Зачем учить математику

Зачем учить математику

– Ну, Тихонов, – сказала Ирина Александровна, – вы готовы?

О, Ирина Александрова, похожая на гигантскую статую Будды, неизменная, непоколебимая, грозная судья! Она не пожалеет, не улыбнётся, не махнет рукой. Взгляд её сереет сталью, причёска, словно у самурая, огромные груди – как пушечные ядра. Брошь в виде саламандры на её шарфе – таинственный знак чего-то, никто знает чего, но явно не доброго! Ирина Александровна – неприступная гора, к ней не подойти вплотную и не взобраться – лавины и оползни сметут тебя и раздробят кости.

Тихонов сидел, склонив голову немного набок и глядя в свою тетрадь, а на самом деле – сквозь пространство. Он не понимал, почему не подготовил домашнее задание. Он не сделал его в прошлый раз, не сделал и в позапрошлый, и вот сегодня опять нет.

Каждый раз в начале урока Ирина Александровна задавала вопрос:

– Ну, Тихонов, покажете тетрадь? – и иногда добавляла ледяным тоном, поясняя окружающим: – На «вы» я обращаюсь только к тем, кто не заслужил моего уважения!

Сколько уже он давал себе клятв в том, что этого больше не повторится и он начнёт делать домашнее задание! Но наступал день накануне математики, и с самого утра портилось настроение. Призрак домашнего задания навязчиво реял перед ним, высасывая жизненные силы, словно вампир. Так продолжалось часами, и он ужасно выматывался, даже ни к чему не приступив.

В конце концов он садился за стол и открывал тетрадь и учебник. В глубоком отчаянии он смотрел в него, как в смертный приговор. И через минуту закрывал. Решение было найдено:

– Сделаю уроки завтра утром перед математикой!

И с лёгким сердцем он шёл заниматься своими обычными делами.

А когда наступал следующий день, он вскакивал за пятнадцать минут до начала уроков и, стараясь не думать о математике, мчался в школу. Какое к чёрту домашнее задание, он даже причесаться не успевал.

И вот, снова:

– Ну, Тихонов, я жду. Весь класс вас ждёт!

А ведь он всякий раз надеялся, что она не спросит. Для этого он принимал вид серьёзного ученика, ставил учебник на подставку и тетрадь раскрывал так, как будто в ней есть домашнее задание. Может быть, это и сдавало его, возможно, он переигрывал, и математичка просекала правду? А может, она просто пошла на принцип? Кто кого – она его или он её?

– Я не готов, – тихо ответил Тихонов хрипло-писклявым голосом. Это были его первые слова с тех пор, как он проснулся, и связки подвели.

Минуту в мёртвой тишине Ирина Александровна пристально смотрела на него. У неё было такое насмешливое выражение лица, как будто она хотела сказать: «Ну и говно же ты, Тихонов!»

Но вместо этого она произнесла:

– Смотри! – и, развернув грузное тело, указала пальцем вверх, туда, где над доской было большими буквами приклеено изречение Михайло Ломоносова. – Что там написано?

– Боже, опять, – невольно вырвалось у Тихонова, и он поморщился. Он шепнул едва слышно, но в такой тишине этого было достаточно.

– Что ты сказал? Что?!

– Ничего, Ирина Александровна…

– Тогда читай!

Тихонов прокашлялся и прочитал:

– А математику затем учить нужно, что она ум в порядок приводит… Мэвэ Ломоносов.

– Ты понял, Тихонов!? Ум!!! – она повысила голос и указала пальцем на его голову, туда, где должен быть ум, которого нет. – Ум!

Так она это слово произносила, с таким выражением и напором, что Тихонову стало неловко, как будто она говорит совсем другое, неприличное слово.

– Что ты там бормочешь, Тихонов?

– Ничего, Ирина Александровна… Ум…

Ирина Александровна всплеснула руками.

– Тебе не стыдно, Тихонов? Столько времени от урока ты у нас отнял!

Он неопределённо покачал головой и уставился в парту. Она добилась своего, ему действительно стало стыдно, и он покраснел. Но стыдно не перед ней, а перед одноклассниками – из-за того, что его публично унижают, а он не может постоять за себя.

Ещё полминуты она молча смотрела на него. Потом надела очки, вписала в журнал очередную двойку, и урок начался.

– Тихонов, молодец, – прошептал сзади Стаханов, больно ткнув его кулаком под лопатку. – Треть урока прошла.

Катя

На математике Тихонов сидел с Катей Гришиной. Не по собственной воле – сам бы он ни за что не сел с девчонкой. Их рассаживала Ирина Александровна, раз и навсегда. На самом деле он был благодарен ей за это. Знала бы математичка, какой промах допустила, потому что рядом с Катей Тихонов ни о чём думать не мог, и ум его, о котором так тревожился Ломоносов, находился в полном беспорядке.

О, эти карие глаза, которые почти никогда не смотрели на него! Чуть потрескавшиеся пухлые губы, румянец на смуглом лице, короткая вьющаяся причёска. Помятая юбочка, и загорелые коленки – мощнейшие магниты, подчиняющие всё его внимание на уроке. Руки грубоватые, ну и хрен с ними – Тихонов помнил, что у Констанции, девушки Д`Артаньяна, вроде тоже были такие. Ему это даже нравилось.

Подперев правой рукой голову, он, делая вид, что смотрит в учебник и в тетрадь, на самом деле до боли в глазах косился налево, туда, где сидела она. Это было мучительно. Как он мечтал прикоснуться к её коленке! Прямо на уроке, взять и положить свою руку на коричневую округлость. Но он боялся.

– Тихонов, ты дурак? – спросила бы она так, чтобы все услышали.

Или ещё хуже:

– Убери руку!

Тут он и умер бы от позора.

А вот Стаханов на задней парте ничего не боялся. Он смело, с наглым и уверенным лицом тискал Наташу Громову – делаю, что хочу. Развалившись, с жвачкой во рту, даже на математике, не робея перед грозной Ириной Александровной.

– Тихонов, глаза не сломаешь? – это был голос учительницы.

Он побагровел. Поймали!

– Ты в свою тетрадь смотри, а не в Катину, – добавила Ирина Александровна. – Учись сам думать!

Тихонов испытал облегчение – славу богу, она не поняла. Гришина, не глядя на него, подвинула ему свою тетрадь.

Весна

За окнами весна. Снег ещё не совсем сошёл, деревья не позеленели, и трава не вылезла, но в солнечном свете, в цвете неба уже угадывается обещание новой жизни. И в воздухе тоже. Хотя в нём и нет пока характерных весенних ароматов (он, кажется, пахнет горькой прелой прошлогодней листвой), от него все равно кружится голова и замирает сердце. Это запах надежды, запах любви, запах начала.

Там, за окном, бегут ручьи, волоча старую осеннюю труху по асфальту. Там прохожие чихают от солнца и добродушно матерятся, там бабушки выползли из подъездов погреться на солнышке, там ветви набухают почками. Там весна!

А здесь химия. Маленькая худая химичка с редкими волосами не любит Тихонова и считает самым тупым учеником на свете. Да, с химией он не дружит! Хорошо, что химия – последний урок на сегодня.

– Лёха, – шепчет ему друг Денисов, – пойдём после урока в парк в банки играть.

– Конечно, – отвечает Тихонов, отрываясь от окна. До конца урока пять минут. Но удивительное дело, минуты еле ползут. Обычные, нормальные – уличные – минуты идут намного быстрее. Каждая уличная минута равна примерно пяти школьным.

– Тихонов! Останься после урока, – неожиданно приказала химичка.

Поднялась волна еле слышного шёпота и разбилась у ног учительницы – так только школьники умеют управлять звуком, чтобы не слышали те, кому не надо.

Пошляк Рыбенко просипел:

– Повезло, заработаешь на пятёрку в четверти!

– Стаханов ревновать будет! – хихикнул Кислов. Это он зря сказал, химичка действительно любила Стаханова, несмотря на его полную неспособность к учёбе. Почему – не ясно, но однажды Тихонов слышал, как она прямо при нём, как будто он не человек, а стул какой-нибудь, с физичкой обсуждала Стаханова. «Миша хоть и маленький ещё, но уже настоящий мужчина. Прямо угадывается в нём это». «Да-да, – ответила физичка, – мужичок такой».

Услышав Кислова, Стаханов ответил:

– Кислый, после перемены поговорим!

Кислов резко погрустнел. Все знали, что бить его Стаханов не будет, но утомительное и унизительное выяснение отношений предстоит.

– Да, ладно, Стэхан, ты чо… – пробормотал Кислов.

Раздался звонок. Это радостная дребезжащая трель, это инь и ян, черное и белое, небо и земля – потому что один и тот же звон означает и начало урока, и его конец. Он повергает в горе, и он дарует счастье – детское безудержное счастье, когда все, позабыв о приличиях и вообще обо всём позабыв, вскакивают в первобытном экстазе и с воплями мчатся прочь. Обычно громче всех кричал Тихонов, но – не сегодня. Химичка менялась в лице, видя эту радость. Несложно было догадаться, что чем тягостнее, чем утомительнее урок, тем больше шума при его окончании. Это были как бы антиаплодисменты, показывающие учителю, чего он стоит.

Всё-таки, странно, – подумал Тихонов, – что звонок всегда одинаковый. Надо бы на начало урока ставить что-то нудное, тоскливое. Например, из оперы какой-нибудь, типа «Борис Годунов». А на конец, наоборот, праздничное и многообещающее.

Проходя мимо, к его уху наклонился Рыбенко:

– Я надеюсь, у тебя гандоны есть?

Меньше чем за минуту класс опустел. Последними, как обычно бывает, уходили отличницы, и они же были единственными, кто сказал: «До свидания, Татьяна Юрьевна!»

Вид у неё стал усталый и от этого как будто более человечный. «До свидания, девочки», – ответила она совершенно нормально, не как сука, а как обычная женщина. Это немного удивило Тихонова – ему хотелось считать, что люди всегда одинаковы, если уж гад, то всегда гад.

Она подошла к нему, прислонилась бедром к парте напротив и скрестила руки на плоской груди. В глазах у неё появилась недобрая усмешка.

– Ну, Тихонов, скажи мне, что дальше?

Начало было непонятное, он растерялся.

– В смысле, Татьяна Юрьевна?

– В прямом, Алексей. Учишься ты плохо, по всем предметам тройки, и то из жалости их ставят. Ты ведь в университет не поступишь потом. Родителей позоришь!

– Посмотрим, – нагло ответил Тихонов. – Вы то, я вижу, тоже не профессор.

Она побледнела. Помолчала, переваривая его хамство, и сказала, с трудом сдерживая злость:

– Хоть ты и читаешь по ночам Платона, это тебе не поможет!

– Я свободен, Татьяна Юрьевна?

– Да, можешь идти.

Шагая по пустынному коридору, он думал о её словах. С чего она взяла про Платона? Да, он любил почитать, но не до такой же степени! Хорошо, хоть не Библию вспомнила…

Так он и не понял, чего она хотела.

Сука

Школа после уроков как будто вымерла. Тихонову представилось, что так тихо и пусто должно быть после катастрофы, в ходе которой всё население Земли погибло. И вот он, возможно, единственный выживший, идёт по некогда шумной школе и с волнением думает, что тут раньше были люди. Здесь всё полно их былого присутствия, здесь каждая деталь напоминает о человеческом участии. А теперь повсюду неизменный покой, дверь не скрипнет и шаг не раздастся. В такой перспективе ему становится жаль людей, даже Татьяну Юрьевну и Ирину Александровну. С замиранием сердца он нежно касается стены, помня о том, что к ней прислонялась Катя Гришина перед смертью.

– Тихонов, ты что стены гладишь? – это была завуч, Маргарита Петровна. – Зайди к директору.

– Зачем? – испугался он. Неужели химичка успела настучать? Но как, когда?

– Да ничего страшного, так, формальности какие-то. Заявление про экзамены.

Дойдя до кабинета директора, он постучал в дверь.

– Можно?

– Тихонов, погоди.

Он уселся на подоконнике напротив, у окна с видом на школьный двор. Там стояли верный Денисов и ещё несколько его одноклассников, в том числе Гришина. Ждали его. Они смеялись, толкались, поглядывали на дверь. И весна тоже ждала его, манила наружу, звала бежать отсюда прочь.

В задумчивости он и не заметил, что старательно чертит на оконном откосе ключом. Бывает так: увлечешься чем-то и сам не замечаешь, что делаешь. «Сука» – вот что появилось под его рукой. Большими и глубокими буквами. Он удивился, потому что ничего такого писать не собирался. Кого он имел в виду, он и сам не знал. Слишком многие в этой школе могли претендовать на это звание. Бессознательное, – расстроенно подумал он.

– Алексей, вы что здесь делаете?

Это была новая учительница истории, Юлия Федоровна. Она только недавно окончила аспирантуру и сразу пришла работать к ним. Совсем юная, красивая, такая необыкновенная по сравнению с другими учителями. Школа ещё не успела её испортить, и она по институтской привычке общалась с учениками вежливо, как, наверно, профессор со студентами.

– Юлия Федоровна, я так, жду директора, – ответил он, быстро спрятав руку с ключом.

– Он там с кем-то?

– Ну, просил меня не входить.

– Вы не против, я вперёд вас зайду? Спросить надо.

– Конечно, конечно, Юлия Федоровна!

Она, признательно улыбнувшись, зашла в кабинет.

Тихонов спрыгнул с подоконника, бесшумно изобразил вопль отчаяния, и стал бить себя по голове ладонями.

– Дебил, дебил, дебил!

Что, если «суку» обнаружат? Она же видела его на этом подоконнике! На всю школу позор, родителей вызовут…

Подумав минуту, он решил, что в данной ситуации лучше сбежать, вдруг про него забыли. Стараясь не шуметь, он легко, как бумажный самолётик, слетел по извилистой лестнице, пронёсся по холлу первого этажа и выбежал на улицу.

Денисова с одноклассниками уже не было.

Стихи

Когда Тихонову надоедало рисовать комиксы, он сочинял стихи. Вот и сегодня, скучая на литературе, он решил посочинять что-нибудь романтическое. Лучше всего для этих занятий подходил урок обществознания – там он сидел за одной из задних парт, и учительнице дела не было то того, чем он занимается. Но и на других предметах он тоже ухитрялся заняться творчеством. Кроме математики – от Ирины Александровны скрыть ничего нельзя было.

На русском и литературе он сидел за первой партой. Не по собственной воле, конечно, так распорядилась Надежда Павловна, потому что считала его умным и талантливым (она даже иногда зачитывала его сочинения классу), и не хотела, чтобы он занимался всякой чепухой. Но будучи от природы женщиной мягкой и доброй, она вместе с ним посадила и Денисова. Что было, конечно, педагогической ошибкой.

Надежда Павловна любила на уроке литературы читать вслух произведения классиков. Она прислонялась бедрами к парте Тихонова, так что торец впивался в пухлые выпуклости, и начинала с таинственной улыбкой декламировать, временами многозначительно поглядывая в класс. За чтением она забывала обо всём, кроме книги, и так погружалась в неё, что глаза её застилала пелена, взгляд становился томным и мечтательным. Длинные кудри вздрагивали, грудь вздымалась, как на волнах, и изо рта вылетали слюни: с таким выражением она читала, так расставляла ударения, словно взрывая слова губами, что мелкий дождь то и дело орошал Тихонова, и он сидел, низко склонив голову, чтобы хоть лицо спрятать.

Но был и плюс: Надежда Павловна в эти мгновения совершенно не замечала, что происходит прямо перед ней, и можно было смело заниматься чем угодно. И Тихонов занялся сочинением поэмы, которую он собирался анонимно отправить Кате Гришиной.

Катя, моя принцесса,

Сохну я по тебе.

Урока черная месса

Держит меня во гробе́.

Ты позади за партой,

Слушаешь эту хрень.

Но скоро 8 марта –

Похищу тебя в этот день.

Тебя увезу я далёко,

Раздену и привяжу.

Нам будет любовь уроком –

Я всю тебя оближу.

– Ну, Дэн, – шёпотом спросил он Денисова. – Как?

Денисов внимательно прочитал и ухмыльнулся.

– Гениально!

– Ещё бы, вдохновение! На одном дыхание сочинил.

Надежда Павловна корешком книги легонько хлопнула Тихонова по затылку, не переставая читать. Он медленно, стараясь не шуметь, выдернул листок со стихом из тетради, сложил его несколько раз и надписал: «Кате Гришиной». Потом протянул Денисову влево, жестами прося передать, хотя адресат сидел справа. Так он надеялся запутать следы.

Как только записка ушла, Тихонов откинулся на стуле и с нарочитым вниманием стал слушать учителя. Теперь в поле его зрения была Гришина. Он ждал её реакции, поэтому был готов терпеть даже брызги в лицо. Понравится или нет? – думал он. Если нет, то очень обидно, поэт он блестящий. А если понравится, то зачем же он не подписался? Вдруг она подумает, что это написал другой, и отдаст ему своё сердце? Чёрт, вот так всегда, – расстроился он, – сначала думай, а потом делай! Надо было подписаться.

Никакой реакции со стороны Гришиной не последовало. Он даже не заметил, дошла до неё записка или нет.

Когда прогремел звонок, Надежда Павловна с огорчением остановилась на полуслове, понимая, что продолжать чтение после звонка бессмысленно.

Светочка Ступакова, отличница и красавица, подбежала к ней:

– Спасибо, Надежда Павловна, это было так прекрасно! Да ведь, ребята?

– Угу, ничё, норм! – раздалось в классе.

– Спасибо, мои милые! – улыбнулась Надежда Павловна.

Денисов с Тихоновым вышли в коридор, закидывая рюкзаки на плечи.

– Стойте! – это была Катя Гришина.

Глаза у неё блестели, лицо непривычно порозовело.

– Кто это написал? – спросила она, показывая листочек со стихотворением. – Ты, Тихонов?

И тут Тихонов, вместо того чтобы признаться и получить вознаграждение, вдруг заробел и неуверенно посмотрел на Денисова, как бы ища поддержки. Гришина восприняла это как указание и перевала свой взгляд на того.

– Значит, Денисов, ты?

Денисов напрягся и промолчал. Тихонов понял, что нужно срочно признаваться, иначе лавры незаслуженно достанутся другому. Но не успел.

– Как тебе не стыдно, такая гадость! – воскликнула Гришина и с размаху влепила Денисову пощёчину. Потом резко развернулась, так что юбка взлетела, и пошла прочь.

– Блин, – Денисов прикрыл лицо руками. – Мощно.

Щека у него покрылась красными пятнами и как-то странно вздулась.

– А ещё говорят, что ты не романтик…

Подавленные желания

Первый урок – это кара небесная. Особенно зимой, когда рассвет ещё не тронул город, и всё утопает в лиловой тьме. Приходишь в класс в полусне, а там в окна льётся фиолетовый сумрак, свет выключен и только настольная лампа на столе учителя горит маяком, разгоняя тёмные силы. А за ней сидит Ирина Александровна и что-то строчит в журнале. Такая уютная, в очках, похожая на престарелую фею, и не скажешь ведь, что ведьма.

Эта предрассветная атмосфера очаровательна, в ней есть нечто от волшебства и сказки, но только если она не является преддверием урока. Хотя что в нашей жизни, – подумал Тихонов, – не преддверие очередного урока?

Сейчас была не зима, а весна, и в окна класса струился розовый свет, отражаясь от окон дома напротив. Но суть от этого не менялась – первый урок есть первый урок, что зимой, что весной. Нет ничего ненормальнее первого урока.

Сегодня Ирины Александровны не было на её привычном месте, что странно, обычно она приходила раньше всех. Ученики же пока бесились. Особенно в этом деле отличались Тихонов, Денисов, Рыбенко и Кислов. Взяв тряпку для доски, они перебрасывались ею, играя в салки. Сухая тряпка сильно воняла и оставляла на одежде меловые следы. Её назвали «сифня», а осаленного «сифак». Главное до начала урока не остаться сифаком, потому что если не успел в другого запустить, останешься им навсегда, и будешь весь день потом слушать выкрики: «вечный сифак!»

Вдруг из коридора ворвался ученик Батонов с воплем: «Идёт!» Все кинулись на свои места. Сифня в этот момент была в руках у Тихонова, и он, прыгая через парты, с криком гнался за Кисловым. Тот с испуганным лицом убегал, иногда бросаясь на пол, иногда на четвереньках, роняя стулья и сбивая рюкзаки.

– Идиоты! – взвизгнула какая-то девочка.

Но остановиться они не могли, это был вопрос чести. Либо ты человек, либо вечный сифак. Понимая, что времени больше нет, Тихонов в отчаянном прыжке залепил тряпку в Кислова. И он бы попал, если бы тряпка не была сухой и имела лучшие аэродинамические свойства. Отклонившись в полёте, сифня приземлилась на плечо Кати Гришиной.

О, как она посмотрела на него в этот момент! Ни слова не сказав, она двумя пальцами брезгливо сняла сифню с плеча и бросила на пол. В этот момент дверь отворилась, и зашла завуч, Маргарита Петровна.

Все замерли. Лицо у неё было строгое и печальное.

– Дети! Ирина Александровна сломала ногу! Урока не будет…

Что тут началось! Рюкзаки полетели вверх, многие повскакали, раздались вопли ликования.

– Ес! О, да! Есть Бог на свете!

Завуч оторопела. Она прошептала: «Изверги!» и вышла, хлопнув дверью.

Только немногие не обрадовались этой новости. Так уж сложилось, что Ирину Александровну почти все считали железобетонной сукой. За её издёвки, насмешливый взгляд, двойки. Среди спокойно воспринявших новость был Арсеньев, отличник, любимец учительницы, и Тихонов. Причина, из-за которой ему было не до радости – это косяк с Катей Гришиной.

– А Катька-то сифачка, – словно услышав его мысли, радостно завизжал Кислов.

– Заткнись, дебил, – резко сказал Тихонов и грозно посмотрел на него.

– Да ты чё, Тихон… Я так…

Катя не оценила заступничества, покраснев, она вылезла из-за парты и торопливо вышла из класса.

– Как же я мог в неё попасть, – тоскливо пробормотал Тихонов, собирая рюкзак.

– Думаю, это ты специально! – вдруг сказал ему Денисов. – Можно сказать, так ты выразил своё желание совершить с ней половой акт…

– Ты чего несёшь?

– Ну, помнишь, нам на биологии рассказывали про психоанализ и подавленные сексуальные влечения? Вот.

Пиши правильно

Бубнов и Батонов, два друга, зажали в углу Стёпу Василькова.

– Попался, жирный! – кричали они со злорадным смехом. – Сейчас мы тебе сифню за шиворот запихаем!

На самом деле он не был жирным, скорее, полноватым. С красным лицом, растерянно улыбаясь, он сидел покорно на стуле и смотрел затравленно по сторонам, пока эти двое засовывали ему под одежду вонючую тряпку.

– Держите его! – это подошёл Рыбенко. – Есть ещё одно важное дело.

Он убрал волосы со лба Василькова и аккуратно вывел маркером: «ЖЁПА».

– Свободен теперь, гуляй!

– Стойте! – возмутился Тихонов. – Да что же вы?

– А что? – удивились трое. – Он же сифак.

– Дайте сюда маркер, грамотеи! Розенталь на вас глядя, в гробу перевернулся.

Выхватив маркер из рук Рыбенко, он зачеркнул букву «Ё» и написал «О».

– Вот теперь порядок!

Васильков, почувствовав, что свободен, побежал в туалет отмывать лоб перед следующим уроком.

– Ну-ну, долго мыть будет, – ухмыльнулся Рыбенко. – Маркер-то перманентный.

В класс вошла Евдолина Парисовна, преподаватель биологии. Она была очень стара и, похоже, плохо видела и слышала. Но Тихонов её уважал – за добрый нрав и интересные уроки. В ней сохранилось что-то старорежимное, ещё из позапрошлого века. Аристократический облик, прямая осанка, сдержанный голос. С ней нельзя было не считаться, одним своим видом она внушала почтение. С учениками Евдолина Парисовна держала себя всегда ровно, никого не выделяя и никогда не переходя на личности.

Тихонов сегодня выбрал место позади Кислова. Ради этого ему пришлось сесть рядом с Рыбенко. Перед самым началом урока он высыпал полпачки канцелярских кнопок на сидение Кислова, и ждал теперь, когда тот сядет, чтобы насладиться местью за поруганную честь Гришиной.

Кислов сел, как ни в чём не бывало, ничего не заметив и, похоже, ничего не почувствовав. Рыбенко, который всё это видел, вытаращил глаза в изумлении.

– Одно из двух, – прошептал он, – либо Кислов Железный человек, либо у него железная жопа.

– Это одно и то же, дурак, – закатил глаза Тихонов.

– Я слышал, есть такие люди, – сказал с задней парты умный Ерошкин, – которые ничего не чувствуют. Что-то с нервной системой.

– Вы у биологички спросите, – саркастично посоветовала Наташа Громова. – Она наверняка знает!

Тут открылась дверь и зашёл Васильков, держась за лоб.

– Извините, – промямлил он и прошёл к своей парте.

– Серёжа, что с тобой? – вежливо спросила Евдолина Парисовна. – У тебя голова болит?

– Да, немного, – ответил он, не опуская руки. – Можно я домой пойду?

Бубнов с Батоновым сдавленно заржали.

– Серёжа, конечно, иди! Зайти к медсестре по дороге!

– Ага, вот ей будет весело, – прошептал Рыбенко.

– Ой! – воскликнул Васильков. – Рюкзак пропал…

Тут Маша Петрова не выдержала:

– Да это всё они над ним издевались! Евдолина Парисовна! Эти их рук дело! – и она указала на парту Рыбенко и Тихонова. – Они у него на лбу знаете какое слово написали?

– Да-да, скажи! – заржали Бубнов и Батонов.

Евдолина Парисовна не совсем поняла, в чём суть, но догадалась, что произошло какое-то хулиганство. Она строго посмотрела на предполагаемых виновных и произнесла холодно: