Идущие. Книга I

База данных сотрудников Организации

Код доступа: зелёный.

Подтвердить.

Раздел: «Локальные»

Подраздел: «Основа»

Ввод.

Имя: *шифр*

Фамилия: *шифр*

Пол: мужской

Семейное положение: не женат

Дети: отсутствуют

Возраст (формальный): 57

Возраст (биологический): 57

Звено: серое

Ранг: персонал

Статус: локальный

Должность: уборщик

Имя: *шифр*

Фамилия: *шифр*

Пол: мужской

Семейное положение: вдовец

Дети: отсутствуют

Возраст (формальный): 62

Возраст (биологический): 62

Звено: серое

Ранг: персонал

Статус: локальный

Должность: повар

Имя: *шифр*

Фамилия: *шифр*

Пол: женский

Семейное положение: не замужем

Дети: отсутствуют

Возраст (формальный): 29

Возраст (биологический): 29

Звено: синее

Ранг: служащие

Статус: локальный

Должность: секретарь

Имя: *шифр*

Фамилия: *шифр*

Пол: женский

Семейное положение: замужем

Дети: 2

Возраст (формальный): 34

Возраст (биологический): 34

Звено: синее

Ранг: медики

Статус: локальный

Должность: терапевт

1. Маркиза Дрю

Он следил за ней, но она поняла это не сразу. Он, тот побитый осенней мокрядью печальный человек в тёплом не по сезону шерстяном чёрном пальто, который сидел за столиком в кафе Джереми – сидел прямо за её спиной, цедил что-то из маленькой чашечки и, как оказалось, подслушивал. А чуть позже, на холодных промозглых улицах, среди смазанного дробной моросью мельтешения плеч, спин и шапок, среди ворчащей реки разговоров, кашля, автомобильного рокота и шелестящих по мокрому асфальту шагов, шёл следом, как полицейская ищейка, хотя на самом деле не имел никакого отношения к полиции, а просто был очень потерянным, неприкаянным и несчастным.

Несчастным. Это она тоже поняла не сразу, но позже, в лесу, когда они разговаривали по пути к Горе. Что-то было такое в его смехе, улыбке – что-то такое, как умение дрессированного медведя крутить педали детского велосипеда или разодетой, словно принцесса, крошечной пушистой собачки – ходить на задних лапах и танцевать. Приобретённое умение, заученное, а вовсе не свободное и лёгкое, не предполагающееся природой, даже ей противное. Наверное, тогда и возникла эта первая мысль: помочь. Как?

«Это всё реальное? Или сказка? – изумлялся он. – Или, может, я сплю?»

«И то, и другое, и третье. Как вам такой вариант?»

«Нравится».

Перед дверью он прятался неуклюже – чуть не своротил хлипкую гору из досок, уложенных сбоку от мусорного контейнера. Со смачным «чавк» поскользнулся на банановой кожуре, даже, кажется, ругнулся вполголоса, не удержавшись, – а, может, втайне желая, чтобы его заметили, спросили, что он тут делает, накричали в испуге и ярости, ударили или приложили электрошоком. Чтобы уберегли, спасли от того, к чему всё шло – но этого не случилось. Напротив, она открыла дверь так, чтобы он видел: на гладком и удобном пространстве стены, широкую, приглашающую. И только один раз оглянулась. Но не его, скрывающегося, проверила – а прочих любопытных, которые могли бы смотреть из окон.

И уж куда как проще было догадаться, что после подобных демонстраций он шагнёт, не мешакая, за ней, но она не сделала попытки воспрепятствовать. Лишь постаралась оставлять потом, на болоте и мхе, почётче и поярче следы. Соблюдая неписаный кодекс всех, кто ходит через двери, подчиняясь силе, которой не было названия, дальше она безмолвно перепоручила человека в чёрном пальто его собственной судьбе – року всех попавших, определявшему с первых же мгновений, выберется ли подопечный живым или погибнет. Если выживет, они обязательно встретятся. И тогда, дверь возьми, она спросит его, почему он, незнакомец, кого-то так сильно ей напоминает.

Но не спросила, забыла, и это тоже был рок – рок всех Идущих, очень по-свойски распоряжающийся человеческой памятью. Впрочем, одно главное сейчас сохранилось – чужая грустная улыбка, как запечатлённый фотокадр. Грустная улыбка и желание, с ней связанное – помощь, и ожидание переливчатой трели звонка, нерешительного робкого стука или просто шороха мнущихся на коврике ног, и ещё одна дверь, которую она отопрёт, широко распахнув, несмотря на то, что это будет почти преступлением.

I

Красить нос мраморной статуе он закончил как раз тогда, когда услышал шаги за спиной. Шаги запнулись, стали изумлёнными, что оправдывалось увиденным зрелищем, а потом изумление зазвучало, как сдержанное бешенство, и стало ясно, кто это там идёт, но было уже слишком поздно притворяться декоративным элементом меблировки. Курт уставился на покрашенный нос и вздохнул, привычно коря себя за беспечность. Непростительная ошибка, которая за одной из дверей вполне может стоить здоровья и жизни, – так не расслышать чужое присутствие в гулком пустом вестибюле. Впрочем, чутьё – в безопасности расслабленного дома – всегда подводило не только его.

– Пикассо ты недоделанный, – вкрадчиво произнёс Прайм. – Доморощенный маляр. Я видел всякие проявления идиотизма, но это…

Курт с улыбкой помахал ему выпачканной в краске кисточкой. Статуя тоже улыбалась – широко, по-клоунски, с аляповатым румянцем на белых щеках.

– На кой чёрт? – спросил Прайм.

При нижестоящих он никогда не ругался на двери. Возможно, это было одним из тех редких суеверий, которых несуеверный Прайм всё же придерживался, а, возможно, просто воспитанностью. Курт так и не понял за всё это время, почему свойственное Идущим уважение к своей природе проявляется так причудливо – в ругани. Или отсутствии её.

– А я мог бы спросить, почему вы, господин заместитель, бродите тут по ночам воскресенья. Но не спрашиваю. Уважаю, как видите, право на личную жизнь и досуг…

– Кому ночь, кому утро. Вымыл, слез, убрался с глаз моих. Живо.

– Точно, вы же ранняя пташка. И трудоголик. А ещё любите кофе, а ведь это очень вредно – кофеин. Давайте с одного раза угадаю, отчего у вас бессонница, а?

Ричард Прайм не ответил, только бережно отложил папки, которые держал в руках, на постамент. Курт обнял статую за шею и повис, когда стремянку метко и безжалостно выдернули у него из-под ног. С привычной обидой тут же прикинул, сколько на этот раз продержится его высокохудожественная мазня. Скорее всего, не более получаса.

– Нарушение прав о свободе творчества, – жалобно заметил он, но шепотом, чтобы не огрести ещё больше.

За ноги его потянули с такой неумолимой жестокостью, что стало ясно: Гроза и Ужас не проникся.

Дверь была из тех, которых называют «снулые». Неактивная, отключенная, но на кое-что всё ещё годная, потому что, когда Лучик провела рукой по облупившимся лохмотьям синей краски, тихо и бесцветно запульсировала. При желании тут легко закрепился бы новый порог – а вот определить, куда дверь раньше вела, можно было теперь, только обратившись к базе.

– Закрыта прачечная-то, – охотно поделилась старушка в ярко-фиолетовом шарфе и с тачкой на колесиках. – Месяц уже как. Съехали в соседний квартал.

– Спасибо, – поблагодарила Лучик.

Но эманации остались – обманчиво мягкие на кончиках пальцев, влажные, земляные, зелёные. Что-то от дождливых и тёплых лесов, где растительность стремится, закрывая свет, к небу. Где много грязи, лягушек и змей, а ещё лиан и разноцветных попугаев. Что-то очень похожее на место, где она сама, пачкая лицо и волосы об облепленные чёрным корни, которые норовили обвиться вокруг шеи и задушить, лезла в темноту, откуда навстречу ей сверкали два злых апельсиновых глаза и пахло кровью, мокрой шерстью и бешенством. Дверь, скорее всего, была резервной, а потом её убрали за ненадобностью. Но почему прачечная? Что они таскали в лес в бельевых корзинах? Или из леса. Фрукты?

Ещё одну дверь она почувствовала наверху железной противопожарной лестницы – этаже так на шестом или седьмом, снизу точно не определить. Лучик остановилась и задрала голову, рассматривая лестничные пролёты, уходящие вверх по коричневой кирпичной стене. Стена была щедро разукрашена граффити почти до самой крыши. Когда есть лестница, такое несложно сделать. Другое дело, что стена от этого не особо выиграла. Но в ней билась и стучала энергия, словно большое сердце, – эта дверь использовалась, и часто. Она звучала, как локальная, и такой, скорее всего, и была.

Потом был дорожный люк и вход в подвал, и ещё один люк, открытый, в котором копались люди в оранжевых жилетах коммунальной службы. Копались прямо в двери, не видя её и не ощущая, переругивались, тянули какие-то шланги. На Лучик они не обратили никакого внимания, а она задержалась рядом с оградительной лентой и втянула в себя зимний воздух, разбавленный духотой белого пара, который вырывался из-под земли. Лежащая за дверью область – тип «Аид» – заставила её отпрянуть.

И вы возитесь здесь так просто, подумала она, торопливо обходя люк-дверь. Ворчите на нерасторопного коллегу, откачиваете воду, чтобы залатать разошедшийся шов старой трубы, курите, сняв брезентовые рукавицы, а в сумке у вас лежат бутерброды на обед и горячий термос. Вы ничего не знаете о других людях в непохожей на вашу одежде, которые спускаются здесь… или выходят отсюда, и в сумках у них – вовсе не бутерброды. Вам и не надо ничего этого знать – просто почините трубу.

Один из ремонтников – женщина – поднял вслед Лучик глаза. И бездумно стряхнул серый пепел в развёрстое жерло люка.

Предплечье правой руки, в которой Лучик несла пакет с покупками, скоро ненавязчиво заныло. После последнего рейда миновало уже вполне достаточно времени, чтобы растяжение прошло, но то ли апельсинов она набрала слишком много, пожадничала, то ли так ей теперь просто полагалось: невидимая стрелка сместилась за то деление возраста, где старые травмы периодически любят напоминать о себе. И не было ведь резкого скачка, был переход, организованный и плавный – даже не тряхнуло. Как там Капитан говаривает: потихоньку, по щепотке утекает в бесконечность… в никуда. Как монетки оплаты, как разменянная на них крупная купюра бытия. Платёж в рассрочку. Или просто надо было разложить апельсины в два пакета.

На широкой улице впереди заговорил автомобильный шум. И заворочалась толпа – проворная, рассеянная, тёплые и разновозрастные эманации торопливых человеческих существ. Они вообще-то были и в зданиях вокруг, но приглушённые плотностью стен. Толпа всегда звучала ярче. Лучик вдруг издалека выцепила в мельтешении тепла характерную светлую искру. Не прислушивалась, не искала – всё вышло само, как определение того, что начинается дождь, по удару капель о лицо и макушку. Инстинктивно ускорила шаг. Опомнилась, успокоилась и рассмеялась. Это же не джунгли, а город, дом – ни к чему тут спешить к соратнику, чтобы сбиться в группу.

…Тварь прыгнула сбоку из-за серой скалы, подмяла под себя, и Лучик заткнула ей пасть, держа винтовку на вытянутых руках. Заткнула железом, как палкой, и тварь взвизгивала и хрипела, а в глаза капала едкая пенистая слюна, и пахло почему-то палёными проводами и кислотой, как из автомобильного аккумулятора. Капитан, шедший предпоследним и оказавшийся позади твари, пробил бугристую чёрную голову ударом ножа. И оторопело смотрел, пока Лучик не скинула с себя обмякшее тело, не встала и не отряхнулась. Тогда она ещё не поняла, что потянула руку, а только обиделась на командира, который не дал ей вытащить свой нож и самостоятельно защитить свою жизнь, как полагается прошляпившему оборону бойцу, а оставил обязанной. Несерьезной была это тварь, хоть и очень быстрой, и почему-то пристрастной: пропустила троих из четверки и кинулась на замыкающего. Но Капитан сказал «Смотри-ка» и доверительно указал пальцем на нанесённую твари смертельную рану, и Лучик передумала обижаться. Обычно он обращался к Курту или рыжей, как к следующим за ним по старшинству, но Четвёртая сейчас – оружие на изготовку, взгляд цепкий и сосредоточенный – замерла впереди их цепочки, а Курт, как обычно, на правах самозванного старшего братца уже обнимал за плечи и заботливо ощупывал на предмет отгрызенных кусков. Лучик посмотрела и увидела, что под пробитым черепом, поверх розовато-нежной, как зефир на вид, субстанции того, что должно было считаться мозгом, сплошь тянутся вместо сосудов и вен тонкие проводки и поблескивают какие-то кристаллические соединения. Тварь они распотрошили тут же, на тропинке среди спекшихся песков и камней, хоть рыжая и ворчала, что уже темнеет, сложили образцы пронизанных проводами тканей в контейнеры, а Курт хотел забрать ещё все зубы, чтобы сделать брелки, но Капитан ему не разрешил.

Тварь была искусственным и, честно сказать, весьма уродливым созданием: паукообразное тело с головой хищной лошади, воняющее соляной кислотой. Мёртвым в биологическом смысле, но отчего-то вполне шустрым и злобным – во всяком случае, до тех пор, пока Капитан не познакомил её со своим рейдовым ножом. В лаборатории такой находке обрадовались – так, что приняли решение разбить в считающемся до того необитаемом Неназванном-14 лагерь. Исследовательский, как в мире с разумными, не автономку. Понадеялись если не обнаружить ядро, так хотя бы понаблюдать за тем, что здесь бегает. Лучик бы тоже не отказалась принять в этом участие, но не все активные годились в наблюдатели, и она это знала.

Светлая искра растворилась в толпе – удалилась уже где-то на километр. Ровный, спокойный ток зрелого Идущего. Наверное, кто-то ходит по магазинам, выбирая подарки, или, быть может, даже в этом городе живёт, а не просто имеет в нём что-то вроде арендуемого клуба по интересам, где весело проводит время с друзьями. Многие действительные любят жить в мегаполисах. А почему? Надо бы спросить у Четвёртой, она ведь тоже…

Лучик купила в передвижном киоске горячий клюквенный морс. Витрины горели гирляндами, напоминая, что до праздников осталось меньше недели. Хорошо бы только, чтобы к ним успел ещё выпасть снег. Лучик всмотрелась в своё отражение посреди ярких огней и подмигнула ему, смаргивая заодно и поволоку ночных глаз. Хватит развлечений на сегодня, а то не только рука заболит. Выискивать двери, конечно, полезно и весело, но надо знать меру. И поторопиться, наконец, к обеду, а то сожрут же всё, троглодиты…

– Так Прайм поймал? – спросил Капитан, устраиваясь в кресле поудобнее. Вареник вспрыгнул ему на колени и свернулся в обманчиво сонный клубок. Настороженные, острые уши с кисточками на концах вслушивались в потрескивающее на сковороде оливковое масло.

– Ага.

– Уши начистил? – Капитан дёрнул кота за пушистую кисточку. Тот недовольно накрыл голову лапой. Впрочем, тут же высунул, когда знакомый хлопок дверцы холодильника оповестил о том, что человек сейчас будет готовить.

– Не уши. Всего-то заставил в наказание вымыть, что нарисовал. И ещё два сортира…

– Бедняга.

– Кто? Прайм – да, ни двери у человека нет чувства прекрасного, как он вообще живет, не понимаю… Я там такое изобразил! Ярко, модно, концептуально, а он… ретроград замшелый…

– Белая морда и красная пасть до висков – знаю я, как ты калечишь ни в чём не повинные статуи…

– Нет, и ты туда же. Ты кому друг – ему или мне?

– Работай, кухарка. Работай и помалкивай. Столовая, как знаешь, в воскресенье закрыта, а есть хочется вне зависимости от того, воскресенье там или четверг… Хотя, конечно, можно было просто сходить к Джерри…

– К Джерри. А я, значит, ни на что не гожусь. Хам!

Полосатый кот принюхался и фыркнул: глупый человек резал на разделочной доске несъедобные невкусные овощи. Круглые и зеленоватые под шуршащей шелухой, пахнущие едко и резко, маленькие, продолговатые, мягкие и красные, а ещё оранжевые и твердые, похожие на палки. Потом всё это зашипело на сковороде, бурча и покрываясь золотистой корочкой. Люди – странные создания, которые жрут всякую гадость. Но иногда и правильно питаются – мясом.

– Мы его раскормили, – сказал Капитан. – И так был немаленький, а ведь поди ж ты… Такое чувство, что меня придавила пятнадцатикилограммовая гиря.

– Так скинь.

– Боюсь, пробьёт пол.

Со стороны подоконника раздался короткий смешок и повеяло сигаретным дымом. Курт плеснул в овощи соевый соус, накрыл сковороду крышкой и снова отошёл к холодильнику, чтобы достать вырезку. «Сиди, сиди», – сказал Капитан коту, предупреждающе удерживая его на коленях. Тот неохотно послушался.

Она нашла эту бело-голубую треугольную пачку рядом с широко раскрывшим глаза человеком, который лежал на спине в снегу. Снег замёл его, но было видно, что человек одет в сетчатую футболку с косым воротом и шорты. В роковой для Неназванного-38 день он, очевидно, гулял по побережью. Четвёртая села на корточки и попыталась закрыть человеку глаза, потом, поняв, что это уже невозможно, просто слепила из снега два плоских блинчика и положила их на заиндевевшие ресницы. За многими дверями подобный этому ритуал всегда предшествовал погребению – использовались ли там монетки или камешки. Если это была одна и та же корневая ветвь, конечно. Про этот Неназванный у Четвёртой не было никакой информации. Но она всё равно постаралась следовать тому, что знала про похороны: надев перчатки на озябшие руки, Четвёртая засыпала человека снегом, сделав что-то вроде кургана. Не стала, как поступили бы исследователи на её месте, прежде срезать лоскут одежды, шарить по карманам, брать образцы когда-то живых тканей. Не потревожила.

Она и не была здесь исследователем. Она просто снова использовала контрафакт.

Фотография на Горе запомнилась ей – стеклянный лед вздыбленных волн, вмёрзший в воду рыболовецкий траулер. Неназванному-38 суждено было навеки остаться Неназванным, потому что там больше не было ни жителей, ни ядра. Четвёртая пришла посмотреть на корабль, но дверь открылась немного в другом месте, и вместо этого она нашла человека. И его, должно быть, сигареты. Прежде, чем попытаться раскурить одну из найденной полупустой пачки, Четвёртая попросила у человека прощения.

Три первые сигареты сломались в руках, как хрупкий тростник, а со следующей, которую Четвёртая долго оттаивала зажигалкой, внезапно улыбнулась удача. Дым ощутился густым, шоколадным, с горечью. Сигареты, снег, лёд и низкие плотные тучи были безвредными. Давнишняя трагедия ничем больше не угрожала. Пройдя немного вперед вдоль побережья, Четвёртая увидела вдруг следы на плотном насте у линии прибоя бывшего моря – крупные ребристые подошвы стандартных рейдовых ботинок Идущего. Ей не следовало бы встречаться с кем-то из действительных групп, но следы вели туда, где за пирсом, вдающимся в лед, за пляжем с белыми зонтиками, за застекленевшими стволами и листьями мёртвого частокола из эндемичных, похожих на пальмы деревьев виднелись заметённые, круглые, напоминающие купола обсерваторий крыши. Бывшее человеческое поселение. Четвёртой захотелось найти там для Капитана какую-нибудь книгу.

С этим типом в зимней форме действительной группы Четвёртая не была знакома. Судя по всему, он не владел ночными глазами, потому что не понял, что на длинном и широком дворе, мозаика плит которого проглядывала там, где ветер смёл снег, среди скамеек, перекатов бассейнов, цветов, торчащих на клумбах, как жёсткие щетки, и застывших памятниками самим себе лохматых пальм он был не один. Вернее, их было больше, чем двое, потому что к типу, выбравшись из-под полукруглой арки невысокого, в три этажа здания, подошла женщина. Они принялись что-то обсуждать, возбуждённо жестикулируя, а Четвёртая, рассматривая собратьев-Идущих из окон летнего ресторанчика, где за покрытыми скатертью столами, вокруг тарелок, полных застывшей до состояния камня еды, с наброшенными на спинки стульев полотенцами и платками тоже сидели широко раскрывшие глаза безучастные люди, подумала, что это не поселение, а просто бывший курортный отель. Никаких книг ей тут не светило, максимум, брошюрки для туристов – правда, можно было бы заглянуть к кому-нибудь в сумку или в номер. Но это будет мародёрство. Книги полагается брать из библиотеки. Или, на худой конец, магазина. Но что, если в комнате отдыха или холле отеля…

Идущие направились в её сторону. Желтоволосая девушка, сероволосый мужчина. Совсем молодые, по ощущениям – неофиты вчерашние. Нет, она их раньше не встречала, хотя последнее поколение действительных было немногочисленным. Они шагали к ресторану, и Четвёртой пришла в голову безумная мысль: сесть за стол в тени, спиной к Идущим, и притвориться одной из молчаливых холодных фигур. Не все неофиты ещё умеют слушать – возможно, её не заметят, и можно будет рассмотреть их внимательней, а потом продолжить свои книжные поиски. Капитан обрадуется, если она подарит ему ещё незнакомую книгу задверья. Но вместо этого Четвёртая развернулась и тихо вышла из дверей противоположной стороны зала. Она не была суеверна и не боялась мертвецов, но могла попасться, и пришлось бы объяснять, что она тут делает.

Они и правда ещё не очень управлялись со своим новым слухом – прошли по дорожке довольно далеко от пристройки, где в сумраке между сложенными тентами и зонтами терпеливо ждала Четвёртая, только девушка, казалось, на мгновение замедлила шаг, но мужчина тут же поторопил её. В зале ресторана они находились долго, минут пятнадцать. Смотрели? Ужасались? Четвёртая подумала было, не оставила ли она следов на дорожке, хотя старалась ступать только там, где ветер обнажил мозаичные плиты, а потом подумала про гораздо более явственные следы на берегу. Но пара Идущих зашагала по пляжу в противоположном направлении, спустившись к занесённым снегом лежакам гораздо дальше от того места, где поднималась Четвёртая, сама шедшая по следам мужчины. А откуда пришла девушка? Где у них дверь? Почему, наконец, эти юнцы ходят в Неназванном? Демонстрация? А инструктора не видно – ленится…

Волосы девушки были заплетены в длинную золотистую косу. Коса чуть покачивалась в такт упругим шагам. Четвёртая, подкравшись к барьеру из ракушечника, проводила неофитов долгим взглядом. Нет, она их не знала. Но, должно быть, всё-таки когда-то мельком видела.

Она любила белый цвет – декорацию одновременно конца и начала. Так, что живя в довольно сером из-за вечных дождей городе, – в своей статичной норе, как безыскусно и насмешливо все они именовали утилитарный человеческий дом за пределами Организации – тоже выкрасила свою маленькую квартирку в белый. Пол, потолок, обои, мебель. На последнем этаже самого высокого здания города длилась вечная зима. Капитан каждый раз не уставал ехидно замечать, что её дом слишком напоминает операционную. Но ей было среди белого цвета очень уютно и тихо. Однако Неназванный-38 не был уютным: он оказался весь пропитан тоской и ощущением замершего времени. Четвёртая всё-таки обнаружила в холле несколько книг в мягких обложках, твёрдых теперь, как кирпичи, и взяла с собой, даже не вчитываясь в названия. Только отметила, какой многообразный алфавит – разные, должно быть, языки, потому что в любом курортном отеле всегда отдыхает много иностранцев. Если здесь слоняются неофиты, то кто-то из них, может, книги уже приносил. Но Капитан всё равно обрадуется.

И это, здешнее белое, она тоже заметила раньше других, сидя на подоконнике и вдыхая дым Неназванного-38: раньше спешащей с улицы Лучик, раньше двух треплющихся о всякой чуши бездельников, раньше людей, которые, шагая сейчас внизу по проспектам и улицам, ещё не ощутили лёгкое, но полное цикличного смысла прикосновение всё набирающих силу снежных хлопьев, падающих с неба. Они были прекрасно видны в окна семьдесят третьего этажа, где не останавливается лифт, где заперты все пожарные лестницы, где в пустых помещениях собирается пыль, потому что этаж – та же дверь, и для не умеющих ходить закрыт и вечно на ремонте. В родном задверье тоже пошёл снег. И в мире живых он, конечно, смотрелся лучше.