Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая

Он придерживается концепции ушедшего из жизни духовного лидера рабочего движения Берла Кацнельсона: Израиль цитирует его: “Несомненно, сионистские движения должны изучать богатство тысячелетней еврейской мысли и глубоких эмоций еврейского народа”. Глаза ее светятся от слов о духовных сокровищах иудаизма.

Он вспоминает реакцию детей в одном из кибуцев, куда приехал читать лекцию в экипаже, кучером которого был араб. Сам он был одет в белые брюки, белую рубаху, повязанную галстуком. На голове модная черная шляпа. Дети бежали за экипажем и кричали: “Еврей! Приехал еврей!” На лекциях он вспоминает этот случай:

“Видите, каким карикатурным представляется детям еврей”. И добавляет: “И это никого в Движении кибуцев не беспокоит, за исключением членов кибуца Бейт Зера, составляющих правую фракцию традиционалистов в социалистическом движении “Ашомер Ацаир”.

Меир Яари упрекает Израиля: да, политически и интеллектуально он с Движением, но, при этом, подчеркивает свою поддержку членов кибуца Бейт Зера, выходцев из Литвы, ставящих во главу угла иудаизм. И вовсе не зря руководитель Движения не доволен своим коллегой. Дело в том, что эта незначительная группа отрицает марксизм и недавно потрясла все Движение, потребовав, не более, не менее, внести в повестку дня вопрос об обучении детей еврейским традициям. И как отреагировал Израиль? Поддержал это меньшинство в его стремлении к обновлению духа иудаизма. Устанавливать суверенитет евреев в земле Обетованной необходимо на основах исторической корневой культуры иудаизма. Это создавалось тысячелетиями. И по сей день живет в диаспоре. Следует вдохнуть свежий дух в его основы, иначе мы потеряем этот дух борющегося за свою независимость народа. Он призвал к восстановлению основ иудаизма, особенно в нынешний период, после окончания Второй мировой войны и строительства еврейского социалистического государства, в котором подрастающее поколение будет воспитываться в духе иудаизма.

“Наоми, следует видеть различия между марксизмом и марксизмом. К примеру, идеолог вульгарного марксизма Малер, член руководства социалистической фракции “Ашомер Ацаир” имеет немало последователей. Этот Малер вызывает смех и огорчение, ибо в его понимании марксизма нет даже намека на иудаизм. По мне нет никакого противоречия между марксизмом и социализмом. Я говорю Меиру Яари, что необходим синтез между марксизмом и иудаизмом, и на эту тему следует написать научное исследование. Пока я этого не сделаю и не докажу, он будет со мной бороться. Я верю в то, что неустанный поиск, ведущий человечество по созданию лучшего мира, принадлежит одиночкам. Массы не ищут доброго Бога, а, наоборот, во всем Его обвиняют. Все это сложно и запутано”.

“Древние народы создавали языческих богов, чтобы они служили примером для подражания людям. Эти боги представляли мудрость, красоту, силу и крепость духа”, – говорит Наоми.

Он улыбается:

“И евреи начали с запретов. В центре нравственности поставили Десять заповедей”.

Недавно комиссия по культуре включила ее в группу из пяти человек, которые должны в своих докладах на симпозиуме определить, что означает понятие – “культура”. Готовясь к выступлению, она размышляла о бесчеловечности людей, об ужасных условиях жизни масс, о классовом сознании, ведущем к революциям. Думала о том, насколько двуличны члены кибуца: разводят сплетни друг о друге, подсиживают, а на собраниях выспренно рассуждают об исправлении человеческого общества.

На симпозиуме по вопросам культуры она говорила о том, что сила морали и вечных законов человеческой культуры расцветут. И вера в ценность самосознания и личной ответственности за все, что совершается и должно совершиться в будущем, одолеет коллективную ответственность. И потому нельзя сбросить со счетов личную ответственность. Сдерживание страстей, по ее мнению, и символизирует культуру. Во главу угла своих лекций она и поставила Десять заповедей, как универсальные законы морали.

По завершению ее лекции, встал с места Яков Хазан и высоко оценил ее выступлении, как и другие товарищи. Только Шик раскритиковал ее в пух и прах, да еще с откровенной ехидцей, мол, сказанное ею вовсе не оригинально. У него нет сомнения, что она скопировала все это из какой-то книги. Она сбежала домой. Вслед за ней явился и Шик в сопровождении Рахели Каценштейн, которая на симпозиуме сделала “открытие”, сказав, что культура, это, к примеру, умение играть на фортепьяно.

“Рахель коснулась самой сути дела”, – разглагольствовал Шик. Наоми сбежала во двор под аккомпанемент его уничтожающей критики: “А твое выступление даже не затронуло сути! Бери пример с этой по-настоящему культурной и мудрой женщины”.

Взгляд Израиля успокаивает ее, обида рассеивается. Она говорит:

“Члены кибуца – атеисты, а я верю в Бога”. Израиль улыбается. Она же торопится добавить, что верит не в Бога, восседающего в небе на престоле, а в Десять божественных заповедей, которые учат человека тому, что можно и чего нельзя. Израиль тоже верит в эти заповеди.

“Члены Движения сотворили нового бога. Их бог – Маркс”. Мысли ее текут свободно, пока Израиль не говорит, что мысли эти слишком поверхностны. “Превратили Маркса во всезнающее божество, говорят, что в истории человечества еще не было такого гения, как Маркс. Он всегда прав, и даже на йоту нельзя сомневаться в его учении”. Высказавшись, она чувствует облегчение. Израиль анализирует ее выступление. По его мнению, члены кибуца вообще не понимают Маркса. Они относятся к символам буквально, словно за ними ничего значительного не стоит. Они цепляются за третьестепенные объекты, строя на них грандиозную абстрактную идею.

“Я вообще не принимаю марксистскую терминологию”, – говорит она и признается в полном провале своей попытки создать марксистский кружок по просьбе Моше Шамира, будущего классика ивритской литературы, и Реувена Вайса. Участники кружка, во главе с Моше Шамиром, разнесли в пух и прах ее интерпретации учения Маркса и Энгельса, главным образом, из-за антирелигиозного направления их теории. Не помогло ей, что она, все же, сказала, что поддерживает Маркса и Энгельса в их борьбе против империализма, эксплуатирующего рабочий класс “Я марксист иного класса. У меня свой путь к марксизму. Я не люблю Маркса, когда он пишет о диктатуре пролетариата. Я люблю его как философа – младогегельянца”, – говорит Израиль. – “Никто не может конкурировать с анализом Маркса и Энгельса девятнадцатого века. Но мне неприятен Маркс, который жил на иждивении Энгельса. И еще. Миллионы воспитываются на учении Маркса, только не его дети. Они не продолжили линию отца, пошли иным путём”.

“Гегель устарел, Наоми. И, все же, несмотря на то, что он не сумел приноровиться к новому этапу социал-демократии, рекомендую тебе прочесть его философские труды”.

“Сейчас социал-демократическая партия уменьшилась”

“Но она расширится и окрепнет. Ей предназначена великая роль в будущей мировой политике. Она овладеет рабочими массами, я в это верю”.

Наоми ощущает себя птичкой, расправляющей крылья. Личность, играющая столь значительную роль в Движении кибуцев, открывает ей клетку, поддерживая ее свободное стремление к полету.

“Слишком большую роль идеология советской России играет в движении “Ашомер Ацаир”. Эти “молодогвардейцы” могут увести все движение в опасные дебри”.

“Россия обязана, – говорит Наоми, – ввести свою идеологию в приемлемые рамки реальности, которые, естественно, меняются. Иначе она просто распадется”.

Израиль не реагирует на это замечание.

Белый веер в небе разворачивается в их сторону. Оба со сдержанным волнением наблюдают за полетом над Издреельской долиной стаи аистов, вероятно, собирающейся в дальний перелет.

“Мы должны бдительно следить за развитием и изменениями марксизма”, – задумчиво продолжает мужчина прерванный разговор, – “и приспособить его к жизни в Израиле”. Наоми невольно вспоминает отчий дом. Тихим голосом он говорит о глубоких разногласиях с руководителем Движения кибуцев Меиром Яари, по мнению которого современное быстрое развитие Коминтерна, поддерживающего коммунистические партии во всем мире, приведет к консолидации всемирного рабочего класса.

“Я не верю в диктатуру пролетариата”, – Израиль повышает голос, – “империалистический подход марксизма и методы, применяемые коммунистической партией, приведут человечество к катастрофе”. Он решительно отвергает Коминтерн за его агрессивность и действия, лишенные всякой сдержанности. На съезде Движения он резко высказался против разрушительной теории Ленина, подчеркнув, что совесть не позволяет ему сотрудничать с агрессивным израильским Коминтерном. Он стремится к развитию рабочего движения, как движения гуманистического.

Более часа они обсуждают эти темы. Израиль, в основном, сосредоточился на спорах с Меиром Яари, который выступает за единое общество как необходимое условие для достижения идеала. Лидер не проявляет необходимой сдержанности. Когда он обвинил кибуцников Эйн-Харод, что они отходят от генеральной линии Движения, ибо в кибуце существуют разные мировоззрения, Израиль мгновенно встал на их защиту. Он привел множество примеров стагнации и предупредил, что семена разрушения существуют в любом подобном обществе.

Он продолжает свои размышления вслух. Перед ней истинный первопроходец, каким она в детстве его себе представляла из слов тети Ривки Брин, приехавшей с детьми из страны Обетованной. Она говорила, что у нее есть родина и есть свой язык. Размышления Израиля все более удивляют Наоми своей необычностью и оригинальностью. Первым делом, он подвергает критике марксизм в его различных проявлениях в реальной жизни. У него вызывает отвращение культ личности Ленина и Сталина, попахивающий откровенным идолопоклонством. И этим диктаторам поклоняются в большинстве кибуцев. Его раздражает фальшью завершение всех собраний хоровым пением “Интернационала”. Никогда он не будет петь – “Весь мир насилья мы разрушим до основанья… и “Мы в бой пойдем за власть советов…”

Да, он прибыл в кибуц в долине, чтобы преподавать детям. Но, по прошествии времени, его захватила идея, лежащая в основе кибуцев. Он думал, что мирно уживется с системой образования детей в кибуцах, несмотря на его стремление к индивидуализму. Он поверил в иллюзию, что сможет повлиять на воспитание детей. Но его антикоммунистическое мировоззрение, отрицающее Сталина, с его жестокостью и ГУЛАГом, привело к тому, что путь его в Движении не был усыпан розами. Как педагог, отдавший много сил и времени образованию, он вникал в каждую мысль, исследуя её со всех сторон. Он, либерал, пытался передать ученикам богатство и разнообразие точек зрения, развивать в них критичное отношение к миру, самостоятельность мышления при оценке точек зрения – приемлемых и неприемлемых, интеллектуальную честность, умение самим разобраться в различных мировоззрениях. Короче, передать всё то, чему он следовал сам. А от него требовали обучать их тому, что органически было ему враждебно и ненавистно.

В кибуц он прибыл с тем интеллектуальным багажом, который обрел в нормальной еврейской школе в Польше. В Издреельской долине он преподавал общеобразовательные предметы, а также иврит, и ТАНАХ, математику, природоведение, географию и историю еврейского народа. Его педагогические принципы, свободное отношение к материалу, восстановили против него марксистское окружение. Обвиняли его в том, что он много времени уделяет периоду Второго Храма, истории испанских евреев и еврейской поэзии за счёт уроков марксизма и дисциплин, связанных с различными специальностями. Ученики его обожали за обширность знаний и умение ими увлекать. Скрепя сердце, он обучал по нелюбимой им программе детей кибуцев Бет Альфа и Хефци-Ба. Но не мог смириться с тем, что видел вокруг.

“Нет у детей выбора. Никогда я не видел более разнузданных детей, чем дети кибуца. Дерутся до крови из-за ластика. Лгут и сплетничают. Все эти отрицательные качества с возрастом у них только усилятся. Вырастет у нас поколение без всяких духовных и душевных ценностей”.

Это приводит в ярость Меира Яари: “Ты не подходишь нашему Движению. Оно необходимо тебе, как аудитория для твоего умничанья”.

Но вот приближается автобус. Израиль вскакивает.

Она прислонилась к железному столбу.

“Ни перед кем в жизни я не была так откровенна, как перед тобой. У меня такое чувство, что я знаю тебя много лет”.

Печаль проступает на ее лице.

“Наоми, это не последняя наша встреча. Я вернусь”.

Она молит в душе: “забери меня отсюда. Я хочу быть с тобой. Идти по твоим следам, куда бы ты ни шел”.

Ноги ее приросли к земле. Она стоит на шоссе – девочка, которая потеряла сокровище. Она не может освободиться от ощущения, что с этого момента Израиль Розенцвайг навсегда вошел в ее жизнь.

“Мама, мама”, – плач ребенка доносится до нее из дальних далей. Малышка проснулась, встала с травы, тянется руками к матери.

Наоми не сдвигается с места. Кибуцники с опущенными от усталости плечами возвращаются с полей. Смотрят на ребенка, и кто-то говорит с укором: “Ты что, не слышишь, что ребенок плачет?”

Кто-то спрашивает: “Что случилось с девочкой?”

Малышка, захлебываясь слезами, идет по тропинке. С трудом отрывая ноги от земли, Наоми идет за удаляющейся дочкой. В детском садике воспитательница говорит Наоми, что малышка вернулась в таком виде, словно ее избили. Не я избила ее, думает про себя Наоми, это я избита встречей с Израилем.

Из детского сада она направляется на склад одежды. Сердце выскакивает у нее из груди. Впервые, с момента поступления в кибуц, она решила настоять на своем. Три года подряд она носила уродливый желтый свитер, который сама неумело связала, и ни разу не воспользовалась своим правом поменять одежду. Однажды кастелянша примерила на себя ее свитер, и заявила, что нет необходимости его менять. Наоми униженно покинула склад.

“Я не хочу это платье. Лучше пойду голой”.

Кастелянша была удивлена новыми нотками в голосе Наоми.

“Ну, так ходи голой”, – съехидничала она, – “Ты вовсе не должна всегда отличаться от других. Мы купили эту одежду для всех женщин кибуца”.

Какие-то серьезные, еще не вполне осознанные изменения происходят в ней. Впервые в жизни она мягко прикасается ладонями к своему телу, ощущая доселе незнакомый трепет. Голод по любви не дает ей покоя. Внезапно, в полную силу, чувство существования врывается в ее одиночество. Не прошло и недели, как она находит на столе письмо от Израиля Шику с просьбой о встрече и консультации по вопросам генетики растений. Шик вернулся из отпуска, который вновь провел с пожилой одинокой женщиной в друзском селе на горе Кармель. В свое время она была послана в кибуц Мишмар Аэмек ассоциацией садовников – решить проблему выращивания овощей и фруктов. Однажды в их квартиру вошла толстая женщина, демонстративно поставила на стол большой белый кувшин и ушла. Шик ликовал, распустив хвост, как павлин: “Именно такой кувшин был у моих родителей в Варшаве”.

Всё в Наоми перевернулось. Она украла письмо от Израиля, уединилась в укромном уголке, перечитывая его, словно наэлектризованная его почерком. Товарищи замечают, что нечто необычное происходит с ней в последнее время. Движения ее стали нервными. Внезапно она вскакивает с места, убегает с работы, словно неведомая сила несет ее неизвестно куда. Причина ее беспокойства в том, что Шик пригласил Израиля явиться к нему, на плантацию по выращиванию овощей в любое удобное для него время. И она каждый день поджидает Израиля на шоссе, у автобусной станции, словно ожидает пришествия Мессии. Наконец, он появился. Она идет ему навстречу.

“Я буду ждать тебя в роще”, – говорит он ей.

Щебетанье воробьев, шорох деревьев, неожиданные слезы облегчения вырываются из ее глаз под сенью сосен. Израиль появился в роще. Жар и холод объемлют ее тело. Он спрашивает, как она себя чувствует, здоровы ли дети, как они развиваются. Она равнодушно отвечает. Израиль удивлен.

“У детей должен быть дом”.

“В детском саду есть воспитательница – Этка. Дочка зовет ее мама “.

Она стесняется сказать ему, что дочь от рождения вызывала в ней дрожь и отторжение. Израиль потрясён. Дети в кибуце растут отдельно от родителей. Воспитатели отвечают за их развитие и за всё, в чем они нуждаются. Только два часа в сутки дети общаются со своими родителями. Как же можно не использовать это, отведенное кибуцем, время для общения с детьми, не гулять с ними?

“Наоми, невозможно так жить. Это твои дети, а не какой-то другой женщины”. Она не понимает его волнения. Кто растил ее, братьев и сестер, как не воспитательницы. Так было принято в буржуазных семьях на ее родине, в Германии. Да и сейчас богатые родители отдают детей воспитателям и частным учителям.

“Они похожи на своего отца”, – пытается она нарушить его многозначительное молчание, – они чужды мне, как и я чужда им. Нет у меня с ними контакта”.

“Ты должна преодолеть это отчуждение и быть с ними”, – решительно настаивает он и продолжает расспрашивать о детях.

“Старшая не хочет вообще учиться и ведет себя агрессивно с другими детьми”. Она стесняется признаться, что приступы злости у дочери и стиль ее разговора действуют ей на нервы, доводят до содрогания. Преодолеть? Она не может унять эту дрожь при криках дочери. Да, она ненормальная, слишком чувствительна к злым капризам восьмилетней дочери. Наоми замолкает. Израиль человек умный и всеми почитаемый, но есть у него слабина, которая ей еще непонятна до конца. Она, Наоми, существует на пределе душевных сил, можно сказать, держится на последней нити благоразумия. В ее положении лучше, чтобы сильные женщины удочерили ее детей.

В одно мгновение она замыкается в раковине своего одиночества.

Израиль чувствует, как она из последних сил старается унять усиливающуюся дрожь. В отличие от нее, он бездетный бобыль. На пятом десятке он гоним судьбой с непроходящим чувством вины. Германские войска ворвались в Польшу, когда он там находился в качестве посланца Движения в организации “Ашомер Ацаир”, вместе другими членами делегации из Израиля. И когда грянула Вторая мировая война, он оказался в самом центре польского еврейства, мечущегося в состоянии хаоса и паники. В первый и последний раз он видел места своей молодости, за миг до того, как еврейство Польши со всем своим величием и красотой было стерто с лица земли. Он расстался с отцом Иегудой, сыном Израиля бен Цви, третьей его женой Хавой и сводными сестрами Фрумой и Мириам. Под рёв бомбардировщиков и взрывы бомб члены делегации бежали от нацистов. В долгом пути через Румынию на восток они добирались до Палестины. Чувство вины, подобно оковам, не отпускает его душу. Он не может себе простить, что не сумел убедить отца послать с ним сводных сестер.

Любимый отец, воспитавший его, женился на уродливой женщине после смерти матери Израиля. Три близких ему человека жили в нищете с тех пор, как он вернулся от дяди. Спали в одной не очень широкой кровати, ощущая теплоту отца и горячего тела мачехи. Когда ему исполнилось пять лет, отец соорудил ему постель в кухне из двух стульев и одеяла.

Любовь и отчаянье сквозят в каждом слове его трагического рассказа. Вторая мировая война закончилась, но ничего не известно о судьбе его семьи. Израиль ездит в Иерусалим, в организацию, занимающуюся теми, кто спасся из нацистских лагерей, пишет письма в Красный крест, разыскивая сведения о выживших в Катастрофе. Израиль тяжело вздыхает: отец прислал ему письмо перед захватом Варшавы нацистами, спрашивал, может ли сын прислать ему деньги, чтобы бежать в Палестину. Сын сообщил отцу, что сделает всё, чтобы послать ему деньги. Письмо вернулось. Отец и его семья не успели убежать.

В кибуце не очень любят говорить о диаспоре, но Израиль восстает против этой игры в молчанку. Его сердце полно любви к отцу, глубоко религиозному еврею. Он раскрывает душу перед бывшей любовницей Меира Яари – Шейнделе, с которой дружит давно. Длинные письма к ней более похожи на страницы дневника.

…Помню себя малышом. Сплю в одной постели с восемнадцатилетней двоюродной сестрой. Она часто пудрится. Мне очень нравится эта процедура и ее бесконечные споры с отцом и братом. Не понимаю, по какому поводу. Однажды один из ее братьев принес какую-то книгу. Дядя сильно рассердился и ударил сына подносом по голове. Вообще дядя был человеком странным. У него были голубые водянистые глаза. Был молчуном, занимался какими-то подозрительными делами. Однажды в доме делали обыск. Солдаты перевернули весь дом. Меня дядя любил, часто гладил по голове. Не помню, чтобы мне в этом доме кто-то сделал какое-нибудь зло. Наоборот, окружали любовью. Отец посещал нас по субботам. Был всегда мрачен и печален. Не знал, как со мной разговаривать. Приносил мне сладости. Хорошо помню ночи. Прижимался к двоюродной сестре, гладил ее. В три года очень интересовался ее телом. Эти ночи долго оставались в моей памяти.

Однажды пришел отец и сообщил, что забирает меня домой, к новой маме. Был зимний день, и отец повез меня на санях. Новая мама был некрасивой черноволосой женщиной, она любовно смотрела на меня своими черными глазами.

Дали мне какие-то игрушки, и я сидел в углу, сгорая от стыда, и молчал. Новая мама меня любила всю ее жизнь. Она была бесплодной, и я был ей за сына. Иногда она брала меня в свою постель, и я переживал то же самое, что со своей двоюродной сестрой. Не помню, чтобы когда-нибудь они укоряли меня или взывали к совести, что очень было распространено в те времена. Были ли им приятны прикосновения моих рук?

Помню много таких заигрываний с девушками намного старше меня. Все меня считали красивым мальчиком. Я до того привык к этому, что, если на новом месте мне этого не говорили, очень удивлялся. Новая мама была, по моему мнению, некрасива, но я был к ней очень привязан. Однажды я проснулся, головой уткнувшись в ее подмышку, но когда открыл глаза, увидел, что упираюсь головой в холодную стенку. Чувство разочарования от разрыва между прекрасным горячим сном и холодной реальностью преследовало меня долгое время. В ту же ночь, позднее, проснувшись, я слушал, как отец о чем-то переговаривается с мачехой, и впервые во мне проснулось чувство ревности и острое желание помешать их разговору. Затем пришло чувство раскаяния. Я научился сдерживаться. Образ новой матери глубоко лежит в моем подсознании. Иногда меня удивляет, почему меня влекут с такой силой к себе далекие от моих интересов женщины, и я совершаю невероятные усилия, чтобы преодолеть эти влечения. Только недавно я уяснил себе причину этих влечений. Первые сексуальные переживания ребенка влияют на его душу с невероятной силой. И еще. Мне было четыре года, и я учился в хедере. Привык сам ходить в школу. Однажды в дождь я шел в новых галошах. На улице ко мне пристал парень в “капоте” – одежде ученика йешивы, и предложил донести меня на руках до хедера. Я не знал, что ему ответить и мгновенно очутился у него на руках. На ступеньках хедера он ловко снял с меня галоши и скрылся. Я стоял и плакал. Мама объяснила мне, что это был обыкновенный вор. Так я узнал, какое зло может нанести человек, стал осторожным и скептически настроенным по отношению к ближнему.

Быть может всё это, что пишу, тебе неинтересно вообще? Но мне приятно с тобой беседовать в письменном виде, чтобы хоть немного снять с себя груз воспоминаний. Жаль, что я не могу сидеть напротив тебя и держать твою руку в своей. Время от времени буду тебе писать. Прошу тебя сохранять эти листки, чтобы потом прислать их мне. Это для того, чтобы я мог знать, где остановился, как продолжить… У меня в этом – душевная необходимость. Пиши мне. Для меня большая радость получать от тебя письма, знать, что с тобой. Всех, кто возвращается из Мерхавии, я спрашиваю о тебе.

Радости и счастья тебе, Шейндале.

Израиль

В роще кибуца Мишмар Аэмек, под общим небом и на общей земле, Наоми и Израиль делились друг с другом своим детством.

Его набожный отец, зарабатывал шитьем кошельков. Учитывая способности сына, он определил его в “нормальную” еврейскую школу, где кроме Священного писания, изучали общеобразовательные предметы, что не очень нравилось их ортодоксальному окружению. Семья жила в бедности, но в атмосфере большой родительской любви. В скудном их дворике была душевая. Отец мыл маленького сына в деревянном корыте. Закутывал в простыню и нес в дом.

Наоми не чувствовала такой родительской любви. Богатое германское еврейство подражая аристократическому этикету, держало детей в отдалении от себя.

“Я знаю, что я ненормальная”. Она действительно думает о себе, как о существе, которое нарушает все, принятые в коллективе правила поведения.

Она рассказала новому другу, про свой врожденный дефект, про шрам на голове, оставшийся после удаления нароста. Она все еще ощущает себя потерянным ребенком, ищущим спасения.

“Не наводи на себя напраслину. Ты очень привлекательная женщина”, – говорит он, не спуская с нее глаз. Она, то ли улыбается, то ли плачет.