До ворот с сетчатой вывеской «Детская трудовая коммуна имени тов. Ягоды» от развилки было пешком километра полтора – через деревянный мост, возле которого мы как-то повстречали цыганский табор.
Наручные часы (подлинный «Лонжин», купленный на остатки валюты в Гамбурге перед посадкой на пароход) показывали девять- тридцать утра. Коммуна уже проснулась, позавтракала и готовилась вступить в очередной трудовой и учебный день. Пробраться в главный корпус незамеченным нечего и думать, да и смысла в этом никакого. Наверняка моё отсутствие замечено на утренней поверке – замечено и отмечено в журнале дежкома, куда заносятся факты всех, даже мелких нарушений. Отрабатывать же честно заработанный наряд, размахивая лопатой для снега, мне не улыбалось – намахался за предыдущие три дня, добровольно, без всякой вины! – и я решил следовать мудрому правилу, изложенному ещё в фильме «Айболит-66».
Нормальные герои, как пел Ролан Быков в роли Бармалея, всегда идут в обход – так что я свернул с тракта, не доходя до ворот коммуны, аккурат там, где придорожные заросли прорезает тропинка, выводящая на зады «особого корпуса». Ну и досталось мне на этой кривой дорожке никак не меньше, чем кинематографическим пиратам – тропка была сплошь укрыта сугробами, и к неприметной калитке в ограде я подошёл злой, уставший и пропотевший насквозь. Оставалось сменить ботинки и юнгштурмовку с галифе на рабочую обувь и одежду, которую мы держали в своих шкафчиках, в «особом корпусе». развешать мокрое на трубах парового отопления (комната, в которой мы отсиживались во время карантина всё ещё числилась за нами) и, как не в чём ни бывало, направиться по расчищенной «нарядниками» дорожке к главному корпусу. Типа: «я тут заглянул вчера перед отбоем в «особый корпус» по срочному и чрезвычайно секретному делу, да так там и заночевал – у нас, спецкурсантов такое случается…
Не прокатило. Дневальный тормознул меня у ступеней лестницы, ведущий на второй этаж, в спальни, велев дожидаться, и послал за дежкомом. Как выяснилось, тот не поленился после завтрака навести справки – и выяснить, что коммунар четвёртого отряда Алексей Давыдов в коммуне не появлялся, а значит, на полном основании числится в злостных нетчиках и, как таковой, подлежит… В общем, не прошло и получаса, как старательно сгребал снег перед крыльцом – два наряда за неявку в срок и ещё два сверху, за попытку ввести в заблуждение дежурного командира, – находя утешение в воспоминаниях о вчерашнем вечере. И особенно, конечно, о том, что было ночью.
Всё началось в кафе – здесь их называют «кофейни». За время недавнего путешествия мы, все трое, пристрастились к хорошему кофе – Татьяна, впервые открыла для себя этот дивный напиток, мы же с Марком, обновили давнюю привязанность. И вот, увидев на бульваре вывеску с чашкой и россыпью зёрен, мы не сговариваясь, повернули к гостеприимно распахнутым дверям.
Кофе в заведении оказался так себе, а цены, наоборот, способны были ввергнуть в оторопь человека неподготовленного.
Но тут уж ничего не поделать – культура употребления ароматного напитка в Стране Советов ещё не сложилась, и кофе, тем более, сваренный по всем правилам, проходил по разряду дорогостоящей экзотики. Зато выпечка, крошечные песочные корзиночки с заварным кремом пяти различных видов, были выше всякой критики, и мы успели уполовинить блюдо с этими лакомствами, когда взгляд мой упал на женщину за столиком у окна.
Она сидела к нам вполоборота, и лица я разглядеть не мог – но, тем не менее, испытал острый электрический укол узнавания. Елена Андреевна Коштоянц, красавица моя ненаглядная! Как всегда, убийственно элегантна: жакет в крупную шотландскую клетку, длинная, заметно ниже колен, юбка цвета беж, собранная в мелкую складку. На стройных ножках зимние ботиночки, отделанные мехом – разумеется, на неизменных каблучках. На очаровательной головке шляпка, которую она, пользуясь извечной женской привилегией, не стала снимать, зайдя в кофейню. Словно и не в столице Советской Украины она, а на парижском бульваре зашла, села за привычный столик, и гарсон принёс ей то же, что и приносит каждый день, когда она посещает заведение.
Я смотрел и удивлялся, как это мне в голову пришло сравнить эту великолепную женщину с Есфирью Соломоновной. Вот что значит чересчур долгое воздержание…
Она, несомненно, почувствовала мой взгляд, но оборачиваться не стала. Раскурила тонкую дамскую сигарету на длинном мундштуке, глотнула кофе из крошечной чашечки – и только тогда непринуждённо сменила позу – так, чтобы иметь возможность встретиться со мной взглядами. Я сделал над собой невероятное усилие и повернулся к Марку, как раз затеявшему с Татьяной спор о том, следует ли им, как комсомольцам, передать полученные «премиальные» в Осоавиахим или, скажем, на нужды индустриализации – или можно оставить себе пару-тройку сотен?
..Не хватало ещё, чтобы они её заметили!..
Не заметили, обошлось. Через две минуты Елена встала, что-то сказала официанту и поплыла (вульгарное «пошла» тут не годилось) к выходу. Судя по тому, что она не торопилась расплачиваться решила навестить дамскую комнату. В мою сторону – ни полвзгляда, ни намёка на интерес.
Что ж, сигнал принят и понят. Я медленно досчитал до двадцати пяти и тоже поднялся со стула.
– Сейчас вернусь. А вы пока смотрите, не прикончите всю эту вкуснотищу! – сказал, кивнув на блюдо с остатками корзиночек, и направился к зеркальным дверям, прилагая титанические усилия, чтобы не припуститься бегом.
Елена ждала возле гардероба, и я заметил, как вспыхнули радостью её глаза. Однако, она осталась верна себе – кисть чуть дёрнулась вверх, в извечном жесте: палец, приложенный к губам, тише! Я сбавил шаг и подошёл, стараясь встать так, чтобы между мной и стеклянной дверью в зал, оказалась кадка, в которой, в компании двух-трёх десятков вдавленных в пересохший грунт окурков засыхал развесистый фикус. Она чуть повернула голову и беззвучно, одними губами, произнесла: «через полчаса, напротив горсовета». Я кивнул – до назначенного места скорым шагом было не больше пяти минут, и я ещё успею допить кофе и придумать подходящее объяснение предстоящей отлучке.
Зимний день спешил к ранним сумеркам, и я ожидал, что Елена, как и при прошлой нашей встрече в Харькове, предложит сначала посидеть в ресторане, и только потом отправиться в гостиницу. И ошибся – она подсунула руку в перчатке мне под локоть и со словами «пойдём, у меня тут, в городе уютная квартирка…», увлекла меня к стоянке таксомоторов. Дорога заняла не больше четверти часа, и за это время моя спутница успела рассказать, что с тех самых пор, как оставила работу в коммуне (как я понял, по распоряжению Гоппиуса), она преподавала в одном из харьковских ВУЗов. В каком именно – не уточнила, но ВУЗ этот был, надо думать, не из последних, поскольку выделил сотруднице вполне приличную двухкомнатную квартиру – служебную, разумеется, но и это довольно странно на фоне «квартирного вопроса», свирепствующего в столице Советской Украины. Располагалась квартира неподалёку от общежития авиазавода, где я не раз ночевал во время поездок в аэроклуб. Район, прямо скажем, не самый фешенебельный – обыкновенная рабочая окраина, куда таксист согласился везти, только когда я посулил ему рубль сверху счётчика. Сам дом тоже мало напоминал хоромы: двухэтажный, неказистый, обшарпанный, стены цокольного этажа сложены из кирпича, второго – из потемневших от времени брёвен. Елена обитала на втором, куда вела узкая, отчаянно скрипящая лестница. Лампочка над ней отсутствовала, как явление, и я чуть не расквасил нос, поскользнувшись на какой- то дряни, когда поднимался вслед за ней.
…дверь скрипнула, захлопываясь от сквозняка. Я зашарил по стене в поисках выключателя, но узкая ладонь перехватила мою руку, обжигающие губы впились в рот. Пальто, коммунарская шинель, жакет, юбка, юнгштурмовка – брошенная одежда отмечала наш путь к постели. Избавляя её от легчайшей шёлковой нежно-зелёной рубашки (в более поздние времена такие будут называть комбинациями) я обнаружил, что Елена, оказывается, не забыла о моих пристрастиях, и не стала расстёгивать пояс, поддерживающий чёрные, со швами позади, чулки. А уж когда она успела сменить зимние ботиночки на меху на чёрные туфли на вызывающе высоком каблучке – сие есть тайна, доступная только женщине. А ещё – Елена, похоже, взяла в привычку производить некую косметическую операцию с лобком, в результате которой от курчавой каштановой поросли осталась только сужающаяся книзу дорожка. Туда и скользнули мои пальцы, и ответом стал лёгкий вздох, еле слышное «не торопись… нежнее…» и острые ноготки, впившиеся в спину.
Вино было терпким, тёмно-красным – настоящее кахетинское десятилетней выдержки, подарок пилота «Воздухпути», который, в свою очередь, доставил его с Кавказских Минеральных вод. Когда Елена сообщила об этом, вытаскивая пробку из горлышка глиняного, оплетённого соломой кувшина, меня на миг кольнула ревность. Кольнула – и немедленно оставила в покое: в конце концов, не думал же я, что эта женщина собирается хранить мне верность? Тем более, что о любви между нами речи никогда не было – сплошная физиология, да ещё, пожалуй, сдержанный, уважительный интерес друг к другу. Видела она что-то, выделяющее меня на фоне других сверстников.
Я принял из рук Елены рюмку и сделал, приподнявшись на локте, глоток. Вкус был восхитительным – в меру терпким, бархатистым, с лёгкой, едва угадывающейся горчинкой.
– А ведь скоро мы будем видеться гораздо чаще. – она поставила кувшин на столик, перевернулась и стала водить остро отточенным ярко-красным ноготком по моей груди. – Ваше начальство настоятельно требует, чтобы я вернулась в коммуну, на прежнее место. Между прочим, персонально ради тебя!
От неожиданности я поперхнулся вином, и струйка пролилась мне на грудь. Елена дождалась, когда я откашляюсь, после чего улыбнулась, высунула острый розовый язычок и медленно – нарочито медленно! – слизнула гранатово-красную жидкость с моей кожи. Моё мужское достоинство, слегка утомлённое за два часа плотских радостей, отреагировало на эту ласку. Я, тем не менее, сделал попытку этого не заметить.
– Начальство? Какое? Гоппиус, да? Ты снова будешь жить в коммуне?
– Фу, какой! – Елена недовольно наморщила носик. – У тебя тут голая, на всё готовая женщина, а ты о делах…
– Так ты же сама заговорила… ой!
До споров она не снизошла – намотала на палец прядку волос у меня на груди (с некоторых пор они стали расти чересчур густо) и чувствительно дёрнула. Мне оставалось только обнять её и опрокинуть на спину, попутно попытавшись закинуть немыслимо стройные, затянутые чёрным шёлком ножки, себе на плечи. Попытка сорвалась – Елена ужом вывернулась из-под навалившейся тяжести и ловко оседлала мои бёдра.
– Знай своё место, ничтожный раб! – она хищно улыбнулась, показав мелкие, жемчужно-белые зубки. Я мельком подумал: как они тут ухитряются добиваться такого результата при помощи всего лишь зубного порошка, который только и можно купить? – В наказание будешь теперь исполнять все мои желания до самого утра! А их у меня много…
Женщина призывно провела кончиком языка по губам и упёрлась руками мне в плечи. При этом она склонилась достаточно низко, чтобы позволить мне вернуть утраченные стратегические позиции – я обхватил женщину за талию и в свою очередь опрокинул спиной на простыни. Елена не сопротивлялась – наоборот, закинула ноги мне за спину, скрестив на пояснице. Подалась бёдрами навстречу – и издала низкий, хриплый стон, когда моя разгорячённая плоть вторглась во влажную женскую глубину.
Стрелки стареньких ходиков доползли до половины седьмого, когда, как писал в своих «Трёх мушкетёрах» Дюма-отец, «восторги влюбленной пары постепенно утихли». Январь, во дворе темно, лишь на востоке, над дальними крышами начинало едва заметно сереть. Елена вдруг застеснялась своего вида – быстро скатала чулки, расстегнула пояс и улеглась, натянув простыню до самого подбородка. Я не возражал – ночь страсти и меня выпила до донышка.
– Что ты там говорила о совместной работе? Я ведь не так просто спрашиваю, мне знать надо…
Она покосилась на меня недовольно.
– Ну, вы и зануда, Алексей! Всё в своё время узнаете, и вообще – скоро у вас многое изменится, вы уж мне поверьте! А сейчас – если так уж не спится, одевайтесь и ступайте прочь. Первый автобус отправляется… – она приподнялась на локте и поглядела на часы, при этом не забыв придержать простыню, скрывающую грудь, – через тридцать минут. Если поторопитесь, как раз успеете, будете в своей драгоценной коммуне через полтора часа, раз уж вы её предпочитаете моей постели!
..Вот как с такой спорить? Одно слово – королева… К тому же, Елена права, в коммуне мне стоит оказаться пораньше. Хотя, тут уж спеши – не спеши, так и так мимо дневального не прошмыгнуть – всё увидит и сообщит дежкому.
– Давыдов? Алексей?
Я оглянулся. Со стороны «особого корпуса» по только что расчищенной мною дорожке спешил знакомый лаборант – тот самый, что пропал из коммуны вместе с Гоппиусом. Был он в пальто, накинутом на плечи поверх белого лабораторного халата, и вид имел чрезвычайно недовольный.
– Сколько можно вас искать? Немедленно прекращайте заниматься ерундой, и идите за мной!
Что ж, идти – так идти. Начальству виднее, у него зарплата больше. Я воткнул лопату в сугроб, отряхнулся и пошёл за лаборантом.
…А ведь права, права Елена свет-Андреевна: жизнь, похоже, вот-вот выкинет очередное коленце…
VIII
В актовом зале «особого корпуса» собрались все до единого спецкурсанты, но на первом ряду сидели только шестеро – остальные стулья были свободны, и давешний лаборант без разговоров заворачивал всякого, кто нацеливался занять удобное местечко. В числе этих шестерых были и мы с Марком и Татьяной – рука у неё всё ещё была на перевязи, воспалившаяся рана в плече заживала долго и мучительно. Был здесь пирокинетик Егор, который восстановился после своего перелома и с тех пор, как мы вернулись в коммуну, всё время расспрашивал о наших заграничных приключениях. Мы молчали, разумеется – подписка о неразглашении дело нешуточное! – но он не терял надежды выведать хоть какие-то подробности.
Ещё был парень по имени Илья. Ему едва исполнилось шестнадцать лет; он появился в составе спецкурсантов незадолго до того, как мы отправились на задание, так что познакомиться с ним мы толком не сумели. Я знал только, что Гоппиус полагал его весьма перспективным – за способности практически безошибочно считывать эмоциональное состояние человека. Мешало Илье элементарное отсутствие общей культуры и, как ни странно, начитанности – считывать-то он считывал, а вот чтобы описать результаты ему порой попросту не хватало слов и понятий.
Второй была девушка лет восемнадцати. Самая старшая в нашей группе, она то ли старательно придерживалась модного в конце двадцатых образа «женщина-вамп», то ли что-то другое накладывало отпечаток – а только была она бледной, с тёмными кругами вокруг глазниц, бледными тонкими губами и мрачным огнём в глубоко запавших глазах. В одежде она неизменно предпочитала чёрный цвет, и была одной из немногих обитательниц коммуны, кто пользовался макияжем – опять-таки тёмных оттенков.
Способности были под стать внешности. Нина – так её звали – чувствовала смерть. Не угрозу, нет, а особую «некротическую» ауру, сопутствующую переходу человека из состояния жизни в состояние не-жизни. Слышали, наверное, о специфическом поведении некоторых обречённых? Приговорённых к смерти в нескольких шагах от эшафота, умирающих от неизлечимой болезни на пороге наступления агонии – когда и внешность, и поведение человека необъяснимо (а порой и неуловимо) меняется. Кто-то совершает судорожные и внешне бессмысленные движения, кто-то принимается стряхивать с себя видимых только ему то ли вшей, то ли жуков, или же отмахивается от незримой паутины…
Так вот, Нина предчувствовала это состояние – порой за несколько минут, а иногда даже за несколько часов. Не ошибалась никогда, а когда приходила смерть, впадала в своего рода транс, в котором могла оставаться по своему желанию до момента, когда – по её собственному выражению – «рассеется смертная аура». Это состояние доставляло ей некое необъяснимое, если не сказать, извращённое удовольствие. Как-то она призналась, что в такие моменты она подпитывается энергией, забирая её из некротической ауры покойника. Признание это я услышал от неё во время одного из занятий, ещё до нашей заграничной поездки, когда Гоппиус «тестировал» меня в режиме поддержки со всеми сколько-нибудь перспективными спецкурсантами. Тогда-то и выяснилось, что Нине, единственной из всех я не могу помочь; мало того, в моём присутствии её способности размываются, а порой и вовсе угасают – к счастью, лишь на краткое время. Я же после такого сеанса чувствовал себя не просто выжатым, как лимон, а чуть ли не изнасилованным – в ментальном плане, разумеется.
Многозначительные штришки, верно? Меня они наводили на вполне определённые мысли, делиться которыми я ни с кем не спешил – но от Нины с тех пор старался держаться подальше.
Прочие же коммунары – неважно, спецкурсанты или нет тоже чуяли в Нине что-то недоброе, а девушки откровенно её не любили, называя "ведьмой", "кикиморой", «упырицей». Знала ли об этом Нина? Разумеется, знала – и платила однокашникам молчаливой неприязнью и старательно скрываемой ненавистью.
Зачем Гоппиусу и Барченко понадобилось развивать в девушке эту зловещую способность, неизбежно делая её и без того непростой характер вовсе уж невыносимым – оставалось только гадать. И только в замке доктора Либенфельса, после столкновения с его жуткими «немёртвыми» творениями забрезжило, пусть пока и невнятно, подобие разгадки.
– Трое ваших товарищей недавно вернулись с чрезвычайно опасного задания.
Голос Барченко звучал глухо, даже ниже чем обычно, моментами переходя в хрип. Глаза под набрякшими веками были усталыми, и я подумал, что он, наверное, не имел случая хорошенько выспаться уже не одну неделю.
– Задание состояло в том, чтобы раздобыть крайне важные документы. Подробности сейчас несущественны, но теперь, когда эти документы у нас… – Барченко запнулся и закашлялся. Кашлял он долго, прижимая ладонь ко рту и сотрясаясь всем своим большим телом. Слушатели – и спецкурсанты, и Гоппиус, всё это время державшийся за спиной патрона, и стайка его лаборантов ждали, задержав дыхание.
– Кх-х… теперь, когда документы у нас, – продолжил Барченко, справившись, наконец, с кашлем, – мы можем перейти к новому этапу нашей работы. Участие в нём примут не все.
