Крейг Кеннеди

Анализ души

День был далеко позади после этой серии очень неудовлетворительных разговоров. Я тупо посмотрел на Кеннеди. Казалось, мы обнаружили так мало осязаемого, что я был очень удивлен, обнаружив, что, по-видимому, он был вполне доволен тем, что произошло в этом деле до сих пор.

– Я буду занят несколько часов в лаборатории, Уолтер, – заметил он, когда мы прощались у метро. – Я думаю, если тебе больше нечем заняться, ты мог бы потратить время на то, чтобы разузнать некоторые сплетни о миссис Мейтленд и Мастерсоне, не говоря уже о докторе Россе, – подчеркнул он. – Заскочи после ужина.

Было не так уж много того, что я мог найти. О миссис Мейтленд не было практически ничего, чего бы я уже не знал, увидев ее имя в газетах. Она была лидером в определенной группе, которая посвящала свою деятельность различной социальной и моральной пропаганде. Ранние выходки Мастерсона были печально известны даже в новом круге, куда он переехал, но годы, проведенные за границей, смягчили воспоминания о них. С момента своего возвращения он ничем не отличился, чтобы распустить сплетни, и никакие рассказы о его деяниях за границей не просачивались в нью-йоркский клуб. Доктор Росс, к моему удивлению, оказался гораздо более известным, чем я предполагал, и как специалист, и как человек в городе. Казалось, он быстро продвинулся в своей профессии врача, лечащего болезни нервов общества.

После ужина я был поражен, обнаружив, что Кеннеди вообще ничего не делает.

– В чем дело? – спросил я. – Ты наткнулся на препятствие?

– Нет, – медленно ответил он, – я просто ждал. Я сказал им быть здесь между половиной девятого и девятью.

– Кому? – спросил я.

– Доктору Лесли, – ответил он. – У него есть полномочия требовать присутствия миссис Мейтленд, доктора Росса и Мастерсона.

Быстрота, с которой он разобрался в деле, которое было для меня одним из самых необъяснимых за долгое время, лишила меня дара речи.

Один за другим они заходили в течение следующего получаса, и, как обычно, мне выпало принять их и сгладить острые углы, которые всегда возникали на этих маленьких вынужденных вечеринках в лаборатории.

Доктор Лесли и доктор Росс прибыли первыми. Они пришли не вместе, а встретились у двери. Мне показалось, что я заметил в их поведении нотку профессиональной ревности, по крайней мере, со стороны доктора Росса. Мастерсон пришел, как обычно, игнорируя серьезность вопроса и обвиняя нас всех в заговоре с целью не пустить его на премьеру легкой оперы, которая открывалась. Миссис Мейтленд последовала за ним, непривычная бледность ее лица усиливалась простым черным платьем. Я чувствовал себя крайне неловко, как, впрочем, и все остальные. Она просто наклонила голову в сторону Мастерсона, казалось, почти избегала взгляда доктора Росса, пристально смотрела на доктора Лесли и абсолютно игнорировала меня.

Крейг стоял в стороне за своим лабораторным столом, не обращая ни на что внимания, кроме кивка в знак признания. Казалось, он не спешил начинать.

– Как ни велика наука, – начал он наконец, – она все же далека от совершенства. Существуют, например, вещества настолько таинственные, тонкие и опасные, что сводят на нет самые тонкие тесты и мощные линзы, в то время как они несут в себе самую ужасную смерть.

Он едва ли мог бы подобрать свои вступительные слова с большим эффектом.

– Главные из них, – продолжал он, – это те, что из собственной лаборатории природы. Например, существует около шестидесяти видов змей, обладающих смертельным ядом. Среди них, как вы, несомненно, все слышали, никто не принес человечеству большего ужаса, чем кобра-ди-капелло, индийские потомки Нага. Мне нет необходимости описывать кобру или что-либо говорить о бесчисленных тысячах людей, которые отдали ей свои жизни. У меня здесь небольшое количество яда, – он указал на него в стеклянной мензурке. – Он был получен в Нью-Йорке, и я проверил его на морских свинках. Он не утратил ни капли своей мощи.

Мне показалось, что возникло чувство облегчения, когда Кеннеди своими действиями дал понять, что не собирается повторять испытание.

– Этот яд, – продолжал он, – превращается на воздухе в вещество, похожее на мелкие чешуйки, растворимое в воде, но не в спирте. Оно имеет лишь слегка едкий вкус и запах и, как ни странно, безвредно на языке или слизистых поверхностях, даже в значительных количествах. Все, что мы знаем о нем, это то, что в открытой ране оно смертельно быстро в действии.

Трудно было оставаться равнодушным при мысли о том, что перед нами, всего в нескольких крупинках вещества, было достаточно яда, чтобы убить нас всех, если бы оно попало в царапину на нашей коже.

– До недавнего времени химия была бессильна разгадать загадку, микроскоп – обнаружить его присутствие, или патология – объяснить причину его смертельного действия. И даже сейчас все, что мы знаем, – это то, что аутопсийное исследование не показывает абсолютно ничего, кроме общей дезорганизации кровяных телец. На самом деле, такое отравление лучше всего известно по характерным симптомам – головокружению, слабости в ногах и падению челюсти. Жертва не может говорить или глотать, но полностью в здравом уме. У нее тошнота, паралич, сначала учащенный пульс, за которым быстро следует ослабление, дыхание медленное и затрудненное. Зрачки сужены, но реагируют до последнего, и жертва умирает в конвульсиях, похожих на асфиксию. Это одновременно и кровяной, и нервнопаралитический яд.

Пока Кеннеди продолжал, миссис Мейтленд не сводила своих больших глаз с его лица.

Теперь Кеннеди достал из большого конверта, где он ее хранил, напечатанную на машинке записку, найденную у Мейтленда. Он ничего не сказал о "самоубийстве", спокойно начав новую линию сбора доказательств.

– Все чаще пишущая машинка используется для изготовления поддельных бумаг, – начал он, многозначительно потряхивая запиской. – Отчасти это связано с большим увеличением использования пишущей машинки в целом, но больше всего это связано с ошибочной идеей о том, что мошенническая машинопись не может быть обнаружена. Дело в том, что пишущая машинка, возможно, является худшим средством сокрытия личности, чем замаскированный почерк. Это не обеспечивает преступнику той эффективной защиты, которая предполагается. Напротив, машинопись поддельного документа может быть прямым средством, с помощью которого его можно проследить до его источника. Сначала мы должны определить, с помощью какой машины был сделан определенный фрагмент письма, а затем с помощью какой конкретной машины.

Он сделал паузу и указал на несколько маленьких приборов на столе.

– Например, – продолжил он, – тонометр Lovibond рассказывает мне свою историю о цвете чернил, используемых в ленте машины, которая написала эту записку, а также о нескольких стандартных образцах, которые я смог получить от трех машин, на которых это могло было быть напечатано. Это заставляет меня говорить о качестве бумаги в этой половине листа, которая была найдена у мистера Мейтленда. Иногда такая половина листа может быть соединена с другой половиной, от которой она была оторвана, так точно, как если бы действие было совершено на ваших глазах. В данном случае такой удачи не было, но с помощью измерений, сделанных штангенциркулем нониусного микрометра, я нашел точную толщину нескольких образцов бумаги и сравнил с толщиной предсмертной записки. Вряд ли мне нужно добавлять, что по толщине и качеству, а также по оттенку бумаги записка указывает на личность автора.

Никто не пошевелился.

– И есть другие доказательства – неопровержимые, – поспешил Кеннеди. – Например, я подсчитал количество нитей на дюйм в ленте, как показано буквами этой записки. Это также соответствует количеству на одной из трех лент.

Кеннеди положил на стол стеклянную тарелку, расчерченную на маленькие квадратики.

– Это, – объяснил он, – тестовая табличка для выравнивания, с помощью которой можно точно изучить расстояние и выравнивание напечатанных на машинке символов. Тут десять на дюйм по горизонтали и шесть на дюйм по вертикали. Возможно, вы не знакомы с тем фактом, что машинописные символы расположены в ряд в обоих направлениях, по горизонтали и вертикали. Существует девять возможных позиций для каждого символа, которые могут быть приняты со ссылкой на один из этих маленьких стандартных квадратов тестовой пластины. Вы не можете не оценить, насколько невероятно невозможно, чтобы одна машина дублировала отклонения от идеала, которые микроскоп обнаруживает для нескольких символов на другой. Не только это, но и грани многих букв неизбежно становятся сломанными, изношенными, потрепанными, а также не выровненными или слегка сдвинутыми в своем положении на панели ввода. Грани получаются не плоские, а немного вогнутые, чтобы соответствовать ролику. В каждой машине есть тысячи возможных отклонений, шрамов и деформаций. В таком случае, – заключил он, – машинопись обладает индивидуальностью, подобной системе Бертильона, отпечаткам пальцев или портретному сходству.

Он сделал паузу, затем быстро добавил:

– Что это была за машина в данном случае? У меня здесь образцы, взятые с машинки у доктора Росса, мистера Мастерсона, и с машинки, которая была доступна как мистеру, так и миссис Мейтленд.

Кеннеди остановился, но он еще не был готов снять напряжение с двух из тех, кого его расследование освободит от ответственности.

– Еще один момент, – безжалостно продолжил он, – момент, который несколько лет назад был бы необъясним, если бы не вводил в заблуждение и не приводил к фактической ошибке. Я имею в виду сны миссис Мейтленд.

Я ожидал этого, но слова поразили меня. Что они должны были с ней сделать? Но она сохранила восхитительный контроль над собой.

– Древние относились к снам очень серьезно, но до недавнего времени современные ученые, отвергая идеи темных веков, стали исследовать сны. Сегодня мы изучаем их с научной точки зрения, поскольку верим, что все, что есть, имеет причину. Доктор Росс, я думаю, знаком с новыми и замечательными теориями доктора Зигмунда Фрейда из Вены?

Доктор Росс кивнул.

– Я решительно не согласен с некоторыми выводами Фрейда, – поспешил он.

– Позвольте мне сначала изложить их, – продолжил Крейг. – Сны, – говорит Фрейд, – очень важны. Они дают нам самую достоверную информацию об этом человеке. Но это возможно только, – подчеркнул Кеннеди, – если пациент находится в полном взаимопонимании с врачом. Итак, сон – это не абсурдная и бессмысленная путаница, а совершенный механизм, и он имеет определенное значение в проникновении в разум. Это как если бы у нас было два потока мыслей, одному из которых мы позволяем течь свободно, а другой мы постоянно подавляем, загоняя обратно в подсознание или бессознательное. Этот вопрос эволюции нашей индивидуальной психической жизни – слишком длинная история, чтобы утомлять вас в такой критический момент. Но сопротивления, психические цензоры наших идей, всегда активны, кроме как во сне. Затем вытесненный материал выходит на поверхность. Но сопротивление никогда полностью не теряет своей силы, и сон показывает материал искаженным. Редко кто осознает свои собственные подавленные мысли или неосуществленные желания. Сновидение действительно является хранителем сна, чтобы удовлетворить активность бессознательных и подавленных психических процессов, которые в противном случае нарушили бы сон, отвлекая цензора. В случае кошмара сторож или цензор пробуждается, обнаруживает, что его, так сказать, одолевают, и призывает сознание на помощь. Есть три вида снов: те, которые представляют собой исполненное невыраженное желание, те, которые представляют реализацию подавленного желания в полностью скрытой форме, и те, которые представляют реализацию подавленного желания в форме, недостаточно или только частично скрытой. Мечты не о будущем, а о прошлом, за исключением тех случаев, когда они показывают стремление к несбывшимся желаниям. Все, что может быть отвергнуто в реальности, мы, тем не менее, можем реализовать другим способом – в наших мечтах. И, вероятно, большая часть нашей повседневной жизни, поведения, настроений, убеждений, о чем мы думаем, может быть прослежена из предыдущих снов.

Доктор Росс внимательно слушал, когда Крейг повернулся к нему.

– Возможно, это та часть теории Фрейда, с которой вы больше всего не согласны. Фрейд говорит, что как только вы входите в интимную жизнь пациента, вы начинаете находить половое влечение в той или иной форме. На самом деле лучшим признаком ненормальности было бы его отсутствие. Половое влечение – один из сильнейших человеческих импульсов, но при этом подвергающийся сильнейшему подавлению. По этой причине это самое слабое место в нашем культурном развитии. В нормальной жизни, говорит он, неврозов не бывает. Позвольте мне теперь перейти к тому, что фрейдисты называют психоанализом, анализом души, миссис Мейтленд.

Было в высшей степени поразительно рассмотреть возможности, к которым может привести эта новая наука, когда он продолжил ее иллюстрировать.

– Миссис Мейтленд, – продолжал он, – ваш сон о страхе был сном о том, что мы называем исполнением подавленного желания. Более того, страх всегда обозначает сексуальную идею, лежащую в основе сна. На самом деле, болезненная тревога, несомненно, означает неудовлетворенную любовь. Древние греки знали это. Боги страха были рождены от богини любви. Сознательно вы боялись смерти своего мужа, потому что подсознательно вы этого желали.

Это было поразительно, драматично, жестоко, возможно, беспощадно – это вскрытие души красивой женщины перед нами, но необходимо было докопаться до истины.

Миссис Мейтленд, до сих пор бледная, покраснела и возмутилась. Однако сама манера ее негодования свидетельствовала об истинности новой психологии сновидений, ибо, как я узнал впоследствии, люди часто возмущаются, когда фрейдисты поражают то, что называется "главным комплексом".

– Есть и другие мотивы, не менее важные, – возразил доктор Росс. – Здесь, в Америке, денежный мотив, амбиции…

– Позвольте мне закончить, – вмешался Кеннеди. – Я хочу рассмотреть и другой сон тоже. Страх эквивалентен желанию в такого рода сновидениях. Это также, как я уже сказал, обозначает половое влечение. Во сне животные обычно являются символами. Теперь, во втором сне, мы находим и быка, и змею, которые с незапамятных времен являются символами продолжения жизненной силы. Сны всегда основаны на переживаниях или мыслях дня, предшествующего сновидениям. Вы, миссис Мейтленд, видели мужское лицо на этих зверях. Были все шансы, что вам его предложат. Вы думаете, что ненавидите его. Сознательно вы отвергаете его; подсознательно вы принимаете его. Любой из новых психологов, кто знает тесную связь между любовью и ненавистью, понял бы, как это возможно. Любовь не гасит ненависть; или ненависть, любовь. Они подавляют друг друга. Противоположное чувство может очень легко вырасти.

По мере того как он продвигался, ситуация становилась все более напряженной. Разве Кеннеди на самом деле не заставлял ее любить другого?

– Сновидец, – безжалостно продолжал он, – всегда является главным действующим лицом во сне, или сновидение сосредоточено на сновидце наиболее интимно. Сны – это личное. Мы никогда не видим во сне вещи, которые на самом деле касаются кого-то другого, кроме нас самих. Много лет назад, – продолжил он, – вы перенесли то, что новые психологи называют "психической травмой" – душевную рану. Вы были помолвлены, но ваше подвергнутое цензуре сознание отвергло образ жизни вашего жениха. В досаде вы вышли замуж за Прайса Мейтленда. Но вы никогда не теряли своей настоящей, подсознательной любви к другому.

Он замолчал, затем добавил тихим тоном, который был почти неслышен, но все же не требовал ответа:

– Могли бы вы – будьте честны с собой, потому что вам не нужно говорить ни слова вслух – могли бы вы всегда быть уверены в себе перед лицом любой ситуации?

Она выглядела удивленной. Ее обычно непроницаемое лицо выдавало все, хотя оно было отвернуто от всех нас и могло быть видно только Кеннеди. Она знала правду, которую старалась подавить; она боялась себя.

– Опасно, – пробормотала она, – быть с человеком, который обращает внимание на такие мелочи. Если бы все были такими, как вы, я бы больше не произнесла ни слова из своих снов.

Она зарыдала.

Что за всем этим стояло? Я слышал о так называемых разрешающих снах. Я слышал о снах, которые убивают, о бессознательном убийстве, об ужасных действиях сомнамбулы подсознания, о которых актер не помнит в бодрствующем состоянии, пока его не загипнотизировали. Было ли это тем, что Кеннеди стремился раскрыть?

Доктор Росс придвинулся ближе к миссис Мейтленд, словно желая ее успокоить. Крейг внимательно изучал влияние своего откровения как на нее, так и на другие лица перед ним.

Миссис Мейтленд, согнув плечи от излияния давно подавляемых эмоций этого вечера и трагического дня, взывала к сочувствию, которое, как я видел, Крейг с готовностью проявит, когда достигнет запланированной кульминации.

– Кеннеди, – воскликнул Мастерсон, отталкивая доктора Росса, когда он подскочил к миссис Мейтленд, не в силах больше сдерживаться, – Кеннеди, ты обманщик – не что иное, как проклятый доктор сновидений в научной маскировке.

– Возможно, – ответил Крейг, спокойно скривив губы. – Но нити ленты пишущей машинки, расположение букв, бумага, все отпечатки пальцев на этой записке о самоубийстве, написанной на машинке, принадлежали человеку, который нанес душевную рану, который знал само сокровенное сердце Мадлен Мейтленд лучше, чем она сама, потому что он, несомненно, слышал о Фрейде, когда был в Вене, который знал, что она все еще хранит настоящую любовь, который выдавал себя за пациента доктора Росса, чтобы узнать ее секреты, а также получить тонкий яд кобры. Этот человек, возможно, просто задел Прайса Мейтленда в толпе, достаточно, чтобы поцарапать руку иглой, сунуть фальшивую записку в карман – все, что угодно, чтобы завоевать женщину, которая, как он знал, любила его, и которую он мог завоевать. Мастерсон, вы и есть тот человек!

Следующие полчаса были заполнены калейдоскопическими событиями – вызовом доктора Лесли в полицию, отъездом коронера с Мастерсоном под стражей и усилиями доктора Росса успокоить его теперь почти истеричную пациентку, миссис Мейтленд.

Затем, казалось, в старой лаборатории, которая так часто была ареной подобных событий, воцарилось спокойствие, напряженное от человеческого интереса. Я едва мог скрыть свое изумление, наблюдая, как Кеннеди спокойно возвращает на свои места части аппарата, которым он пользовался.

– В чем дело? – спросил он, поймав мой взгляд, когда остановился с тонометром в руке.

– Ого, – воскликнул я, – это прекрасный способ начать месяц! Прошел всего один день, и ты поймал преступника. Ты собираешься продолжать в том же духе? Если да, то я уволюсь и вернусь к февралю. Я выберу самый короткий месяц, если таков темп!

– Любой месяц, какой тебе будет угодно, – мрачно улыбнулся он, неохотно убирая тонометр в шкаф.

Это было бесполезно. Я знал, что любой другой месяц был бы точно таким же.

– Ну, – слабо ответил я, – все, на что я могу надеяться, это на то, что каждый день не будет таким напряженным, как этот. Я надеюсь, по крайней мере, что ты дашь мне время сделать кое-какие заметки, прежде чем снова отправишься в путь.

– Не могу сказать, – ответил он, все еще занятый возвращением принадлежностей на привычное место. – Я не контролирую дела по мере их поступления ко мне – за исключением того, что я отказываюсь от тех, которые меня не интересуют.

– Тогда, – устало вздохнул я, – откажись от следующего. Мне нужно отдохнуть. Я иду домой спать.

– Очень хорошо, – сказал он, не делая ни малейшего движения, чтобы последовать за мной.

Я с сомнением покачал головой. Было невозможно навязать Кеннеди что либо. Вместо того чтобы выказать какое-либо желание выключить лабораторный свет, он, казалось, рассматривал ряд наполовину заполненных пробирок с рассеянностью человека, которого прервали в разгар увлекательного занятия.

– Спокойной ночи, – сказал я, наконец.

– Спокойной ночи, – машинально повторил он.

Я знаю, что он спал той ночью – по крайней мере, его кровать была застелена, когда я проснулся утром. Но он исчез. Но с другой стороны, для него не было ничего необычного в том, что, когда его лихорадило от работы, он считал даже пять или меньше часов ночного отдыха роскошью. Это не имело никакого значения, когда я спорил с ним. Тот факт, что он сам преуспел в этом деле и мог оправдать свои действия, указав на других ученых, был достаточным опровержением.

Я медленно оделся, позавтракал и начал записывать то, что мог, из наспех набросанных заметок предыдущего дня. Я знал, что работа, какой бы она ни была, которой он сейчас занимался, должна была носить характер исследования, дорогого его сердцу. Иначе он оставил бы мне весточку.

Однако за весь день от него не поступило ни слова, и я не только углубился в свои заметки, но и, поскольку мой аппетит был подогрет нашим первым делом, захотел большего. На самом деле я начал немного беспокоиться из-за продолжающегося молчания. Рука на дверной ручке или телефонный звонок были бы желанным облегчением. Постепенно я начал осознавать тот факт, что мне нравились волнения этой жизни так же сильно, как и Кеннеди.

Я понял это, когда внезапный резкий звонок телефона заставил мое сердце забиться почти так же быстро, как зажужжал маленький колокольчик.

– Джеймсон, ради всего святого, немедленно найди Кеннеди и приведи его сюда, в салон красоты "Новелла". У нас самый худший случай, с которым я сталкивался за долгое время. Доктор Лесли, коронер, здесь и говорит, что мы не должны предпринимать никаких действий, пока не прибудет Кеннеди.

Я сомневаюсь, что за все наше долгое знакомство я когда-либо слышал, чтобы первый заместитель О'Коннора был более дико взволнован и, по-видимому, более беспомощен, чем он казался по телефону в тот вечер.

– Что случилось? – спросил я.

– Не бери в голову, не бери в голову. Найди Кеннеди, – почти резко крикнул он в ответ. – Это мисс Бланш Блейсделл, актриса – ее нашли здесь мертвой. Это абсолютная загадка. А теперь хватай его, ХВАТАЙ.

Был еще ранний вечер, и Кеннеди не пришел, и он не прислал никакого сообщения в нашу квартиру. О'Коннор уже проверил лабораторию. Что касается меня, то я не имел ни малейшего представления, где находится Крейг. Я знал, что дело должно быть срочным, если его ждут и помощник шерифа, и коронер. Тем не менее, после получасового энергичного телефонного разговора я не смог найти следов Кеннеди ни в одном из его обычных мест.

В отчаянии я оставил для него сообщение посыльному на случай, если он позвонит, вскочил в такси и поехал в лабораторию, надеясь, что кто-нибудь из тех, кто обслуживает его, все еще может быть поблизости и может что-то знать о его местонахождении. Уборщик смог просветить меня до такой степени, что рассказал, что примерно час назад за Кеннеди заехал большой лимузин и что он уехал в большой спешке.

Я отказался от затеи поисков как от безнадежной и поехал обратно в квартиру, чтобы подождать его, когда посыльный бросился на меня как раз в тот момент, когда я расплачивался за проезд.

– Мистер Кеннеди на проводе, сэр, – крикнул он, почти втащив меня в холл.

– Уолтер, – почти прокричал Кеннеди, – Я в больнице Вашингтон-Хайтс с доктором Бэрроном – ты помнишь Бэррона, в нашем классе в колледже? У него очень своеобразный случай с бедной девушкой, которую он нашел блуждающей по улице и привел сюда. Самый необычный случай. Он приехал в лабораторию вслед за мной на своей машине. Да, у меня есть сообщение, которое ты оставил с посыльным. Поднимись сюда и забери меня, и мы поедем прямо в "Новеллу". До свидания.

Я не останавливался, чтобы задавать вопросы и продолжать разговор, зная, как сильно раздражен О'Коннор. Было достаточным облегчением узнать, что Кеннеди наконец-то нашелся.

Он был в психопатическом отделении вместе с Бэрроном, когда я поспешил туда. Девушка, о которой он упомянул по телефону, в то время спокойно спала под воздействием опиата, и они обсуждали это дело снаружи, в холле.