Опасные гастроли

– Ты хотел сказать – после венчания?

– У нас не венчают. Обручают в моленной, и все знают, что это и есть брак, то бишь, совокупление.

Вид у Гаврюши был такой, словно мысль о совокуплении была для него хуже горькой редьки.

– Ладно… – пробормотал я, с ужасом думая о Гаврюшиной встрече с наездницами. – Глядишь, и обойдется. Ну что, орлы, составляем диспозицию?

– Составляем! – радостно отозвался Тимофей. – Я наблюдал, когда это цирковое начальство приходит и уходит. С утра они там лошадей гоняют и учат, сам директор в шлафроке, который старее Дендерского зодиака, ходит с бичом, а то и в одних портках и рубахе верхом выезжает. Потом он переодевается и с супружницей своей, с сыновьями и еще какими-то людьми из цирка уходит. Возвращается незадолго до того, как к вечерне прозвонят. Есть ли, нет ли представления – примерно в одно время. Видимо, они по вечерам тоже лошадей в манеже гоняют. И мне сдается, что лучше к нему вечером подойти, когда он после обеда и променада добрый.

– А что, с утра зол? – спросил я.

– Орет, ругается, только ни черта не понять.

– Поймешь, Гаврюша?

– Да уж постараюсь! – отвечал он.

– И не тошно будет ругань переводить?

– Мне Яков Агафонович обещал, что старшим приказчиком через два года поставит. Если теперь вашей милости плохо послужу – он мне это попомнит! Ничего, смирю гордыню…

– Значит, так, орлы. Мы с Гаврюшей берем цирк на абордаж, проникаем в каюту де Баха, и я показываю ему чертеж новой подножки. Даже обещаю сделать пробную за свой счет – коли ему понравится, заплатит. А денег у него куры не клюют – вряд ли он так уж скуп. И мы на другой же день приносим с тобой, Гаврюша, доски и шест, о которых я с утра сговорюсь в порту. И начинаем во дворе сколачивать подножку. Ты молотком орудовать умеешь?

– А ваша милость?

– Их милость не то что молотком – и рубанком, и долотом, и топором при нужде управится! – гордо отвечал за меня Тимофей. – Мы люди флотские!

Гаврюша поглядел на него очень недоверчиво.

Топором мне управляться не доводилось, а рубанок меня слушается. И чего мне стыдиться ремесла, когда сам покойный государь Петр Алексеевич на токарном станке набор для целой люстры, сказывали, выточил? Я, когда служил, и паруса шить научился – занятно стало, как это матросы гардеманом и иглой ловко управляются. Понимаю, что для теперешних дам и барышень это смешно и нелепо, так я ж на них жениться не собираюсь.

– Ты, Свечкин, будешь ходить дозором у цирка, одевшись по-человечески, а не в вонючую дерюгу!

– А для чего? – спросил Тимофей. – Вечером-то от вас, барин, никакой тревоги не выйдет, придете с Гаврюшей и уйдете. А вот коли сговоритесь с де Бахом, так наутро и я на вахту заступаю.

– Ладно, Бог с тобой, сиди дома. Найдешь, чем заняться. Вон, с дороги у меня исподнее не стирано, да и у тебя тоже.

Тимофей посмотрел на меня говорящим взором. В ушах моих явственно прозвучало: жениться вам, барин, надо…

Мы сговорились с Гаврюшей, что ближе к обеду я приду в Московский форштадт, но не сразу в ларионовский дом, а в трактир, и оттуда пошлю за своим толмачом. Он же принесет мне узел с одеждой и поможет приобрести вид мастерового. А что у простого плотника его измышление аккуратно вычерчено, как не всякий кадет еще сумеет, – не беда. Мало ли чудаков? Вон Яшка смолоду тайно немецкий учил. Я сам знавал человека, который собирал раковины и раскладывал по ящичкам. Ну а у меня блажь – чертить!

Собирался я в цирк забавнейшим образом.

В дорогу я, как всякий уважающий себя путешественник, взял пистолеты. Всякое бывает – и коли в Польше бунт, так и в Лифляндии может быть неспокойно. Пистолеты мои были, разумеется, английские, Спрингфильдского завода, капсюльные, карманные. Видимо, оттого, что сам я ростом невелик, оружие уважаю небольшое. Прелесть капсюльного пистолета в том, что он почти не дает осечек и очень подходит для дорожных приключений. Я рассудил, что могу в цирке сразу же наткнуться на Ваню – и без долгих рассуждений увести его. А на случай, если мне попытаются помешать, неплохо иметь оружие.

Конечно же, я не хотел устраивать в цирке пальбу. Пистолеты были на самый крайний случай, если окажется бессильна моя трость с секретом.

Я взял с собой в Ригу некий занятный гаджет – в русском языке нет слова, для обозначения механической игрушки, одновременно забавной и полезной, а у англичан, вишь, есть. Это была трость самого простого вида, довольно крепкая, которой при нужде можно отбиться от грабителя. Но в рукоять ее была вделана выдвижная подзорная трубка, нечто вроде укрупненного монокля. Она так ловко была упрятана в резьбе рукояти, что сразу и не разглядеть.

Я вообще люблю оптические игрушки. Как-то мы с Тимофеем разобрали купленный за немалые деньги фантаскоп, чтобы понять, как он показывает изображения на незримый для зрителя экран из прозрачной кисеи. Собрали мы его с некоторым трудом. Особенно мне понравились линзы, которые позволяют менять яркость изображения, так что при помощи фантаскопа можно явить милым дамам самое натуральное, возникающее из мрака и растущее прямо на глазах, привидение. Человек, который продал мне эту игрушку (гаджетом ее называть пока еще рано), обещал, что такое же впечатление будет, ежели вместо кисеи использовать дымовую завесу.

– Читывали Шекспира, читывали! – отвечал я ему. – Надо полагать, кто-то из приближенных принца Датского имел такой фантаскоп, чем и положил начало всей интриге. И тень отца Гамлетова имеет самое простое объяснение.

– Не имею чести знать господина Гамлета, – отвечал мне человек, чем привел меня на весь день в восторженное состояние души.

Два пистолета, тяжелая трость, да Гаврюшин тесак, да еще тот тесак, что мне обещан, – это уж был целый пиратский арсенал.

Вооружившись, я первым делом с утра отправился в порт. Моряк с моряком всегда столкуется! Я отыскал судовых плотников и сговорился с ними насчет досок и шеста. К московскому форштадту я шел берегом Двины. Проходя мимо бастиона Хорна, поднял голову и остолбенел – башня Святого Духа, одна из двух главных башен Рижского замка, смотревшая на реку, лишилась своей островерхой крыши! Батюшки мои, подумал я, никак и в замке изобретатели завелись? Увидев, как я таращусь на башню, ставшую ныне зубчатой, матрос, с которым я в порту обменялся двумя словами, объяснил: это все для науки. Откуда-то взялась мода глядеть в телескоп на звезды. Вот господин губернатор для этой надобности башню и приспособил.

Всю дорогу до Московского форштадта я только и думал, что о телескопе. Как странно – много у меня в доме всякой механики, а этого устройства нет. Надо бы раздобыть…

Маскарад совершился стремительно, вот только от тесака я отказался – мне было довольно и трости, на которую я полагал опираться, как человек в годах. И мы с Гаврюшей поспешили к цирку.

По донесениям Тимофея я знал, что директор с утра школит лошадей и штукарей, а потом одевается так, словно зван на бал в Дворянское собрание, и отправляется с супругой, сыновьями и приближенными лицами обедать. Я полагал застать его в ту пору, когда труды завершены, можно перевести дух, а будет ли на нем при этом модный сюртук и цилиндр – меня мало беспокоило.

У цирковых дверей сидели двое нищих – старый, у которого из-под дрянной шапчонки падали на лоб грязно-белые пряди, а смуглое лицо было в седой щетине, и помоложе, с преотвратной язвой на щеке. Нищим, которые не домогаются подачки, я обыкновенно подаю копейку. Эти не домогались – только седой пел что-то невнятное тусклым голосом, а тот, что помоложе, выдвинул вперед опрокинутую шапку, не произнеся ни единого слова, – видимо, ему было трудно говорить из-за ужасающей язвы, захватившей щеку и часть губы.

– Ну, приступим, благословясь, – сказал я Гаврюше. – Значит, напоминаю – коли увидишь, что я тащу его за собой, прикрывай отход да ори во всю глотку – мошенники шума боятся.

– Дай Боже, чтоб тем и обошлось, – отвечал Гаврюша. – А ваша милость пусть больше помалкивает. Я сам все обскажу, ваше дело – бумажку подать да по сторонам озираться.

– Твоя правда, – согласился я. – Ну, попробуем обойтись без лишнего шума, хотя боюсь, что вытащить наше сокровище втихомолку никак не удастся. Бог милостив – может, если припугнем пистолетами, они струсят и отдадут…

И мы вошли в цирк.

Когда я приходил с Тимофеем на представление, то, понятное дело, не изучал устройства здания. Было много народу, все галдели, пихались, к тому же мы спешили занять хорошие места на галерее. Сейчас я шел в поисках двери, ведущей в манеж, и был сильно недоволен тем, что столбы, на которых держались ложи второго яруса и галерея, были затянуты какой-то дурно расписанной холстиной. Изображала она чуть ли не сады Версаля – с подстриженными деревьями, уводящими вдаль аллеями, ротондами и беседками, как в имении у средней руки помещика.

Наконец мы отыскали выход в манеж и Гаврюша на хорошем немецком языке осведомился о господине директоре.

В это время там возводили деревянные козлы, закрепляя их растяжками, и я невольно вспомнил молодость – что-то в этих сооружениях было от стоячего такелажа. Но парусов я не дождался – это оказалось всего лишь устройство для натянутого каната, на котором должен был плясать щуплый молодец с двумя белыми веерами из страусиных перьев. Он проверял натяжение каната и совещался с толстячком, которого я сразу узнал – он во время представления вместе с парнишками в зеленых мундирах следил за порядком в манеже, сам производя больше беспорядка, чем вся прочая труппа, вместе взятая. Я прислушался. В сущности, я неплохо знаю немецкий, а эти двое говорили примерно так, как два ученика под присмотром учителя разыгрывают между собой беседу. Ни для одного из них этот язык не был родным.

Канатный плясун уговаривался с толстячком, чтобы он подольше паясничал, иначе служители не успевают хорошо установить козлы. Толстячок обещал и, в свою очередь, пытался одолжить у плясуна денег. Закулисная эта история была стара, как мир…

Гаврюше объяснили, что господина директора можно перехватить у выхода – он сегодня пораньше завершил свои занятия. Делать нечего – мы вышли в подковообразный коридор, что охватывал большую часть манежа вместе с ложами снаружи. Встали мы так удачно, что услышали голоса де Баха и его свиты, они же нас увидели в самый последний миг.

– Вечером приду и проверю, – говорил директор, – чему этот лентяй Казимир научил мальчика. Пусть оба готовятся! Кроме того, пусть он поработает с Фебом и Пегасом по отдельности. Ты будешь помогать ему, Йозеф. Ты, Альберт, заменишь сегодня меня.

Он отдал еще какие-то приказания, и мы вышли ему навстречу.

Де Бах был с супругой, весьма почтенной дамой, и с молодыми людьми, старший из которых, лет тридцати на вид, был очень на него похож. Я узнал Альберта – того наездника, что выезжал на танцующих лошадях, управляя двумя сразу. При нем была молодая красивая дама, модно одетая, вся в рюшечках и воланчиках, кружавчиках и ленточках, – очевидно, супруга. В этой свите выделялся юный фигляр-южанин, скорее всего итальянец. Я его узнал – он изображал жизнь и смерть солдата на скачущей лошади. Одет он был щегольски – едва ли не роскошнее всех в этой компании, а на пальце у него имелся перстень неимоверной величины – если прозрачный камень, в него вправленных, был настоящим, то перстень стоил дороже всего деревянного цирка вместе с мебелью. Но это, скорее всего, был штраз из свинцового стекла. Я читал о том, как изготовляют эти подделки, и проснись в моей душе страсть к наживе – мастерил бы их так, что от настоящих камней не отличить.

Также директора сопровождал толстый пожилой мужчина с сильно помятым лицом, в расстегнутом мундире неведомой человечеству армии. Он старался придать себе услужливый вид и для того несколько наклонялся вперед, держа голову чуть набок – классическая поза подхалимов и лизоблюдов! Похоже, это был Йозеф – правая рука директора по наведению и соблюдению порядка в шайке штукарей. И он же, с нарумяненными щеками и с бичом в руке, был главный на манеже во время представления, зычным голосом объявляя имена и таланты балаганщиков.

Увидев нас с Гаврюшей, директор изъявил неудовольствие и велел Йозефу выпроводить двух забулдыг, которые неизвестно для чего забрели в цирк. Я было возмутился, но Гаврюша обратился к де Баху со всей угодливостью опытного приказчика. Указывая на меня, он доложил, что я изобрел новый вид подножки для прыжков и прошу позволения показать свое творение господину директору.

Я мысленно чертыхнулся и подошел со всем смирением, на какое только был способен.

Де Бах взял мой чертеж, посмотрел на него сперва с брезгливостью, потом с любопытством, сделал мне вопросы о размерах. Гаврюша перевел, я ответил. Директорская свита вытягивала шеи, пытаясь разглядеть мое изобретение.

– Это надобно проверить, – сказал директор. – Без испытания платить не стану.

– Мы того и добиваемся, чтобы нам было позволено смастерить это устройство, высокочтимый господин директор, – сказал за меня Гаврюша, изгибаясь и показывая совсем уж сверхъестественную любезность. – Когда дозволят нам принести доски с шестом, которые приобретем мы за свой счет, мы изготовим все, как задумано.

– Это ни к чему, у меня есть свои мастера, – отрубил де Бах.

И тут мой Гаврюша преобразился. Он выхватил листок из директорской руки и возразил язвительно:

– А коли так, вашей милости нашего устройства не видать. Только мы знаем, как готовить древесину, да и не все тонкости нарисованы, главные в голове держим. Идем, брат, тут нам делать нечего!

Это относилось ко мне. Я хотел возразить, но ловкий приказчик за руку потащил меня к двери.

– Я эту породу знаю… – успел он шепнуть, почти не размыкая губ.

– Их только так и проймешь…

Мы уже выскочили на Дерптскую улицу, когда нас нагнал черноволосый фигляр, похожий на итальянца. Он сказал, что господин директор просит нас вернуться.

Тимоша усмехнулся, а мне стало страшно за Яшку. Держать такого малого в приказчиках просто опасно – он глазом не моргнет, плетя интригу, чтобы пустить хозяина по миру, а самому занять его место.

Мы опять вошли в цирк. Де Бах был уже малость полюбезнее. Он предложил нам смастерить устройство и принести его, чтобы опробовать на манеже.

– Мастерить его здесь надобно, – отвечал за меня Тимоша. – Не хотим, чтобы хозяин видел, как мы его инструментом да из его дерева невесть что выделываем.

– Ну так приходите и делайте свою подножку, – сказал де Бах, который, сдается, очень торопился. – Йозеф! Скажи Карлу, чтобы позволил им работать на дворе, и догоняй нас!

Директор со свитой пошел к выходу. Нас же Йозеф повел в те цирковые помещения, куда посторонним хода нет, чтобы уж там свести с незримым Карлом.

Грешен, каюсь – не нравятся мне итальянцы. Они мнят себя наследниками того Древнего Рима, о котором все мы знаем из книжек, но на деле – совсем другой народ. А фигляр, который за нами бегал, впридачу еще был некрасив – всклокоченные на модный лад вороные космы, губаст и носат, могу держать пари – под модным своим сюртуком и жилетом он волосат, как обезьяна.

Йозеф довел нас до того места, где конюшня соединялась с многоугольным зданием манежа. Там была довольно большая площадка, с которой можно было попасть в манеж не просто через вход в виде арки, а через целые ворота. Во время представления их закрывал занавес, который раздергивали и задергивали, сейчас он был убран. (Впоследствии я узнал, что это место именуется форгангом.)

К стене у форганга был приколот бумажный лист. Велев нам подождать, Йозеф пошел на поиски Карла. Я из любопытства посмотрел, что там такое написано. Оказалось – не написано, а нарисовано. Лист был поделен на множество пронумерованных квадратов, а в них были рисунки, выполненные так неискусно, словно малое дитя упражнялось в изображении корявых человечков. Я с трудом угадал в двух квадратах две фигурки с руками и ногами, стоящие на спинах то ли собак, то ли еще не открытых африканских животных. Одна фигурка от другой отличалась треугольником, заменявшим нижнюю часть туловища, – так я и догадался, что это наездница-прыгунья, а фигурка без треугольника – солдат, меняющий одежду с непостижимой скоростью.

Видимо, господа штукари вовсе не знали грамоте, раз порядок выходов был расписан столь оригинально.

У противоположной стены я обнаружил целый арсенал, но арсенал весьма странный. Там были длинные стояки для ружей, пик и знамен, на вколоченных в стену крючьях висели цветочные гирлянды и всякое пестрое тряпье, а также мундиры, плащи и треуголки. Видимо, наездники и прыгуны без всякого стеснения прямо тут и переодевались, рискуя, что публика, сидящая в ложах напротив форганга, случайно увидит их в исподнем или даже без оного.

Неподалеку от форганга был устроен выход в сад – достаточно большой, чтобы проводить лошадей. Сейчас двери были нараспашку. Оттуда и явился Карл – пожилой конюх, основательно припадавший на правую ногу. Он был на конюшне главным, но в подчинении Йозефа, и носил такой же фантастический мундир. Тут лишь я понял, что они, скорее всего, бывшие штукари, лет двадцать назад блиставшие в этих мундирах примерно так, как сейчас блистают молодые наездники. На старости лет они не захотели покидать привычной обстановки, поменяли ремесло, но в цирке остались.

Йозеф объяснил Карлу поручение де Баха, и тот велел нам с Гаврюшей, придя в это же время в подходящий для нас и свободный от представления день, спросить его, Карла Шварца, – а он уж укажет, где нам располагаться. И даже отведет на конюшне уголок для хранения нашего имущества.

Тут, кстати, выяснилось, отчего вокруг конюшни распространяется такое сомнительное благоухание. Оказалось, что господа артисты устроили себе в конских стойлах нечто вроде отхожего места. Я сперва возмутился, но потом одобрил это изобретение: не в парк же им под куст бегать! А подстилку из стойл погрузят на телеги, увезут, и опять в парке будет аромат жасминов.

Теперь следовало уходить – а уходить мне не хотелось. Я сказал по-русски Гаврюше, что если уж вечером не назначено представления, а конюхи и наездники будут школить лошадей, то наверняка появится и Ваня.

– То бишь, вашей милости угодно тут остаться до вечера? – уточнил Гаврюша.

– Да он уж почитай что наступил.

– Попытаемся, с Божьей помощью…

По дороге к цирку я объяснял Гаврюше устройство здания и лож в два яруса. Люблю, когда в людях есть любознательность. Он мои уроки усвоил даже лучше, чем я мог ожидать.

Мы шли по дугообразному коридору к выходу, когда он остановился у расписной холщевой стенки, нашел место, где части холста сходились, быстро достал ножик и выдернул несколько мелких гвоздиков, которыми эта декорация была приколочена.