежетом по льду, гоняя самодельными же деревянными клюшками шайбы (а вот шайба, помню, почти всегда была настоящей – где-то доставали).

Но больше всего детей – и мальчишек, и девчонок, – суетилось на горке, спуске к огородам под иртышским берегом. Этот взвоз (как раз напротив дома Копейкиных Дяди Тимоши и тети Физы) был самым крутым – как помнится, с уклоном градусов в 30—40, – из всех имеющихся в деревне, и длиной в несколько десятков метров.

Он предназначался преимущественно для пешего спуска сельчан, как я уже говорил, к расположенным под берегом на черноземной луговине огородам, для выгона гусей и уток, телят на луговые пастбища летом и поения коров из бьющего внизу из песчаного обрыва большого ручья зимой.

На чем только мы не съезжали с этой горки, с радостным визгом от захватывающей скорости, от бьющего в лицо встречного ледяного ветра! Лучше всего, конечно, было скатываться на заводских санках – с алюминиевыми полозьями, с решетчатой крашеной седушкой!

Такие санки и скользили хорошо, и обратно вверх их затаскивать было легко (за день-то удавалось съезжать до десяти и больше раз, дождавшись своей очереди – да-да, именно очереди, потому как здесь действовал самый настоящий, постоянно движущийся конвейер из двух-трех десятков ребятишек: пока одни, плюхнувшись животом на санки или солидно усевшись на них, нередко – по двое, скатывались вниз, другие вереницей карабкались обочь спуска вверх, таща на веревочных, ременных или проволочных поводках санки.

У кого не было санок – те лихо скатывались вниз в корытах или тазиках, часто – вываливаясь из них и с хохотом кувыркаясь по накатанной колее. Катались также, стоя на самодельных самокатах из толстого, специального выгнутого в кузнице прутового железа.

Несколько раз видел, как взрослые парни (восьмиклассники для нас, учеников третьих-четвертых классов, казались уже взрослыми – они были выпускниками) толпой, с гоготом скатывались вниз на самых настоящих конных розвальнях, с торчащими вверх специально подвязанными оглоблями!

Но верхом совершенства и предметом всеобщей зависти нам всем тогда казались санки, сотворенные с немецкой основательностью и добротностью дядей Адольфом Ляйрихом для своих сыновей Сашки и Вовки! Основой их было то же прутовое железо, овально выгнутое таким образом, что низ их служил полозьями, а верх – рамой, на котором намертво было прикреплена, толстая и достаточно широкая и длинная, гладко обструганная плаха- сиденье.

На этих санях, не мелко дребезжащих на ходу, как разбитые алюминиевые, а солидно покрякивающих и плавно покачивающихся на стремительном ходу, сразу могли уехать вниз несколько человек! Причем, быстрее и куда дальше, чем на обычных санках.

И желающих прокатиться на ляйриховских санках, конечно, было хоть отбавляй! Надо сказать, что Сашка с Вовкой не жадничали и давали попользоваться своими санками хоть раз в день всем желающим.

Там, внизу, из снежных блоков был сооружен самодельный трамплин, предназначенный для лыжников-старшеклассников. Но иногда на него наезжали и безрассудные саночники, что заканчивалось обычно разбитыми носами и сломанными санками. Потому трамплин этот мы все же избегали.

Но однажды один из братьев Ляйрихов, то ли Сашка, то ли Вовка, один наехал на стремительно мчавшихся санях на это возвышение. И воспарил! Он, слившийся с седушкой, пролетел метров, наверное, с десять и с глухим стуком обрушился на веерно раскатанный многими санками и лыжами скат за трамплином и еще по инерции проехал по нему пару десятков метров.

Мы думали – отбил все себе к чертовой матери, надо идти поднимать его и нести домой. Но Сашка (или Вовка?) сам сполз с санок и, взяв их за ременный поводок, слегка прихрамывая, потащил к подъему в горку. К нему уже сбежал брат, и скоро они оба были вверху. И Вовка (или Сашка?!) возбужденно рассказывал:

– Лечу я, и вижу: дядя Тапень внизу подо мной! Корову гонит от ручья и мне прутом грозит: «Я те полетаю!»

Мы не видели ни дяди Тапеня (был у нас такой в деревне мужичок-казах с таким вот странным именем и не менее странной для казаха профессией – свинопас), ни его коровы. Но видели, как высоко летел на своих знаменитых санках один из братьев Ляйрихов. И мало ли что там могло быть, внизу?..

Эх, зимние школьные каникулы! Многое бы я отдал, чтобы хоть еще раз ощутить на себе их непередаваемое очарование…

Предъява

– Так, это кто кинул?

– Извините, это я.

– Ты что, ботаник, предъяву мне делаешь?

– Простите, не понял?

– Ну, в смысле, стрелку мне забить хочешь?

– Как это?

– Ты что, русского языка не понимаешь?

– Почему же? Я, в некотором роде, филолог.

– Так вот, философ, ты что, рамсы попутал.

– Чего я, извините, напутал?

– Нет, ты только погляди на него! Шлангом прикинулся!

– Боюсь повторно вызвать ваше раздражение, но я не…

– Так, заткнись, профессор! В последний раз спрашиваю! Возможно, на понятном тебе языке. С какой целью ты кинул в меня этот слепленный тобой комок снега, а?

– Ну, просто настроение у меня хорошее! Смотрю, идет молодой интеллигентный человек с хорошим, открытым лицом…

– Ага, понятно! Расслабуху я, говоришь, допустил, открылся. Ну, дальше трактуй свой безрассудный поступок.

– Ну, я слепил снежок и кинул в вас. Просто так. Извините, если вам не понравилось.

– Значит, ты ничего ко мне не имеешь?

– Ничего, кроме первоначальной симпатии. Хотя от нее, кажется, уже ничего…

– И никто тебя ко мне не подсылал?

– Да нет. Я сам. Смотрю, идет молодой симпатичный человек…

– А, так ты голубой?

– Простите? А, вы в этом смысле… Нет, что вы, я женщин люблю.

– Хм! Что-то я тогда никак не врублюсь… Впрочем, некогда мне тут с тобой.

– Ну, тогда я пошел?

– Куда это ты пошел? Ты понимаешь, что на твое действие я просто обязан ответить противодействием? Иначе это будет не по-пацански!

– Понимаю… Наверное. Хотя не совсем.

– Щас поймешь, ботаник несчастный! Становись вот к этой стенке.

– Вот сюда? Хорошо. Можно, я очки сниму?

– Ладно, снимай. И не шевелись, пока я не прицелюсь! Во, сходу попал! Не больно?

– Да нет! Снежок вы слепили не очень твердый.

– Ну, тогда мы с тобой, значит, разошлись краями. Бывай, ботаник!

Утро в гареме

– Хабиба!

– Я, мой господин!

– Фатима!

– Да, мой повелитель!

– Зухра!

– Я здесь, свет моих очей!

– Гульчатай!

…

– Гульчатай!!

…

– Гульчатай, зараза!!!

– Ее нет, о муж наш! Но скоро будет.

– А что вы такие все надутые? Как неродные прямо! Говори, моя старшая жена Хабиба! Нет, сначала вели принести мне щербета*. Только холодненького!.. Ах, хорошо! Рахмат* тебе, Фатима! Ну, так что ты хотела мне сказать, Хабиба?

– Ты, наверное, забыл, мой повелитель. Но вчера, когда ты приполз из дукана*, куда ты уходил попить кофе, ты был как тюфяк*, прости меня, Господи!

– Да как ты смеешь!

– Хабиба правду говорит, о наш общий супруг!

– А тебя, Зухра, никто не спрашивает! Ладно, продолжай, старшая жена! И прошу тебя, поаккуратнее с выражениями. Какой пример ты подаешь своим младшим коллегам?

– Якши, мой господин! Скажем так – ты был не в своей пиале*. И сообщил нам, что хочешь поменять нас на другой гарем!

– Так, что-то припоминаю… Ну-ка, Зухра, дай-ка я еще отхлебну щербета… Фу ты, уже теплый! А покрепче у нас там ничего нет?

– В нашем сарае* сейчас ничего крепче зеленого чая нет. Ты вчера все выпил, о пьянейший муж наш! Даже двухнедельный прокисший кумыс! Алкач*!

– Нет, это никуда не годится! Ты наказана, Хабиба – три месяца без этого, как его… без интима!

– Четыре.

– Что – четыре?

– Уже четыре луны*, как того, о чем ты говоришь, не было с тобой не только у меня, но и у остальных жен!

– Да? Странно, а с кем же это я вчера… Ну ладно, не будем об этом.

– Нет, почему же, о неверный наш муж! Мы все хотим услышать, на кого ты нас хочешь променять!

– Все? А где Гульчатай? У вас нет кворума, о несчастные женоподобные созданья!

– Гульчатай сейчас придет.

– А где она?

– Да за бузой* она ушла, в дукан! Ты еще с вечера ей наказал, как самой любимой жене.

– Ну, это другое дело. Ладно, Зухра, продолжай.

– Так на кого ты там польстился? На гарем кривого Махмуда? Или на жен Абдурахмана? А может быть, супруги Рашида тебя сбили с толку?

– Да что вы, о занозы сердца моего! Мне и вас за глаза хватает! Вы, наверное, вчера меня просто не так поняли! Я, наверное, про это… про гараж говорил, вот! Старый у меня гараж, да и тесный. Надо бы на десять машин, а мой вмещает всего пять. Вот надо бы его поменять на более просторный. А вам, о ревнивицы мои, послышалось, что я говорю про какой-то другой гарем, тогда как я говорил про гараж, хе-хе!

– Поклянись!

– Да чтобы мне еще раз жениться! Да чтобы все мои любимые тещи разом приехали в гости! Да чтобы в нашем дукане закончилась буза! Да чтобы…

– Ладно тебе, господинка наш, ладно, верим. Но в последний раз, слышишь? А то мы сами скажем тебе хором: талак!* И это уже ни с каким гаражом не спутаешь!

– Да слышу, слышу! Но где же мой утренний бальзам? Где шляется эта несносная Гульчатай? Гульчатай!! Гульчатай, зараза!!!

Как я был Дедом Морозом

В седьмом классе (школа наша была восьмилетней) меня назначили Дедом Морозом. Моей задачей было дождаться, пока меня позовет Снегурочка, и награждать сладостями тех, кто прочитает Деду Морозу стихи или споет песенку.

– С конфетами поаккуратнее, – предупредила меня классная руководительница Татьяна Ивановна. – Ну, иди, иди, не мешай нам Снегурочку нарядить. Я потом подойду.

Я еще не успел удалиться от учительской, как откуда-то вынырнул Ленька Скосырев, известный оболтус и хулиган. Он показал мне кулак, затем левой рукой схватился за посох – чтобы я не смог его огреть, а правой залез в корзину и выгреб оттуда приличную горсть сладостей раз, потом еще раз. Единственное, что я успел – так это пнуть его вдогонку. Но я был в валенках. А они, как известно, почти мягкие. Так что Ленька в ответ только загоготал и пошел себе, шурша на ходу фантиками.

Я заглянул в корзину – там еще было, и грустно зашаркал валенками дальше.

– Дед Мороз, а куда это ты без меня? – услышал я за спиной мелодичный голосок, оглянулся и обомлел – меня нагоняла, постукивая каблучками, ослепительная Снегурочка.

В ней я узнал восьмиклассницу, красавицу Любочку Анискину.

– Так это ты будешь Снегурочкой? – пролепетал я, краснея от макушки до валенок.

– А ты бы кого хотел? – жеманно пропела Снегурочка и потрепала меня за бороду. – Ну, ладно, дедуля, дай-ка мне немного конфет и жди, когда я тебя позову из класса.

– Конечно, конечно! – заторопился я, и отвалил объекту своих тайных воздыханий столько конфет, сколько мог захватить. И проводил Снегурочку влюбленным взглядом.

– Слышь, Дед Мороз, ты когда отдашь мне спиннинг, а?

Опять этот Вовка!

– Вот летом заработаю на сенокосе, куплю и отдам, – пробурчал я. – Но учти, сначала я его поломаю, как и ты мне дал сломанный…

– Значит, не хочешь отдавать? А если я своему старшему брату пожалуюсь, и он тебе самому чего-нибудь сломает, а?

– Ладно, ладно, – примирительно сказал я Вовке. – Чего ты хочешь?

Вовка не сводил своих алчных глаз с моей сильно полегчавшей корзины.

– На, жри! – обреченно сказал я, вылавливая остатки конфет и пряников.

А от елки уже кричали хором, и звонче всех был голос Снегурочки:

– Дед Моррро-о-з, ты где-е? Иди к нааааам!

Я затосковал: идти к ним было не с чем. На дне корзины сиротливо валялись две карамельки. И тут меня осенило: в учительской я видел ящики с новогодними подарками. Был там, несомненно, и мой. Что ж, придется им пожертвовать на общее дело. И я, путаясь в полах длинной шубы, засеменил обратно к учительской.

– Ты чего, Дед Мороз? За мной, что ли? – удивилась Татьяна Ивановна.

– Нет, не за вами, – сказал я. – Можно, я заранее свой подарок заберу?

– А не сбежишь? – с подозрением посмотрела на меня Татьяна Ивановна.

– Да ну что вы? – укоризненно сказал я. – Вот прямо щас иду под елку.

– Ну, ладно, – сказала Татьяна Ивановна. – Все меньше потом раздавать.

И тут меня еще раз осенило.

– Татьяна Ивановна, – как можно проникновеннее сказал я. – Давайте я уж тогда сам, как Дед Мороз, вручу подарки в виде исключения и моим лучшим друзьям Леньке Скосыреву и Вовке Спирину! Им будет приятно.

– Дед Морооооооооз, ты гдееееееееееееее! – надсадно орала школа и сердито топала ногами.

– Ладно, забирай и беги скорее к елке, – прислушавшись к этому реву, сказала Татьяна Ивановна.

И ведь этих подарков хватило всем старательным чтецам стихов, певцам песен и танцорам танцев! Даже всего двух пакетов… Правда, потом все зимние каникулы мне пришлось прятаться от Леньки Скосырева и Вовкиного брата, амбала Мишки-тракториста. Но это было ничто в сравнении с тем, какие были у моих обидчиков рожи, когда они пришли получать свои подарки, а их отправили к Деду Морозу!..

У всех дети как дети…

– У всех дети как дети! Один ты у меня… Торгаш несчастный! Вот кем стал Колька Бандурин?

– Ну, прокурором.

– А-а, то-то! А ведь вместе росли, можно сказать. За одной партой сидели.

– Я с ним не сидел! Со мной Олежка сидел.

– Да какая разница. Так кто он, Колька Бандурин, и кто ты, а?

– Мама, так Кольку Бандурина сняли недавно.

– Как это сняли? Прокуроров у нас не снимают!

– А вот его сняли! За некомпетентность и злоупотребление служебным положением. И теперь он сам может сесть. Где-нибудь рядом с Олежкой.

– Как, Олежка сидит? Такой красавец, спортсмен, чемпион. За что же его?

– Связался с какой-то преступной бандой, долги они вышибали. И перестарался. Шесть лет дали ему.

– Ну ладно, Бандурин, Олежка – это просто какое-то глупое стечение обстоятельств. А вот взять Витеньку Пожарского. Кто ты и кто он?