Граница нормальности

– Никита, – сказал Генри Аббасович, – Я грустный оттого, что, как выяснилось, я не очень хороший человек.

– Почему? – удивился Никита.

– Я завидую Петьке, – грустно сказал Генри Аббасович. – Вот судьба, достойная легенды. Мне не такой уж длинный век остался, а я ни разу за тебя не бился. А ведь долг прежде всего, я должен радоваться, что ты не подвергался опасности, а я думаю только о себе.

– Погоди, – сказал Никита ошеломленно, – а сколько вы живете?

– Примерно пять земных лет, – ответил Генри Аббасович. – А сколько тебе лет?

– Мне? – Никита замялся. Как-то неудобно сообщать человеку, что ты уже прожил в два раза больше, чем тот проживет. – Мне одиннадцать.

– А сколько ты ещё проживёшь? – заинтересовался Генри Аббасович.

– Не знаю, – сказал Никита. – Наверное, лет сто.

– О! Тогда все понятно, – сказал Генри Аббасович.

– Что понятно? – спросил Никита.

– Человек, который живет так долго, может позволить себе быть и добрым, и справедливым. У него есть на это время.

Никита удивился. Такой поворот мыслей никогда ему в голову не приходил.

– А вы что же, недобрые? – спросил он.

– А мы просто живём, – сказал Генри Аббасович.

Оба замолчали.

– А сколько тебе лет? – спросил наконец Никита.

Так, чтобы не молчать.

– Три.

– Значит, ты проживешь ещё два года? – обрадовано сказал Никита.

Видите ли, когда тебе одиннадцать лет, два года кажутся значительным сроком.

– Нет, – сказал Генри Аббасович. – От силы полгода.

– Почему?

– Потому что, у нас другой цикл. В ваши сутки вмещается около одиннадцати с половиной наших.

– Ну и что?

– А то. Спать-то я должен? Должен. Но пока ты не спишь, я спать не могу. Приходиться пользоваться стимуляторами. А это сильно укорачивает жизнь.

Никита молчал. Смотрел на Генри Аббасовича, иногда хлопал ресницами и молчал. Я бы на его месте тоже не нашел бы что сказать.

– Зато сама жизнь становится прекрасной. Каждый мой день наполнен высоким смыслом. Это ли не счастье? – сказал Генри Аббасович. – Ладно, пойду схожу на кухню.

– Зачем? – спросил Никита.

– На тараканов поохочусь. Вёрткие твари! И не забудь, тренировка через полчаса.

***

Никита шел с тренировки по плаванию. Посещение бассейна было требованием Льва Николаевича. Он считал, что Никита должен быть сильным и выносливым.

Скрипел под ногами снег, светились квадраты окон. В боковом кармане сумки тихонько сидел Генри Аббасович, обозревая улицу в прибор ночного видения. Никита свернул за угол и нос к носу столкнулся с тремя ребятами. На вид им было лет по четырнадцать.

– Куда это ты так прёшь? – спросил один из подростков.

Никита молчал. Конечно, он слышал, что вот бывает – останавливают на улице и даже деньги отбирают. Кольку уже останавливали так, и Ромку. Ромку, само собой, уже два раза. А вот он в первый раз так попался.

Бежать вроде стыдно. Драться страшно.

– Чё молчишь? – сказал все тот же. – Не хочешь с нами побазарить? Не уважаешь нас? А чё так стрёмно? Старших надо уважать. Правда, Банан?

– Правда, – подтвердил подросток повыше.

– Деньги есть? – спросил третий. Самый низкий из компании. И самый деловой по всей видимости.

Никита молчал. А что тут скажешь?

Высокий словно нехотя стукнул Никиту в глаз. Больно не было. Просто словно что-то взорвалось в голове, и мир стал светлым и нечётким. Из сумки вылетел Генри Аббасович, сверкнули в сумерках белые крылья. Генри Аббасович начал стрелять ещё на лету. Охнул – пока ещё не от боли, пока еще только лишь от удивления – один из подростков. Все повторялось, все было как два года назад. Только вместо собаки были подростки, а вместо Петьки Генри Аббасович.

Генри Аббасович.

Вместо Петьки.

Никита закричал и кинулся вперед, беспорядочно молотя кулаками.

– Ах ты сука, – сказал кто-то. Кажется, низкий. Сильный удар в лицо заставил Никиту сделать шаг назад.

– Отставить огонь! – откуда-то сбоку…

«Откуда?» – подумал Никита.

… закричал Лев Николаевич. – Холодным оружием! Только холодным! Не навредите Никите!

Человечки вылетали откуда-то из-под ног Никиты и стремительно отстреливали веревки прямо в лица подростков, которые тут же словно присасывались своим концом к коже, к одежде – куда попадут. А маленькие черти уже лезли вверх по мальчишкам, на ходу кромсая одежду острыми лезвиями. Закричал Средний, он первым сообразил, что происходит что-то непонятное и страшное. Закрыв лицо ладонями, из-под которых тут же начало сочиться что-то красное, он побежал прочь, спотыкаясь и падая. Банан какое-то время отбивался от маленьких дьяволов, сбрасывал их и рвал, рвал и все никак не мог сорвать с себя веревочки, вцепившиеся ему в лицо и одежду. Никита увидел, как Генри Аббасович, взобравшись по присосавшейся ко лбу подростка веревке, в упор полоснул того по лицу клинком. Банан закричал, обхватил свое лицо ладонями, отбросил попавшего под руку Генри Аббасовича и кинулся вслед за своим товарищем.

Никита огляделся в поисках третьего. Третий просто лежал, уткнувшись лицом в утоптанный снег, обхватил голову руками и скулил. Слабость в ногах заставила Никиту сесть на снег.

– Догнать! – скомандовал Лев Николаевич. – Уничтожить!

– Нет, Лев Николаевич! – Никиту трясло. – Не трогайте их! Они больше не будут!

– Отставить! – тут же скомандовал Лев Николаевич. – Собрать павших. Поздравляю всех! Никита, что за манера плакать по всякому поводу? Завтра у нас двойной праздник! Похороны и свадьба!

– Сколько? – с трудом спросил Никита.

– Что сколько? – не понял Лев Николаевич.

– Сколько… похорон?

– Лейтенант! – крикнул Лев Николаевич.

К нему тут же подбежал бравый Эммануил Петькович.

– Слушаю, командор!

– Сколько у нас павших?

– Пятеро. Один из них особый. Никита задавил Егора Кианыча в драке. Одной левой! – с видимым одобрением глянув на Никиту, добавил Эммануил Петькович.

Откуда-то из темноты, опираясь на клинок, как на костыль, приковылял Генри Аббасович – рот до ушей, лицо в крови, и обломки крыльев за спиной.

– Никита! Ах, здорово! – крикнул он, забираясь на ладошку, подставленную Никитой. – Ты видал, как я его по лицу?

– Никита, – сказал Лев Николаевич. – А что делать с этим? – и чем-то вроде лазерной указки показал на скулившего ничком в снегу подростка.

– Ничего не надо, – сердито сказал Никита. Он уже перестал плакать; сказать по правде, он был ужасно рад, что Генри Аббасович уцелел. – Пусть живет.

– Что ж, воля твоя, – сказал Лев Николаевич. – Но я бы его уничтожил. Сколько ему лет?

– Я не знаю, – сказал Никита. – Лет четырнадцать, наверное.

– Вот видишь, – сказал Лев Николаевич. – Четырнадцать лет, а ничего не понимает. Небо коптит только.

***

Немножко в сторону и позже.

Потом Никита в первый раз в своей жизни был на похоронах. На первые, похороны Петьки, его просто не пустили: Лев Николаевич успел сообразить, что Никита все-таки ребенок, пусть даже очень большой и старый. Но в этот раз случай был совершенно особый. На похороны Командора Никита был настоятельно приглашен. Это был первый и последний раз, когда он видел всё население колонии целиком.

Прах Льва Николаевича, запаянный в металлическую пирамидку, всегда стоял у него на столе.

***

Никита сидел на подоконнике и смотрел на улицу. На улице был май, замечательный месяц май, словно специально созданный для тех, кому четырнадцать.

– Никита, ты отдохнул? – спросила Мария Клавдиевна.

– Ещё немножко, – рассеяно ответил Никита. В самом деле, заниматься в мае, когда вечера длинны и полны мягкого тепла, когда нежная зелень деревьев наполняет город тонким ароматом, почувствовав который, останавливаешься… и полной грудью вдыхаешь воздух наступающего лета. Нет, это очень тяжело, скажу более, это почти невозможно. А если тебе четырнадцать!

– Никита, неделя до конца года, а четверку по английскому мы так и не исправили. Николай Львович тебе, конечно, ничего не скажет, а нам нагорит.

– Действительно, Никита, нехорошо получается, – солидно сказал Антон Петрович. – Он нас наругает и будет прав. Нас всё-таки целый педагогический коллектив, а мы не можем с тобой справиться.

– А как вам с ним справиться, – удивился Эммануил Петькович. – Сравнили тоже. Это ж Никита.

– Антон Петрович, вам-то чего переживать, – сказал Никита. – По физике же у меня пятёрка.

– А Марию Клавдиевну, пусть, значит, ругают, – ядовито сказал Антон Петрович. – Пусть её пропесочат как следует. Ты этого добиваешься? Чтобы её премии лишили? И потом, я как-никак всё же директор школы. И согласно должностной инструкции я просто обязан переживать.

Никита смотрел на малюсенького сердитого педагога и – странное дело! – чувствовал себя виноватым.

– Ай эм Сорри, Мария Клавдиевна, чего-то я не подумал, – сказал Никита. С окна, однако, при этом не слез.

– Нет, ну чего вы к нему пристали, – сказал Эммануил Петькович.