Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг.
Я живо храню в своей памяти старого театрала подробности первого дебюта Кошица на киевской сцене; этому, как всегда, предшествовали слухи о необычайной красоте нового тенора, каких-то громадных черных глазах, необыкновенных успехах его в Италии и т. д. Медведисты – нервничали. Когда Кошиц-Радамес появился с жрецом, сразу, при первом их диалоге, почувствовалось разочарование в наших рядах и ликование среди врагов; К[ошиц] оказался с добродушным русским лицом и обыкновенными серыми глазами блондина; первые речитативы: «Счастлив избранник» и т. д. он произнес без всякой экспрессии, к которой приучил нас Медведев, слегка даже в нос; но вот началась знаменитая ария «Милая Аида», и галерея замерла; казалось, что арию эту мы слышим в первый раз; такое мощное дыхание, такую чистую филировку звука на высоких финальных нотах каждой фразы этой мечтательной арии, которых Медведев не пел, а как-то обрывал, показал сразу же Кошиц, что даже «евреи» не удержались и покрыли громом аплодисментов заключительную фразу «венец тебе я дам». В дальнейшем исполнение было такое же неровное, то вызывая восторги театра (особенно выходная ария на берегу Нила «Я вновь с тобой, моя Аида», объяснение с Амнерис, последний дуэт в склепе «Прости земля»), то давая минуты торжества еврейской партии, в особенности когда Кошиц поймал «петуха» на словах «жрец великий, я пленник твой» или комично равнодушно произносил речитативные фразы «кто нас подслушал; сам Царь?» и т. п. И в следующих своих дебютах Кошиц отличался такою же неровностью исполнения. Вторая роль, которую он спел в Киеве, была партия Елеазара в «Жидовке», высокого подъема и чувства достигал он в знаменитой арии «Рахиль, ты мне дана небесным Провидением», правдиво трагичен был в последующем объяснении с Кардиналом и тотчас же, в следующей партии, расхолаживал публику спокойнейшими вопросами о том, всех троих ли решено казнить или только его с дочерью; на ответ «Нет, двоих» он так добродушно произносил: «Я так и знал», что нельзя было не улыбнуться. Великолепен в вокальном отношении был Кошиц в «Фаусте», особенно в 1-й картине, где ария «Привет тебе, последний день» давала богатую пищу мощному мягкому тенору, но вместе с тем, когда настал момент возвращения Фаусту молодости, когда вместо старца появился юноша, мы увидели такую странную физиономию добродушного швейцара с белокурыми баками, что у некоторых даже вырвалось искренно: «Боже мой!» А тут еще Тартаков-Мефистофель, впервые выступивший в этой басовой партии и давший художественный тип не шаблонного оперного черта, а хитрого, маленького, вертлявого, во всем черном, с рыжими волосами искусителя. Его тонкая игра и отделка всех речитативов затеняли совершенно Фауста-Кошица. При таких условиях борьба за Кошица не всегда была легка, но так как его соперник Медведев, побыв краткое время, без особого успеха на Императорских сценах, вернулся в Киев с преждевременно уже утомленным голосом, а Кошиц за это время сделался гораздо сценичнее, победа в конце концов осталась за нами. На прощальном «сборном» спектакле сезона Кошиц, принятый уже на Московскую императорскую сцену, был предметом бурных оваций (выступал в роли Турриду в «Сельской чести»103), а Медведев, певший в трех последних картинах «Пиковой дамы», был освистан. Растерянность еврействующих была искренне-печальной. Какие-то девушки-еврейки, желая смутить Володю Ковалевского и видя, что своими аплодисментами не заглушают его свиста, окружили его в ложе и кричали: «Ну, ему хочется свистеть; ша, не мешайте ему, пусть свистит, если он этого хочет»; К[овалевский] не был уничтожен этим великодушием, достал ключ от своей комнаты и начал издавать звуки, мало уступавшие локомотивному свисту. Не поддается описанию, что сделалось с поклонницами Медведева; я думал, что они растерзают Ковалевского.
Припоминаю такие весьма бурные спектакли-гастроли молодого московского тенора Клементьева, прославившегося впоследствии в созданной им роли Нерона в одноименной опере Рубинштейна104. Выступление его в роли Германа, окончившееся полным его триумфом, окончательно вывело евреев из душевного равновесия, и на галерее чуть не дошло до побоища.
Подобные истории не проходили для нас безнаказанно; если не педеля, то полиция вылавливали нас, для чего-то мы отводились в участок, там опрашивались наши адреса и затем мы выпускались на свободу.
Особенно бурно проходили бенефисы любимцев. Однажды, после бенефисного спектакля М. М. Лубковской на мою долю выпало зажигать бенгальские огни у ее квартиры, для чего я взобрался на уличный фонарь; только я приступил к исполнению своих обязанностей, как был атакован гимназическими педелями, спрыгнул с фонаря и бросился бежать к квартире Лубковской; на пороге я был пойман за одну руку педелем, а за другую мужем М. М. полковником Лубковским, которому и удалось втянуть меня в квартиру; я был счастлив, конечно, что попал к нашей любимице неожиданно в гости, но она чрезвычайно волновалась по поводу ожидавшей меня в гимназии кары; придуман был, в конце концов, такой план: на допросе я покажу, что М. М. моя тетка и что после спектакля я должен был у нее ужинать. На другой день я действительно был приглашен на допрос к нашему инспектору А. В. Старкову: «Это безобразие, Вы позволяете себе», – начал он медленно меня разносить; выслушав гневную речь добряка А. В., я спокойно и с достоинством объяснил, что я и Лубковские оскорблены поведением гимназической стражи, ибо я мирно шел к ней ужинать по окончании спектакля, а на меня набросились, тащили из квартиры. «Почему же Вы ужинаете у артисток, разве это подобает гимназисту?» На это я с гордостью отвечал, что Л[убковская] моя тетка и, вполне естественно, я был приглашен к ней после бенефисного спектакля. Инспектор, очевидно сам увлекавшийся талантом Л[убковской], с большим оживлением начал меня расспрашивать о различных подробностях ее жизни: где она родилась, училась, дебютировала и т. п. Я лгал немилосердно и от наказания освободился. Л[убковская] была так внимательна, что на другой день приехала к моей матери справиться о моей судьбе.
Одно из самых бурных столкновений враждующих партий произошло на одном из бенефисов Нечаевой, певшей Амнерис в «Аиде». Вызывающее поведение наших врагов на этом бенефисе внесло такое озлобление, что на одном из следующих очередных спектаклей произошла неожиданно, без всяких оснований, рукопашная схватка. Лидер силинистов, по прозванию, за его мрачную наружность и бас, «Спарафучилло»105, лишился очков, а один студент влез в карету к Силиной, погрозил ей кулаком и крикнул вслед: «И тебе, старуха, достанется». Она мне об этом рассказывала по окончании сезона с неподдельным ужасом. Кстати о «Спарафучилло»; это был канцелярский чиновник местного суда П-ский, не пропускавший буквально ни одного оперного спектакля; в его одинокой и, вероятно, однообразной жизни мелкого чиновника опера, очевидно, была всем смыслом жизни; за 12 руб[лей] в месяц он имел свой клуб, общество, эстетику. Прошло много, много лет, мои сверстники – юные герои галереи, уже лысые, некоторые важные, заседали в первых рядах партера (присяжные поверенные А. А. Кистяковский, А. А. Френкель – театральный поэт и С. И. Горбунов, расстрелянный большевиками, прокурор С. И. Слепушкин и многие другие). Я из любопытства поднялся на галерею; там новая молодежь, для которой фамилии Кошица, Тартакова, Лубковской и проч. мало говорили, и вдруг увидел «Спарафучилло»; я расспросил о нем и узнал, что это завсегдатай галереи. Он и не подозревал, конечно, каким счастьем, каким дорогим воспоминанием о далеком хорошем прошлом было для меня видеть его «на посту». Казалось, вот-вот раздастся его могучий на весь театр бас: «Только за пляску», – слова, которые он неизменно выкрикивал по окончании 2-го акта «Миньон», в котором Лубковская изящно танцевала с зеркальцем; поклонник Филины – Салиной, он всегда старался подчеркнуть, что в вокальном отношении Лубковская равняться с нею не может, а если ей и хлопают, то только за изящество в танцах.
Национальная борьба в оперном театре отличалась, естественно, еще большим озлоблением, причем иногда принимала чрезвычайно юмористический характер. Я сам был свидетелем такой сцены, которая потом рассказывалась в виде анекдота. На второстепенных ролях работал у Прянишникова тенор Борисенко; пел соло в хоре: «Ратаплан» в «Гугенотах» и т. д.; никто на него не обращал внимания, и вдруг в «Паяцах»106, на первом представлении этой оперы он вызвал бурю восторгов исполнением закулисной арии Арлекина; с тех пор он начал выдвигаться и в Казани занимал уже амплуа первого тенора; успех Борисенко в «Паяцах» был столь неожиданный, что, так как содержания оперы большинство из публики еще не знало, некоторые перепутали его с Медведевым, выступавшим в заглавной роли; когда на вызовы вышел Борисенко, один пришедший в экстаз еврей кричал: «Без различия вероисповедания Борисэнко, Борисэнко!» Помню еще, как в «Самсоне»107 Медведев, действительно с большим подъемом проводивший эту партию, привел в такой экстаз евреев, что они вызывали его уже не по фамилии, а просто вопили: «Самсон, наш Самсон»; это вызвало, конечно, соответствующую реакцию со стороны русской партии. Даже весьма солидный, уже немолодой, уравновешенный, ни в каких партиях не принимавший участия блондин Х., не пропускавший ни одного спектакля, в котором выступала Смирнова – у него была какая-то прямо смирновомания, и тот был втянут в борьбу. «Почему вы так нападаете на Медведева, – спокойно обратился он в антракте ко мне, – он все-таки в общем недурно исполняет Самсона, конечно, он бледен по сравнению с Далиллой-Смирновой, но…» Я его вывел из спокойствия, когда провокационно заявил: «Вы так думаете, а вот евреи другого мнения; они говорят, что Смирнова как артистка в подметки не годится Медведеву». Я не узнал флегматичного блондина, лицо его сделалось багровым, он, задыхаясь, несколько раз полувопросительно повторил: «Смирнова… в подметки»; для него это было просто святотатство… и через некоторое время я его видел в центре галереи, среди евреев, разносящим, почти с опасностью для жизни, Медведева; на последнем спектакле хладнокровный блондин, спокойно проведший весь сезон, свистел, ругался и вообще был выбит уже из колеи.
Итак, театр, как и летние наши похождения, помимо серьезного национально-воспитательного его значения, давал выход нашему молодому «буйству», какой-то странной нашей наклонности к чему-то вроде хулиганства, к протесту против тихого мирного течения жизни, к чему-то контрастирующему с унылым однообразием гимназических уроков.
Мы бывали в полном восторге, если удавалось хорошенько взбудоражить полицию или педелей.
В Купеческом собрании, например, на концерте Н. Н. Фигнера я не мог решить, от чего я получил более сильное впечатление – от пения ли этого великого артиста или финальной сцены в вестибюле собрания, где произошло столкновение с приставом величайшего оригинала нашей гимназии, впоследствии нотариуса, Ивана Колоколова. У него был несомненный крупный комический талант; мимика и интонации его были таковы, что пустейшая и глупейшая фраза, какой-нибудь рассказец приобретали в его устах такой юмор, который заставлял смеяться даже самых серьезных людей. В дортуар пансиона он входил иногда взволнованный, огорченный и трагически-комично вопрошал: «Господа, где мой нос?» И весь зал разражался хохотом. А то на каком-нибудь вечере начнет как бы самому себе рассказывать: «Знаете, был господин, в Париже – повиндвинчивает ноги, повиндвинчивает голову (это слово уже с высочайшим пафосом!)… а сам ложится спать», и тому подобный вздор; вокруг него всегда собиралась постепенно толпа слушателей. Гуляя по Крещатику, он любил сзади тихонько взять за руку какого-нибудь незнакомца, и, когда он обернется, зловеще прошептать: «Тише, нас подслушивают!» или, с неопределенным жестом в пространство: «Он одобряет Казерио» (убийцу австрийской императрицы108); от него шарахались, как от сумасшедшего. Однажды уже в университете К[олоколов] явился на практические занятия по политической экономии с громадной связкой всевозможных книг, какие только у него имелись дома; студент Горовой читал какой-то доклад; как он, так и сам профессор Пихно не без уважения посмотрели на К[олоколова] и его книги, предчувствуя в нем сильного оппонента. Во время доклада К[олоколов] нервно перелистывал книги, делал какие-то заметки и по временам так ехидно смотрел на референта, что последний постепенно делался все бледнее и растеряннее. Кончился реферат, профессор почтительно обратился к К[олоколову] с вопросом: «Вам, вероятно, угодно возражать»; последовал громкий с достоинством ответ: «Да»; Горовой побледнел, как стена; К[олоколов] начал с презрительной улыбкой: «Господин Городовой в своем докладе…» Пихно, видя смущение Горового, мягко остановил К[олоколова]: «Фамилия докладчика не Городовой, а Горовой». К[олоколов] снова начал свои возражения, назвав докладчика Городовым. Повторилось это еще раз, К[олоколов] извинился, что он сам не знает, что с ним сегодня, что у него какая-то болезненная рассеянность и т. д. Все это сопровождалось такой мимикой, что аудитория еле удерживалась от смеха; забрав все свои материалы, К[олоколов] деловито исчез.
Так вот этот самый К[олоколов] в вестибюле Купеческого собрания среди расходившейся после концерта публики неожиданно пронзительным голосом завопил: «Фи-и-и-гнер»; находившиеся вблизи К[олоколова] отскочили от него с испугом, и тотчас же, проталкиваясь через толпу, появился задыхающийся толстяк-пристав Закусилов; это был главный наш преследователь, в сущности поразительной доброты человек. «Молодой человек, – гаркнул он на Колоколова, – вы оглушили публику». – «Молодой человек, – отвечал приставу Колоколов, – а вы меня оглушили»; при этом лицо его изобразило такую гамму скорби, негодования и ужаса, что в публике начался смех. Смущенный названием «молодой человек», пристав яростно набросился на Колоколова, и между ними началось длительное препирательство. «Я, молодой человек, давно за Вами слежу; Вы у меня на примете; я всю Вашу биографию знаю», – угрожающе заявил Закусилов, а К[олоколов] в ответ на это: «Вы думаете, что я не слежу за вами, что мне ваша биография не известна, извольте: вы были выгнаны с должности станового пристава Таращанского уезда». Откуда К[олоколов] взял эту подробность из служебной жизни Закусилова, неизвестно, вероятно, измыслил; но, во всяком случае, привел в такое смущение пристава, что он вместо того, чтобы его арестовать, заявил, что окончательное объяснение по поводу происшедшего он откладывает до завтра, и попросил толпившуюся публику разойтись. «Да, завтра, молодой человек, мы объяснимся с Вами у местного полицмейстера», – победоносно заключил Колоколов, почему-то делая особое ударение на слове «местного», которое он произнес с большим пафосом и выговаривая через еоборотное; затем, обращаясь к публике и выражая на своем лице какое-то таинственное торжество, он как-то особо конфиденциально повторял: «Молодому человеку особенно, по-видимому, не нравится слово – мэстного». Смех в вестибюле стоял гомерический.
На другой день все дело кончилось, кажется, извинением К[олоколова] перед добряком приставом.
Почему Колоколов не пошел на сцену, предпочел ей карьеру нотариуса – непонятно.
И много одаренных гимназистов моего времени, подававших надежды, предпочли обычный проторенный житейский путь превратностям артистической карьеры.
В гимназии периодически устраивались спектакли; в последние годы это даже поощрялось начальством; давали «Ревизора»109, «Женитьбу»110, «Лес»111 (отрывки), и на все ответственные роли всегда находились способные исполнители. Брат мой, например, отличился в роли Яичницы, в гоголевской «Женитьбе»; режиссировал Неделин, и нам, помню, было приятно, что директор гимназии И. В. Посадский-Духовской и учитель словесности П. С. Иващенко относились с почтительным вниманием к указаниям этого талантливого артиста и затем на память снялись с ним и гимназистами-актерами на одной фотографической группе. Ранее мир чиновников-педагогов и свободных служителей искусства отделяла стена предрассудков. Неделин на вопросы некоторых из товарищей брата относительно сценической карьеры говорил, что сцена дает по временам громадное нравственное удовлетворение, но в личную жизнь человека вносит так много страданий, беспокойств, волнений, что он никому не мог бы дать совет посвятить себя сцене.
Я лично никаких сценических способностей не имел; мальчиком сносно изобразил раз Плюшкина, участвовал в сочиненной моей матерью оперетке «В Арбуцких горах», где вся моя [роль] состояла в пении четырех слов: «Вы чудо из чудес» в ответ на рассказ цыганки о том, как она живет в горах; наконец, в доме моего товарища Б. я выступил, будучи уже гимназистом старших классов, в роли первого любовника – Николая в «Поздней любви»112 Островского и так был поносим среди публики, не узнававшей меня после снятия грима, что это навсегда отбило у меня охоту подвизаться на подмостках. Брат же мой мечтал одно время о поступлении в театральное училище, но увлекся судебной деятельностью.
Комментарии
1 Имеется в виду Бендерское акцизное управление. Акцизные управления – образованные законами 1860 и 1861 гг. местные органы Департамента неокладных сборов Министерства финансов, заведовавшие сбором акцизов, первоначально – только питейного, впоследствии – всех остальных акцизных сборов, ранее находившихся в ведении казенных палат или специальных органов.
2 «Королева Марго» – исторический роман Александра Дюма-отца, написанный в 1845 г. и образующий первую часть трилогии о Гугенотских войнах, которую продолжили книги «Графиня де Монсоро» и «Сорок пять».
3 «Граф Монте-Кристо» – приключенческий роман Александра Дюма-отца, написанный в 1844–1845 гг. Классический русский перевод романа выполнил в 1846 г. журналист и переводчик В. М. Строев. Все дальнейшие русские издания опирались на этот перевод.
4 Подразумевается 6-томная работа немецкого зоолога А. Э. Брема «Illustriertes Thierleben» (Гильдбург, 1863–1869). В России эта работа получила известность под названием «Жизнь животных», ее первое русскоязычное издание вышло в двух томах (СПб., 1866).
5 «Наталка-Полтавка» – пьеса И. П. Котляревского. Впервые поставлена в 1819 г., опубликована – в 1838.
6 «Три мушкетера» – историко-приключенческий роман Александра Дюма-отца, написанный в 1844 г. Является первым романом трилогии, которую продолжили романы «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя».
7 Волапюк (воляпюк) – международный искусственный язык, созданный в 1879 г. немецким католическим священником И. М. Шлейером. В данном случае это слово употреблено в переносном смысле.
8 Московская консерватория – высшее музыкальное учебное заведение, основанное в 1866 г., при поддержке Русского музыкального общества, Н. Г. Рубинштейном, который стал ее первым директором. Первоначально курс обучения в консерватории для певцов составлял 5 лет, для инструменталистов – 6 лет. С 1879 г. срок обучения по ряду специальностей был увеличен до 7 лет, а для пианистов, скрипачей и виолончелистов – до 9 лет с разделением на два отделения: младшее – с 1-го по 5-й курс и старшее – с 6-го по 9-й. Студенты, оканчивавшие старшее отделение, получали звание «свободный художник». Преобразована в 1917 г.
9 «Евгений Онегин» – опера (лирические сцены) П. И. Чайковского в 3 действиях (7 картинах), созданная в 1878 г. Либретто к ней написал сам композитор при участии К. С. Шиловского по одноименному роману в стихах А. С. Пушкина. Премьера оперы была подготовлена студентами Московской консерватории под управлением Н. Г. Рубинштейна и состоялась 17 марта 1879 г. в Малом театре.
10 Гимназии в Российской империи – средние общеобразовательные учебные заведения, появившиеся в 1726 г. и разделенные, согласно Уставу 1864 г., на 8-классные классические (с гуманитарным уклоном) и 7-классные реальные (с естественнонаучным уклоном). С 1871 г. реальные гимназии назывались реальными училищами. В Киеве 1-я мужская гимназия была основана Александром I в 1809 г. на базе Главного народного училища. В 1811 г., по Особому уставу, она стала высшим учебным заведениям и переехала с Подола в Кловский дворец. В 1857 г. гимназия переехала в здание № 14 на Бибиковском бульваре, построенное в 1850–1852 гг. по проекту архитектора А. В. Беретти. С 1874 г. она получила статус классической гимназии и называлась 1-я Киевская классическая гимназия, при которой существовал Благородный пансион. С 1911 г., в память о преобразовании гимназии, совершенном Александром I, она именовалась Императорской Александровской гимназией. Упразднена большевиками в 1919 г.
11 Бибиковский бульвар в конце XIX – начале XX в. пролегал от ул. Крещатик до Галицкой пл. Возник в 1830-х гг. как Бульварная ул., затем – переименовывался в Шоссейный и Университетский бульвар. С 1869 г. назывался Бибиковским – в честь Д. Г. Бибикова, киевского генерал-губернатора в 1837–1852 гг.
12 Памятник Николаю I в Николаевском сквере был сооружен по проекту скульптора М. А. Чижова и архитектора В. Н. Николаева и торжественно открыт 21 августа 1896 г. в присутствии Николая II и императрицы Александры Федоровны. В 1919 г. памятник уничтожили большевики, причем статую переплавили, а из гранитного постамента в 1936 г. изготовили надгробие М. С. Грушевскому. В 1939 г. на месте памятника Николаю I воздвигли памятник Т. Г. Шевченко.
13 Киевский университет (Университет Св. Владимира), высшее светское многопрофильное учебное заведение, был основан Николаем I в 1833 и открыт в 1834 г. в составе Философского факультета с двумя отделениями – Историко-филологическим и Физико-математическим. В 1835 г. открылся Юридический факультет, в 1841 – Медицинский. Согласно Университетскому уставу 1863 г., Философский факультет разделили на два самостоятельных факультета – Историко-филологический и Физико-математический, с 1883 г. последний, в свою очередь, состоял из Математического и Естественного отделений. В 1838 г. при университете была создана Астрономическая обсерватория, в 1839 – заложен Ботанический сад, в 1883 – открыта Университетская медицинская клиника. При университете действовали также 10 научных обществ: Акушерско-гинекологическое, исследователей природы, историческое Нестора-летописца, Психиатрическое, Физико-математическое, Физико-химическое, Хирургическое, Юридическое и др. В 1861–1919 гг. ежемесячно издавались «Университетские известия». Главный корпус университета (Владимирская ул., 60) построен в 1837–1842 гг. по проекту архитектора В. И. Беретти. Его стены были окрашены в красный цвет, чугунные базы и капители колонн – в черный, что соответствовало цветам ленты ордена Св. Владимира. Девиз ордена – «Польза, честь и слава» – являлся и девизом Университета Св. Владимира. В 1920 г. преобразован в Институт народного образования. Восстановлен в 1933 г.
14 Имеется в виду Петербургский университет, основанный в 1819 г. Александром I на базе Главного педагогического института и открытый в 1820 г., хотя, по мнению ряда петербургских историков, университет ведет историю от Академического университета при Академии наук, основанных по указу Петра I в 1724 г. Первоначально имел три, в 1854–1917 гг. – четыре факультета: Восточный, Историко-филологический, Физико-математический и Философско-юридический. Подробнее см.: Ростовцев Е. А. Столичный университет Российской империи: ученое сословие, общество и власть (вторая половина XIX – начало XX в.). М., 2017.
15 Видимо, подразумевается момент эмиграции В. Ф. Романова из России в 1920 г.
16 В конце XIX – начале XX в. Китаев – историческая местность на окраине Киева, название которой происходит, судя по всему, от тюркского слова «китай» (укрепление, крепость).
17 Герои поэмы Гомера «Илиада».
18 Юнкерское училище – основной тип 2-годичных учебных заведений, которые с 1864 г. готовили офицерские кадры из унтер-офицеров, юнкеров и вольноопределяющихся, а также из лиц, имевших неоконченное среднее образование. К началу XX в. многие юнкерские училища были преобразованы в военные училища.
19 См.: Кистяковский В. В. 1) Учебник экономической географии. Россия сравнительно с важнейшими государствами мира. Курс коммерческих училищ и коммерческого отделения реальных училищ. СПб. – Киев, 1911; 2) Учебник коммерческой географии. Россия сравнительно с важнейшими государствами мира. СПб. – Киев, 1912 (2-е издание: Пг. – Киев, 1917); 3) Обозрение Российской империи сравнительно с важнейшими государствами мира. Курс 5-классных мужских гимназий и реальных училищ. СПб. – Киев, 1913; 4) Российская империя. Отечествоведение. Курс мужских гимназий и реальных училищ. Пг. – Киев, 1916.
20 Континентальная система императора Наполеона I Бонапарта – система экономических и политических санкций, введенных им в 1806 г. против Великобритании, главного противника Франции в Европе. Суть континентальной системы состояла в полной блокаде Великобритании, производившейся не только Францией, но и всеми зависимыми от нее европейскими государствами. Обострение русско-французских противоречий из-за континентальной блокады стало одной из причин Отечественной войны 1812 г. После поражения Наполеона I в России европейские государства с 1813 г. одно за другим объявляли о выходе из системы континентальной блокады, которая формально была ликвидирована в апреле 1814 г., после падения Наполеона I и реставрации Бурбонов во Франции.