Одесские зарисовки
Письмо было от бабушкиной подруги тети Лизы, переехавшей с мужем и сыном Сашей ещё лет двадцать пять назад, на сломе эпох, в Калиниград. Почему переезжали? Зачем именно в Калининград – я уже не помню. Да и какая теперь разница? Помню только, что муж тети Лизы, Николай Вениаминович, был каким-то портовым начальником.
…Это сколько ей сейчас лет? – вспоминал я, вскрывая конверт? Восемдесят? Восемдесят пять?..
Саша был их поздним и единственным сыном. Родила его тетя Лиза уже после сорока, и из письма я узнал, что через два года после переезда он погиб. Ехал с компанией с рыбалки и разбился на машине. Муж тети Лизы умер лет десять назад. Диабет, усугубленный инсультом, не способствовали полноценной жизни, и последние полгода своей жизни Николай Вениаминович провёл прикованным к кровати, а тетя Лиза была прикована к больному супругу.
А ведь я помню Николая Вениаминовича пузатеньким весельчаком, который на юбилее мой бабушки в ресторане «Варна» недвусмысленно за ней ухлестывал, постоянно приглашая её на танец и что-то шепча ей прямо в ушко, вызывая этим злую ухмылку моего деда и пристальный взгляд тети Лизы. Бабушка старалась держать пухленького Дон Жуана, пытавшегося прижать её к себе, на расстоянии, было видно, что ей приятно мужское внимание и в то же время она было неловко…
…И вот спустя более четверти века это письмо… Письмо из прошлой жизни, другой, позапрошлой эпохи. Нет уже моей бабушки, нет ресторана «Варна», нет моего деда с демоническим взглядом Отелло. И пухленького Дон Жуана тоже нет, а есть в далёком Калининграде умирающая в пустой квартире одинокая женщина, которую связывают с реальной, сегодняшней жизнью только ниточки воспоминаний… И одной из таких ниточек являюсь я…
Тариф на голод
–А лло, добрый день, Андрей. Это Эмилия Борисовна вас беспокоит. Мама Мишеньки. Вы меня помните?
– Эээ… Пытаюсь вспомнить… Добрый день.
– Ну как же! Ведь вы с Мишенькой учились в одной школе! Но только он на семь лет младше. Вспомнили?
– Не совсем. Так чем обязан, Эмилия Борисовна?
– Ну как же вы не помните моего Мишеньку? Помните вы с Геной Черновым кинули какую-то шумную бомбочку в кабинет физики моему брату Науму Борисовичу? А Мишенька всё видел и рассказал дяде. Мишенька уже тогда был очень честным!
– Ах да! Племянник нашего физика! Теперь я понял, о ком речь… Так чем обязан? Предупреждаю сразу, что никакие бомбочки с тех пор я не делаю и в кабинеты преподавателям не кидаю, – пошутил я.
– Ха-ха-ха! Нет, что вы, Андрюша! Я к вам обращаюсь по вашей специальности. Мне рекомендовали вас как серьезного специалиста в области недвижимости. Вы не могли бы ко мне подъехать? – дальше был назван адрес.
… В кооперативной «хрущёвке» на одесских Черёмушках меня встретила молодящаяся крашеная блондинка неопределённых лет со взбитой копной редких волос над широким породистым лбом, густо подведенными глазами и ярко окрашенным мягким влажным ртом.
– Как хорошо, что вы таки нашли мене минутку! У меня такое горе, такое горе!
Всё говорило о том, что горе Эмилии Борисовны явно поправимо, поэтому я не стал делать из себя участника траурной процессии и просто вопросительно поднял брови.
– Вы помните моего Мишеньку? – вернулась из горестного плена хозяйка квартиры.
– Эмилия Борисовна, уже два часа как да.
– Так мой мальчик, мой Мишенька, моя кровинушка голодает!
– Э-э-э, у меня тут с собой… – начал я рыться в портмоне.
– Андрюша, ну что вы! Вы меня не так поняли! – Эмилия Борисовна положила свою ладонь на мою руку с портмоне. – Мой мальчик не здесь. Он в Австрии, в Инсбруке.
– Где? – удивился я. – В Австрии?
– Да, он учился в Германии, там познакомился с австрийкой из хорошей еврейской семьи, женился. Там у её папы какая-то фирма, связанная с компьютерами… Я не сильно разбираюсь… Мишенька ему помогал. А потом эта австриячка «наставила ему рога». Андрюша, вы же помните, какой у меня Мишенька горячий мальчик! Он таки не сдержался и немного стукнул эту гулящую тощую воблу. Ой, Андрюша, и що тут началось! Полиция, суды! Теперь мой мальчик сидит в этом их Инсбруке в съемной квартире и голодает, а я шлю ему деньги. Вот сейчас надо срочно отослать 500 евро.
– Не совсем понимаю, зачем голодать за 500 евро в Австрии, когда это можно делать в Одессе и совсем бесплатно!
– Андрюша, вы таки выросли умным мальчиком! Я так Мишеньке и сказала! Зачем ему эта Австрия с гулящей женой, которую даже нельзя стукнуть немного по заднице? Пусть едет ко мне и голодает в двух кварталах от Привоза на маминых котлетках.
– Очень правильно вы решили, Эмилия Борисовна. Но я не совсем понимаю, чем я могу помочь.
– Ах, ну да. Эта квартира мне досталась от покойной сестры. Я после Мишиных австрийских судов немного стесненно себя чувствую в средствах. Решила её сдать.
– Думаю, что этот вопрос мы решим…
30 декабря
Зима. Декабрь прощается с Одессой порывистым пронизывающим ветром, качающим одинокий фонарь на старинной улице Молдаванки. Фонарь скрипит, пищит и даже жалобно гудит своей металлической обёрткой вокруг тусклой лампы, освещающей улицу сквозь густо хлопьями наискосок падающий снег.
«47. Сорок. Семь. Вчера, 29 декабря, мне исполнилось сорок семь… Сорок семь – это уже даже не пограничные сорок пять и тем более не зрелые сорок. Это уносящиеся минутами дни, превращающиеся в пожирающие жизнь месяцы, которые ударяют Днём рождения, как обухом, и через два дня добивают курантами Нового года, как контрольным выстрелом в ухо загнанную лошадь. Сорок семь… Сорок семь! Да не может быть! Сколько у нас в среднем живут? 65? 68? Так это сколько мне ещё осталось? Лет двадцать? И уже не самых лучших двадцать лет, в которые войдут бессонницы, больницы, проблемы с сердцем, радикулиты, простатиты и другие возрастные прЭлести… Кафе. Зайти?»
Старое кафе «Шарманка», помнящее ещё, как канувшее в Лету ОБХСС уводило канувшего туда же директора Моисея Борисовича Штурмана. Спустя двадцать лет кафе купил сын Моисея Борисовича Саша. Здесь мало что изменилось с середины 80-х. Не изменилась даже фамилия на табличке в кабинет администратора.
– Андрей, моего папашу погубили неумение ждать и жадность. Подожди он еще пять лет, и это кафе упало бы ему в руки спелым яблоком, и мне бы не пришлось его покупать за бешеные деньги! – делился своим взглядом на семейный бизнес Саша, наливая мне рюмку «Столичной». – Ну вот скажи, не оказался он в итоге поцом, подставив меня на такие бабки?
– Шурик, человек, вырастивший такого умного сына, поцем быть не может.
– Вот умеешь ты вывернуть мене мозг шиворот– навыворот.
Выпив рюмку водки и заказав кофе, я сел в дальнем углу у окна.
«Завтра Новый год. Шампанское, оливье, красная икра, мандарины, запах елки, «С легким паром» и ожидание чуда. Чуда не будет. Будет 1 января, чувство тяжести в желудке и пустота бездействия до самого Рождества. Хорошо, что заказал путёвку в Буковель…»
– Привет, Андрей. Что, после Дня рождения отходишь? Слабак! Я в твои годы по три дня дни рождения гулял. Сейчас уже так не могу. Сейчас после праздника утром рюмочку выпиваю – и к своей Марковне под одеяло греться, – присаживался за мой стол дед Миша, девяностолетний сосед с хитрыми, чуть раскосыми живыми карими глазами и редкими свалявшимися седыми волосами над покрытым старческими пигментными пятнами лицом.
Официантка Катя поставила перед дедом Мишей графинчик с водочкой и тарелку с нарезанной селедочкой, украшенной по краям лимоном и маслинами.
– Спасибо, внучка! – приобнял за талию Катю старик. – Иди, дорогая! – и игриво шлепнул официантку по аппетитному заду.
– Так что грустишь, Андрюша? – озорно метнул в меня карие глаза дед, – тяпнешь со мной водочки?
– Я грущу? Дед Миша, с вами вся грусть Вселенной кажется лёгким недоразумением. – я поднял рюмку, – за ваше здоровье!..
…В этом году мне исполнится 48 лет. И я очень хочу встретить 30 декабря в старой «Шарманке» у Саши деда Мишу.
Часовщик
Осенний холодный ветер катал кленовые листья по узким латкам асфальта на пешеходных дорожках старого сквера. Именно осенью, когда солнце перестает играть, заглядывая лучиками во дворы, и бить светом в старенькие, видавшие интервентов и Мишку Япончика, окна, Молдаванка под стать погоде становится для случайно забредшего сюда туриста серой, холодной и неуютной. Именно такая погода гонит и местных жителей в свои теплые, с индивидуальным отоплением квартиры в закрытых глухих дворах или в уютные местные кафе и пивные с неприглядными вывесками, но с домашней обстановкой, вкусной, для своих, закуской, свежим пенящимся неразбавленным пивом и ароматом свежезаваренного кофе.
– Тосечка, мене кофе, – крикнул я полногрудой ярко накрашенной молодящейся блондинке за стойкой, присаживаясь за дубовый стол.
– С коньяком, Андрюша? – приветливо улыбнулась мне Тося.
– Давай с коньяком, – поежился я, глядя на начинающийся дождь за окном.
В кафе было пусто, тихо стонал блюзом саксофон. Но это сейчас пусто. А вечером, когда Тосю за барной стойкой сменит её муж Семёныч, в кафе, будет полно разношерстного люда…
Будут не дострелянные в 90-е, пережившие своё время широкоплечие квадратнолицые поседевшие и обрюзгшие бандиты, переквалифицировавшиеся в хозяев СТО или шиномонтажа, также будут худые и юркие, как подростки, воры-опиатчики, степенные, видавшие виды таксисты, случайные, прячущиеся от непогоды загулявшие парочки. И за всей этой публикой, опершись могучими волосатыми в наколках руками на барную стойку, будет зорко следить Семёныч…
– Вот твой кофе, Андрюша, – оторвала меня от созерцания дождя за окном Тося.
– Спасибо, Тосечка. Семенычу привет.
– Передам. Что-то ты совсем нас забыл, не заходишь.
– Да замотался я. Прихожу домой усталый и сразу спать.
– Не забывай нас.
– Договорились, – улыбнулся я Тосе.
– Вы таки хотите знать, где я потерял эту чертову ногу? – вырвал меня из плена задумчивости хриплый простуженный голос.
Я с недоумением поднял глаза и увидел присаживающегося за мой столик одноногого, на костылях, старика, одетого в серый чистенький, с потертым воротником пиджак поверх застегнутой на все пуговицы синей рубашки. Тося принесла ему бокал пенистого темного пива.
– Люди перестали общаться, – сделал глоток пива одноногий. – Вы там тыкаете пальцем в свой телефон и думаете, что это и есть общение. Иллюзия! Что в общении может заменить глаза собеседника? Его выражение лица? Его голос? Вот то-то! А вы говорите – телефон. Ерунда ваш этот телефон! Симулякр!
Я с интересом слушал.
– А ногу я в Афгане потерял. В 88-м. По нужде отошел, ну и подорвался. В себя пришел, когда меня несли обосранного и без ноги к вертушке. Вернулся героем, квартиру дали, женился, пошел работать. Я тут рядом, на Алексеевской работаю, часы ремонтирую…
– Точно! А я все думаю, где мог вас видеть! Вы мне отцовские «командирские» чинили.
– Да-а… – не слышал меня старик, – а потом, когда не стало моей страны, я перестал быть героем. «Мы вас туда не посылали» – говорили они мне, когда я пересмотра пенсии добивался. Зина моя померла. Сердце. Говорят, что в Германии можно было вылечить. Но кто я и где та Германия! Я бывший герой и часовщик. На Германию денег не было, и моя Зиночка умерла…
Старик дрожащими губами допил пиво, взял костыли, шумно встал из-за стола и медленно направился к выходу.
– Если что с «командирскими» будет не так – заходите. – оглянулся он в дверях и устало, вымученно улыбнулся…
«А ведь по годам службы выходит, что он мой ровесник!!!» – вдруг холодом обдало мне затылок…
Брошенная жизнь
Лежу на диване в темноте с закрытыми глазами. Тишина. И темнота. Вот так бы хоть пару дней. Никого, совсем никого и ничего не видеть, не слышать. Ни рекламно-навязчивой пропаганды телевизора, ни кричащего яркими фейками и новостями интернета, ни сводящего скулы тёрпкостью айвы телефона. Тишина… Вот так хотя бы пару дней… Или недель…
«Я прошу, хоть не надолго,
Боль моя, ты покинь меня,
Облаком, сизым облаком,
Ты полети к родному дому,
Отсюда к родному дому»… –
запел любимым Штирлицем ненавистный телефон, и я с досадой ответил:
– Да!
– Привет, Андрей, – услышал я голос старинного, как сама моя жизнь, друга Саши. – Я тут возле твоего двора, у меня 0,7 «Столичной», маслины, грибочки, сыр, капусточка, сырокопченая колбаска и томатный сок.
– Проблемы с Ларисой? – спросил я.
– И откуда ты уже всё знаешь? – с ревнивым подозрением поинтересовался Саша.
– Ой, тоже мне новость! А чего ещё ты будешь крутиться с водкой и закусоном в 10 вечера у моего двора? Шурик, не делай мене тут хохму на ночь.
– Ну да, ты прав, с Лорой проблемы… – как-то совсем тускло ответил Саша.
– Думаю, что томатный сок таки будет лишним. И що ты там стоишь, а ещё не здесь? – раздраженно ответил я, понимая, что спокойного вечера в тишине уже не будет, а завтра не будет здоровья как минимум до обеда…
– Ну и что они тебе предложили? Опять идешь мотористом за эти несчастные полторы тысячи евро в месяц? Саша, разве я выходила замуж, чтобы сидеть дома и за полторы штуки ждать тебя и растить твоего сына пока ты болтаешься где-то в море как дерьмо в проруби?
– Лора, ты за кого выходила замуж? Ты что, не знала, что я моряк? Что я моторист?
– Вот именно, что я вышла замуж за моториста и за 25 лет ничего не изменилось! Ты как был четверть века назад мотористом, так им и остался! Вон другие, тот же Толик, уже капитан! У них уже и дом на 15-й Фонтана, и домик в Испании. А мы как жили на этой вонючей Молдаванке – так и живём.
– Если тебя я не устраиваю таким, какой я есть, то я силой не держу.
– Значит, развод! – зло поставила точку в разговоре и в совместной жизни с Сашей Лариса.
– Вот такие дела, Андрюша, – подытожил свой рассказ друг, разливая по рюмкам водку, – она меня бросила, выкинула из своей жизни, как будто и не было ни общих двадцати пяти лет жизни, ни общего сына.
– Знаешь, Саня, это она не тебя бросила, это она себя бросила. И свою жизнь. И уже вряд ли сможет её найти…
В следующий рейс Саша ушёл уже холостяком.
…Прошло два года. Как-то вечером зазвонил телефон.
– Андрюшенька, привет! Как дела? – промурчал игриво голос Ларисы.
– Привет!
– Слушай, у нас тут с мужем некоторые трудности с банком. А! Ха-ха, ты же не знаешь! Я вышла замуж, супруг бизнесмен, и у нас временные трудности с банком. Его квартира под кредитом, и мы решили продать мою, что осталась от родителей, чтобы вложить в бизнес. Ты нам поможешь с продажей?..
Бежевые обои
Аркадий лежал в своем доме на Большом Фонтане в комнате с бежевыми итальянскими обоями. Он умирал. Умирал тяжело, ему огромной гирей давило грудь, жгло внутренности так, что уже не помогали ни морфий, ни ледовый компресс. Рак… Он не разбирает президент ты или клошар, живёшь на вилле с видом на море или в трущобах Пересыпи. «Обои, как раздражают эти чёртовы бежевые обои… Кажется, в Риме меня уговорила купить их Люся…» – подумал Аркадий.
– Лю-ю-юся! – прокричал Аркадий, но вышел не крик, а лишь полушёпот-полустон.
– Что, Аркашенька? Я здесь, я с тобой, любимый, – выдавила из себя Люся и отерла мокрый лоб мужа.
«Люся… А ведь она до меня была Генкиной невестой. Отбил я тебя, Люся…»
– Что ты, милый, не бил ты меня никогда, – ответила Люся и повернула полное отчаяния лицо к домашнему доктору Виталию Арнольдовичу, – бредит.
– Не мешай. Я вспоминаю, – опять прокричал полушепотом Аркадий.
«Да, Генка… Друг. Нет, не друг. Почти брат. Брат, но только не по крови, а по жизни. Сколько себя помню – всегда был рядом. И даже после того как Люська из его невесты превратилась в мою жену…
…Помню, купили у Сёмы в складчину старый мопед «Верховину» за 30 рублей. Долго, бесконечно долго собирали на него. Насобирали 18 рублей. Отец сжалился и добавил 12 рублей. Но с условием, что учиться кататься будем при нём. А потом пожалел, что добавил денег. Мопед он называл дикой необъезженной кобылой и успокаивало его только то, что он чаще был поломан, чем ездил…»
– Ой, больно! – зашептал Аркадий, – давит, горит внутри.
– Виталий Арнольдович, может, ещё укол ему?
«Да… А потом мы мопед продали. Этому болвану Липицкому Олегу. За 50 рублей. Ха-ха! Ну не поц? Купить то, что ездит даже не через раз. Я потом, уже в кризис 2008-го, видел Олега. Он рылся в альтфатере на Комитетской возле универсама. Увидел меня и отвернулся. Аж покраснел. Наверное, от злости. Не может тот мопед простить.
А потом мы с Генкой в складчину купили старый горбатый «Запорожец». Даже ездили на нём без прав. И ни разу не попались ГАИ. Так и сгнил он потом в нашем дворе под старой ивой. А потом кооператив с Генкой открыли. А тут в соседнем дворе вдруг превратилась из гадкого утенка в белого лебедя Люська. Ей было 18 лет, когда Генка ввел ее в наш круг своей невестой. Через год должна была быть свадьба. Свадьба была через год, но Генка был на ней шафером, а женихом – я.
…Эх-хэ… Ой как давит, как же жжёт грудь….
К концу 90-х у нас с Геной уже были пошивочный цех, магазин и два контейнера на 7-м километре. А потом пришли бригадные. Платить им, видите ли, надо. За «крышу». Я знал взрывной характер Генки. Он, конечно, платить отказался бандитам. А я отошел от споров в сторону и уехал отдыхать в Рим. И там мы купили эти ненавистные бежевые обои. Ненавижу их! Но в то же время благодаря им я всё помню…
А Генку тогда застрелили. Я знал, что так всё закончится, и поэтому даже не отговаривал его от споров с бандитами. Застрелили его на входе в парадное, выстрелили в затылок почти в упор, лицо разворотило так, что хоронили в закрытом гробу. С бандитами я договорился, маме Гены даже помогал потом первое время. Но фирма, как и Люся до этого, была уже моей. Только моей!
…Ой, как всё болит, жжёт внутри, как давит на грудь!..
Всё, всё бы отдал, бизнес, дом в Италии, эту виллу, деньги, – только бы снова дышать… Свободно, без боли, дышать… Как тогда, когда собирали с Генкой складчину на мопед…»
Письмо из прошлого
Мы перестали писать письма. Не стучать подушечками пальцев по клавиатуре, не жать пальчиком экран телефона, а именно писать. Хотя бы шариковой ручкой. На тетрадном листе. И только это вождение пером или ручкой по шершавой бумаге и можно назвать письмом. А всё остальное всего лишь сообщением.
– Андрюша, помоги мне с верхних полок всё достать. Тут так всё запылилось! Хочу прибрать, – поднимает меня с дивана супруга.
Достаю лестницу, дотягиваюсь до самых верхних полок шкафа, здесь фамильные альбомы, аккуратно сложенные в коробки и стянутые верёвками старые, ещё дедов-прадедов документы. Беру, стараясь объять как можно больше этой старины, чтобы спустить вниз, теряю равновесие и хватаюсь за шкаф, а всё фамильное ретро с грохотом падает на пол.
– Вот ничего нормально сделать не можешь! Смотри не убейся! – прибежала на грохот жена.
– Не ворчи. Сейчас всё сложу, – сажусь я на корточки и начинаю разгребать на полу завалы.
– Я не ворчу, а переживаю. Снимешь всё – позовешь, – и супруга ушла на кухню.
Собираю и аккуратно складываю в коробки старые дореволюционные и советских времён желтые черно-белые фотографии, документы, дипломы родителей, дедов и бабушек, почётные грамоты, деда и бабушки боевые ордена и медали…
…А это что?
Меня привлек запечатанный конверт. Знакомый почерк. Да это же я писал! Кому? Родительский адрес. Из города Бендер, Молдавской ССР. Я там был на практике в 1989 году. Интересно, что я там писал из Молдавии родителям? Вскрываю письмо. Ага, пишу, что всё хорошо, привык к жизни в общежитии, много работаю, прихожу с работы и сразу ложусь спать. Да, и еще прошу выслать мне рублей 50. Вру, конечно. Нет, я работал, но не приходил сразу спать. Нас тогда из Одессы человек 12 на практику приехало. Какое там спать, когда ранняя осень 1989-го антиалкогольного года, в магазинах «Букет Молдавии», в парке Горького дискотека с бутусовским «Я хочу быть с тобой», рядом местная девушка Алена с огромными синими глазами и поцелуем, пахнущим утренней свежестью, и тебе 19 свободных студенческих лет. Так что если я и спал, то на работе в обеденный перерыв. Или не спал в общежитии с Аленой.
Ну а потом, когда вернулся в Одессу, затерявшееся в чреве Почты СССР письмо пришло. Я достал его из ящика и кинул в письменный стол, откуда со временем с кучей фотографий оно и перекочевало в фамильный архив…
…Уже давно нет родителей, Молдавской ССР, антиалкогольной компании, той страны, и никто никому не пишет письма. Да и девушек интересуют уже не так я, как мои финансовые возможности, которые трудно назвать большими, но поцелуй юной свежести и огромные голубые глаза, разбуженные письмом из прошлого, снова возродились в моей памяти…
Код доступа
Я бегу по пустынному берегу, чайки с криком кружат над невидимым косяком рыбы, выдергивая клювом из пучины блестящие рыбешки, море по-осеннему темное, ревущее, волны накатывают со стоном на песчаный берег и омывают мокрым холодом мне ноги.
– А вот и не догонишь, а вот и не догонишь, – кричу я старшей сестре Зине.
– Андрюша, немедленно отойди от воды! Море уже холодное! – кричит Зина.
– А ты догони, тогда отойду! – дразню я сестру.
– Не буду догонять, а если не отойдешь от воды, тогда вообще уйду и играть с тобой не буду!
– Зина, ты куда?! Зин… Дзин… Дзин-дзин…
Звонок в дверь вырывает меня из морского побережья на Каролино-Бугазе, из моего детства и бросает на кровать моей квартиры на Молдаванке. Дзи-и-ин, дзин – истерит звонок, потом стук.
– Кто? Зина, ты? – подошёл я к двери, ещё не отделяя сон от реальности.
– Андрей, это я, – слышу через дверь голос соседки Муси. – Открой! Толик развязал, кодировка закончилась, нажрался как свинья и грозит меня застрелить!
– У него есть оружие? – спросил я, открывая дверь.
– Нет. Но сам факт! Какая чёрная неблагодарность!
– Таня! – прерывая монолог о неблагодарности Толика, зову я супругу, – постели Мусе в детской, а то Толик снова стал поцем. Причем в этот раз ночным.
– Ой спасибо, соседи! Ой спасибо! – чуть не плакала благодарная Муся.
Легли, только проваливаюсь в сон – удар в дверь, ещё удар, ещё…
– Андрюха, открывай, я знаю, что шалава Муська у тебя! Отдай её мне, и я не расстреляю и сохраню тебе жизнь.
Открываю. Толик расставил руки, упершись кулаками в косяки двери, и дикими бычьими глазами сверлит меня ненавистью.
– Какого чёрта тебе надо в четыре часа утра? – спокойно спрашиваю я.
– Отдай мне Муську.
– Её нет у меня.
– Дай проверю.
– Ты совсем берега попутал, дружище! Четыре утра! Дома спит семья, и ты думаешь, что я вообще кого-либо пущу? Толя, не делай мене нервы, а себе горе! Нема тут твоей Муси. Дома все спят давно.
Толик на секунду ушел в себя, опустив голову на грудь и выставив моему взору лысеющую макушку.
– Точно? – поднял на меня сверлящий взгляд сосед.
– Точно.
– Пошли ко мне выпьем?
– Пошли, – вынужденно соглашаюсь я.
– У меня кодировка закончилась, хе-хе, – пьяненько смеется Толик, – теперь у меня другой код, хе-хе. Код доступа к бару. У меня дома в баре що хочешь есть. И виски, и водки всякие, и коньяки…
Заходим к Толику, на кухне сидят соседи Денис и Зяма, играющий на гитаре.
– А вы тут как оказались? – удивляюсь я.
– Так Муся у нас пряталась. У меня в час ночи, а у Зямы в полтретьего.
– М-да-а… – тру я висок. – Давайте напоим его быстрее, уложим спать и по домам!
– Ага! Это кто ещё кого напоит, – перебирая струны кисло улыбнулся Зяма.
– А вот и я! – ворвался в кухню с двумя «Столичной» повеселевший Толик, – ну що, пацаны, Андрюхе штрафную 200 грамм, нам – по соточке. Зяма, давай нашу, родную. «Ка-ак упои-и-ительны в России вечера-а-а…»
Творческий улёт
–Ой, добрый день, как хорошо, що ви таки пришли! Мене так надо продать эти мои две комнаты в коммуне. Знаете, устал от соседей, – оглянулся мужчина, – особенно в последние годы. Появилась в обществе такая агрессия, такая нетерпимость к творческим людям, що прямо жуть! Прямо сил нет. Ой, простите великодушно, я не представился. Вениамин Иванович Аленький. Аленький – это фамилия, ха-ха, смешно, правда?
– Что вы, нисколько. Очень приятно. Андрей Витальевич, – представился в ответ я.
– И мне приятно. Ой, у меня тут некоторый беспорядок, знаете, всё некогда…Так неудобно!
– Вениамин Иванович, не стоит так переживать. Стесняться своей недвижимости перед риелтором – это как стесняться болезни перед врачом.
– Ой, спасибо.
Тут я обратил внимание на одну из картин, висящую на самом видном месте. Картина вызвала настолько глубокое недоумение, что приковала меня к полу и отняла речь. На большом полотне размашистыми мазками крупным планом было изображено анальное совокупление мужчины и женщины.