Идущие. Книга I
Как плохо всё получилось. Как любопытно.
Трубка плакалась Яну на ухо, а он слушал, поднимаясь по лестнице, ведущей от гермозатвора к лифтам. Слушал молча, и молчание это, которому он постарался придать грозную ноту в огранке сдержанной вежливости, было стариком услышано. Даром что тот не был Идущим. Тот рассыпался в жалобных и неуклюжих извинениях и стал заверять, что полиция уже работает. Ян вздохнул и спросил прямо, есть ли запись с камер наблюдения. Старик-галерист издал отчаянный стон. Этого Яну хватило, чтобы больше ни о чём не расспрашивать.
Сначала он проклял себя за то, что сам не додумался сделать так, как тот неизвестный вор. Попросту взять и стащить, открыв ночью дверь, – кто поймает-то и догадается? Да, стащить, даже не заводя разговора, стащить сразу же, а не нести ахинею, изображая из себя богача-иностранца… Рик, наверное, так бы и сделал, но Рику Ян ничего не сказал. Сейчас он сожалел об этом. Однако на место сожалению и чертыханиям быстро и странно пришло другое: взбадривающий интерес.
Кто это мог быть?
Вариант с попавшим Ян отмёл сразу – его уже здесь не было. И уж конечно это не мог быть никто посторонний – обычный вор, вор-человек, непонятной эксцентричностью своей нацелившийся почему-то на не слишком примечательную картину неизвестного художника. А было, должно быть, окошко, которое кто-то сделал в стене и преспокойно снял с неё картину. Не попав на камеру ни рукавом, ни даже фалангой пальца. Картину стащил Идущий. Ян мысленно записал в подозреваемые пять знавших о ней человек: компанию своей племянницы с ней самой во главе и Рика. Вздохнул и поставил в конце воображаемого списка многоточие.
Рик подошёл со спины и сел рядом на бортик, опустив одну руку в воду. Он мог бы, нагнувшись, дотянуться до ближайшей россыпи монет, но не стал этого делать.
– С твоей «зеленью» снова проблемы, дружище, – негромко сказал он.
«Проблема у меня с картиной», – подумал Ян, но вслух спросил: «Что случилось?».
– Кто-то, взяв её, рылся в архиве.
– Рик, ты интересуешься живописью? – спросил вдруг Ян.
– Нет, – ворчливо сказал заместитель. – И не уходи от разговора. Опять твоя племянница, опять пошло-поехало…
– Рик, сегодня ночью из музея стащили ту картину. Помнишь, «Маркиза Дрю». Я пытался её выкупить, почти сговорился, а тут… Это не ты украл, часом?
– Нет, – снова сказал заместитель. Тон его голоса стал мягче. – Но, если бы ты предупредил меня, что картина тебе нужна, я бы это сделал. Придумал тоже – выкупать… Деньги тратить некуда?
– Рик, воровать бесчестно.
– Мы каждый день воруем друг у друга – слова, время, эмоции. Что теперь – повеситься?
– Но я тебе про материальную вещь. Нанесли галерее убыток… владелец её в трансе и ужасе. Жалко его. И обидно.
– А ты сам не думал, чтобы стащить? – бесцеремонно прервал заместитель.
– Думал, – честно ответил Ян. – Только что, после того, как мне позвонили. Опоздал, как видишь, даже в соображениях. Дурак…
– Ваше псевдоблагородство, – ехидно сказал Прайм.
Ян осторожно потрогал воду – прохладная.
– Надо бы запустить сюда рыбок.
– Зачем? – полюбопытствовал Рик. – С удочкой сидеть или для красоты?
– Золотые рыбки приносят удачу. Ну, так говорят. Будут вместо монет…
– Теперь каждый уходящий будет бросать рыбу, что ли?
Ян покачал головой и прицельно заехал узорчатым ли по перебирающим воду чужим длинным пальцам.
Как и стадион с парком, в воскресенье вестибюль пустовал. Мраморные чёрные плиты, по которым Матиас прошёлся утром, ведя перед собой полотёр, казались чистыми и блестящими, словно зеркало: так за весь день никто толком и не потоптался. Сквозь подёрнутые изморозью стёкла входных дверей, вниз от которых спускалась широкая лестница, были видны забелённая снегом, с уже блёкло зажегшимися фонарями округлая ухоженная площадь и три расходящиеся от нее дорожки, мощёные камнем: к больничным корпусам, к стадиону и парку, в город. Городские огни тоже были видны отсюда: здание Организации стояло на холмах.
– Твой код, – начал было Рик снова, но Ян перебил его:
– Посмотри, какой город красивый. Праздничный. Для тебя он тоже должен быть…
Заместитель поморщился, как будто услышал непристойность.
– Что мне до него за дело?
– Не можешь попасть, так просто взгляни. Не отказывайся. Это – дар прорехи, не проклятие.
– Я и не хочу никуда попадать. Мне хорошо тут.
– Рик. Мы обязательно найдём способ.
– Способ – чего? Зачем? Ян, перестань. Я не какой-нибудь неофит, пускающий сопли на вершине холма…
Ян вежливо замолк. Город мирно светился в наступающих сумерках – разноцветные огни, много-много крыш…
– Как ты видишь его? – от последнего директор всё-таки не удержался. – Какой он для тебя, Рик?
– Непонятный и ненужный, – равнодушно ответил друг. – Декорация. Ну, прореха, ну и что…
Он вяло баламутил воду, будто всё никак не мог смыть что-то с пальцев. Размышлял о своём. Перебирание воды было того же рода отстранённым действием, как бросание в неё монет.
– Что случилось? – спросил директор.
– Код, – сказал Рик. – Я из-за него наорал на Капитана.
– Поссорились, – сочувственно отметил Ян.
– Ну, вроде того. Хотя уже помирились. Я извинился.
– Тогда чего киснешь?
– Всё тот же код, представь себе, о чём я и хочу тебе рассказать. Его ведь не Капитан брал.
Ян глубоко вздохнул и зажал в кулаке оставшиеся монетки – стоящие на бамбуковых сваях дома за дверью, которая давно закрылась. Что бы он делал с этой деревней – рис в ней выращивал на продажу, стал местным купцом? Там же вся земля радиоактивная, и вода, и коровы…
– Хорошо. И кто его брал?
– А то ты не знаешь, – ответил заместитель.
– Я поговорю с ней, – терпеливо произнёс Ян. – Только скажи, что она там искала.
– Ничего нового. Читала про Креймера.
– Тогда я не понимаю твоей укоризны.
– Читала про Креймера. Теперь ей это стало интересно. Вот так, вдруг, внезапно… Ян, – заместитель поднял на него глаза, – с чем может быть связан такой интерес?
Директор постарался отреагировать мирно:
– Просто интересуется своими корнями. Семьёй. Она ведь, наверное, даже помнит его…
– Да? – Рик иронично вскинул брови. – Что это за интерес к семье такой, если называется – «спонтанный переброс?» Или это интерес к смерти?
Ян разжал пальцы и высыпал ли в воду – все, до одной, неслучившиеся плантации на заражённой земле. Потом повернулся.
– Извини, – сказал Рик.
– Рассказывай.
Пока снег мёл в наружной загустевающей тьме, Рик рассказывал. Он рассказал всё, что увидел сегодня в базе, но добавил, чтобы успокоить: «Оно не допустит». Ян невесело рассмеялся.
– Не допустит очередной переброс? – сказал он. – Отчего бы?
– Хотя бы оттого, что для спуска на нулевой этаж необходимо «золото». В оба предыдущих раза переброс запускали Идущие, уполномоченные на владение «королевским».
– Может случиться так, что в третий раз «золото» не понадобится. Отключение системы, крупный форс-мажор… Я не вечен, в конце концов.
– Не вечен и слишком добр, да, но как раз на подобный случай у тебя есть заместитель.
– Ты тоже не вечен. Не обижайся.
Рик улыбнулся.
– На это мне нечего тебе возразить. Что тогда – может, ко всем дверям зальём нулевой этаж бетоном?
– Ага, погоди, только я туда перееду, и заливай.
– Оно так без тебя не может? – серьёзно спросил Рик.
– Именно. Без цикличного взаимодействия с человеком потеряет и себя, свою форму… Исчезнет контакт. И никаких больше дверей и нас.
Рик сказал тихо, но так, чтобы Ян услышал:
– Зато ты знаешь, как при случае со всем покончить.
Ян долго смотрел на фонари округлой площади и дальше, на городские огни. Он знал.
– Я не могу ей это запретить, понимаешь? – наконец произнёс Ян. – Не могу сказать: «не ищи себя». Целых четырнадцать лет, которые куда-то пропали.
– Методы у неё противоправные, – заметил собеседник.
– А других и быть не может. Как ещё узнать?
– Вспомнить. Со временем.
– Ну, вот ты же не вспомнил. Хотя для тебя прошло уже почти двадцать.
– Дело в том, что я не хочу вспоминать, – сказал Рик. – Совсем не хочу. Мне понравилось родиться сразу совершеннолетним.
– А я бы искал своё детство, – ответил Ян. – Но это я. Ты не настолько подвержен сантиментам.
– Это хорошо или плохо?
– Главное, что это не мешает тебе жить. Не мешает же?
– Ничуть.
Ян лукаво сощурился, глядя на друга.
– А, может, на самом деле ты всё помнишь, только не признаешься? Рик?
– Может, – смиренно согласился тот. – Ни себе не признаюсь, ни тебе… Разум – странная штука. Запечатывает во много коробок. Дай мне тоже монетку. Или ты что – все их высыпал?
– Все, которые с собой брал, но в ящике стола есть ещё. Рик, вот насколько я помню, ты монеток сюда никогда не кидал. Даже когда был командиром действительной группы и ходил через двери. Почему?
– Просто я не суеверен, – Рик всё же склонился и зачерпнул горсть монет вместе с водой, побежавшей по пальцам. – Да и жалко. Красивые ведь, заржавеют…
Один из брошенных Яном ли лежал как раз поверх блестящей горки.
– Мне везёт, – довольно отметил Рик. – А ещё, Ян… Рядом с тобой, на ёлке, конфетка в красной обёртке. Не эта, карамель… Вот, да. Можно мне её? Интересно, какое предсказание на этот раз попадётся…
VIII
Иногда ему случается заметить их в толпе. Части привычного, памятного в лицах и облике незнакомых людей, эхо-воспоминание, похожее на внезапный укол или яркий проблеск в тумане – то, что можно назвать отзвуком прошлого, его приветом, улыбкой, подмигиванием. Водопад светлых волнистых волос, катящийся по спине женщины, стоящей впереди на эскалаторе, её ладони в карманах брюк – так, подавшись к окну, стояла лет десять назад безымянная уже одноклассница, глазея на первый снег, а Роман был влюблён в неё, невзаимно. Выходящий из автобуса очень высокий мужчина в светло-сером пальто – прямоугольная, будто искусственно деланная узость его плеч, сутулость и ещё то, как он чуть набок и вниз наклоняет свою большую голову, пробуждают картины о давно брошенной секции биатлона и приятеле под два метра ростом. Мелькнувшие во встречном потоке толпы острый небритый профиль и клетчатость шарфа – точь-в-точь учитель рисования. Сигаретно-гаражный, мастеровой, ремесленный дух, где табак смешивается с машинным маслом и канифолью, тянущийся за каким-то усталым работягой… тянувшийся когда-то за отцом, как метка рук, умеющих чинить и создавать, научивших и сына. Сдавленный, краткий, словно силком загоняемый обратно кашель, отрывисто рванувший воздух внутри вагона метро. Когда мать болела, она не любила, чтобы её слышали, и делала так же. Они реют повсюду в звуках и красках, в случайно учуянных запахах, в манере походки или движении женской руки, что машинально поправляет выбившуюся из-за уха прядь – они, моменты прошлого, бывают неожиданны, бывают радостны или даже смешны. Но этот не забавен ни капли. Худые скулы, надменная холодность, некрасивая бледность лица. И волосы – ржаво-рыжие. Да что за ерунда здесь творится?
Этот облик не из ряда частей и частиц, потому как идентичный полностью и цельный. Но чувство всё то же – здравствуй, дружище. Сто лет не виделись. Роман замирает и обращается в слух. Ободок чашки приникает к губам, но раскрыть их и сделать глоток – невозможно. Ему кажется, что он видит сон: острые черты-штрихи, белая с синевой кожа, усмешка. Или же они здесь добавляют в кофе опиаты.
– Неделю тебя не было. Дела?
– Дела.
– Как твои поживают?
– Неплохо. Луч просила передать благодарность за кексы. Сладкоежка мелкая…
– Хе… Очень рад. Спеку ещё.
– Спасибо, Джерри.
– Не за что, искорка, не за что. А дядя?
– Всё мечтает заманить тебя обратно на нашу столовскую кухню. Только тшш… я ничего не говорила, не то ему будет неловко.
– Хе-хе… ладно, ладно, сохраню это в тайне. Но пусть тоже как-нибудь заглянет. Он же знает, что я всегда рад его видеть. Мёд?
– Да, ложечку. Джереми… модный галстук.
– Дать поносить?
– Только в комплекте со штанами.
Двое смеются. Рыжеволосая перекрещивает ноги в аккуратных темно-жёлтых ботинках, заводя ступни за одну из перекладин табурета. Роман тупо отмечает: подошвы ребристые. Бармен извлекает откуда-то из-под стойки блюдце с нарезанным лимоном. Поискав, достаёт к нему шпажки и втыкает пару в яркие полумесяцы. Маркиза Дрю пьёт чай. От той, нарисованной, она совсем не отличается – разве что одежда и прическа другие. Натурщица трехсотлетней с лишком давности. Что она здесь делает?
– Просто шла мимо, – отвечает она на незаданный вопрос.
Роман, всё-таки заставивший себя выглядеть чуть более естественно, чем застывший от изумления истукан, цедит кофе маленькими глотками.
– Почаще так ходи, искорка, – добродушно улыбается бармен. – А вообще гулять в дождь – это на любителя, конечно. У меня вот начинают ныть все кости.
Маркиза ставит чашку и накрывает руки бармена своими – старик и девушка, слишком молодая для того, чтобы казаться его дочерью, и слишком взрослая для внучки. Она понижает тон, говоря тише.
– Джерри.
Голос у маркизы Дрю мягкий и ровный. Не так разговаривают маркизы – в речи тех должно быть больше жеманства и властной ленивой капризности. Она – не портрет, хотя с ним на одно лицо, и всё это всего лишь удивительное совпадение, над которым покачать бы головой и забыть, да только следующие фразы заставляют вздрогнуть и насторожиться ещё сильнее:
– Я сейчас иду в Неназванный-16.
– Один из новооткрытых?
– Два года как. Только внимание к нему было самое мизерное. Мир первобытный, дикий… Там Курт дежурит. Соскучилась.
В выцветших глазах бармена бегает хитринка.
– Нелегально пойдёшь, не так ли?
– Ага. Контрафакт.
– Дядя будет ругаться.
– Но я ему не скажу.
– Рыжая ты, бесстыжая…
Маркиза Дрю хохочет. Белобрысая официантка, помогающая своей подруге убирать со столов, мимоходом показывает стойке одобряющий большой палец.
– Чем я люблю все задверья, так это тем, что мне не нужны ключи к замкам. Ну, почти все.
– Есть те, которые тебе не нравятся?
– Парадокс в том, что мне нравятся любые, даже мёртвые. Нет, я имею в виду, что контрафакт не во всех проходит.
– Ну, я в этом деле не специалист… Отчего так?
– Я не знаю.
– Владеешь таким умением, искорка, а не знаешь. Надо где-нибудь поинтересоваться. У кого-нибудь.
– У кого – у дяди? Но ему, как и всем прочим, контрафакт неподвластен. Вот если бы найти ещё одного такого же умеющего… Хотя нет, пожалуй. Я буду ревновать.
– Хе-хе…
– И, между прочим, Джер! Вот ты намекаешь, что мне стыдно не знать, но ведь и Лучик не всё понимает про свои глаза, и редкие обладатели чуйки не могут сказать, почему для того, чтобы услышать след двери, надо обязательно коснуться человека.
– Может, помогла бы база?
– У меня фиолетовый.
– А дядя что же?
Маркиза отвечает, но таким тихим шепотом, что ничего не слышно.
– А, – бармен опять улыбается, сгоняя морщинки к вискам.
Он наливает чай и себе. От стойки плывет тонкий специфический запах зелёного. Роман никогда не любил зелёный чай – уж слишком он, на его вкус, отдаёт рыбой и горечью. Проливший виноградный сок парнишка возвращается из уборной, где, судя по не до конца сошедшему пятну на синей ткани джемпера, сначала его застирывал, а потом держал под сушилкой для рук. Черноволосая официантка утешительно ему улыбается. Парень веселеет и заказывает что-то из алкогольной карты.
– А потом попросит у неё телефон, – делится бармен с рыжеволосой, чуть кивнув в сторону пострадавшего от сока. – А она, как обычно, даст номер бюро судмедэкспертов. Отбривает всех кавалеров. Гордая…
– Брось, Джер. Имеет право.
– Ну, раз так, передам – пусть порадуется…
Парнишка заказывает виски. Бармен, отвлёкшись от разговора, отворачивается за бутылкой и стаканом. С улицы заходит небольшая компания озябших подростков, которые оккупируют стол в глубине и с гомоном принимаются обсуждать один из бесчисленных популярных сериалов.
– Так вот, – говорит маркиза, возвращаясь к первоначальной теме. – Неназванный-16. Тебе оттуда принести что-нибудь интересное?
Бармен хихикает.
– Себя, живую и здоровую. И какой-нибудь цветок, только не ядовитый и без зубов. Засушу под стеклом и повешу над стойкой.
– Договорились.
Они болтают ещё минут пять – о незначительном и простом: погоде, сезонной простуде, ближайшей кинопремьере. Чашки пустеют (их уносит белобрысая), и маркиза начинает собираться. В случае человека, не обременённого сумкой, рюкзаком или надеванием верхней одежды, это просто поворот на бок.
– Всего тебе хорошего, искорка.
– Пока, Джерри.
– И всем привет. И ещё заходи.
– Обязательно.
Маркиза перегибается через полированную поверхность стойки, чтобы поцеловать старика в щёку. У неё при этом немного игривый вид. А у бармена – довольный. Наверное, в молодости был тем ещё сердцеедом. Рыжеволосая слезает с табурета и идет к выходу. За чай, замечает Роман, она не заплатила. Маркиза проходит мимо него, и он ощущает запах её парфюма – странный, неженственный, отдающий древесной стружкой, кофе и кожей, хотя в последнем случае это может быть и запах мокрой куртки. На сидящего за столиком маркиза не смотрит. Блёклый, усталый, угрюмый – он явно не магнит для женских взглядов. Было бы немного обидно, когда бы не было сейчас нужды как раз в подобном, и Роман даже рад: рыжеволосая не поняла, что он подслушивал. А бармен?
Тот, прищурясь, отстранённо протирает безупречное дерево стойки и так же отстранённо глядит вслед своей гостье. Блюдечко с последней оставшейся долькой лимона печально белеет у его правого локтя. Закончив протирать, бармен убирает блюдце, чтобы снова вернуться к газете. Шурх. Словно включён режим: «ничего не было». Белобрысая официантка, держа в руках блокнот, подходит к Роману.
– Что-нибудь ещё желаете?
Роман торопливо просит счёт и зачем-то, будто оправдываясь перед ней и её радушием, добавляет, что засиделся и теперь опаздывает. На двери опять звякает колокольчик – теперь прощально. Маркиза проходит мимо витрины-окна. «Что-то будет», – лихорадочно бьётся в мозгу, а поверх этого звучит слово: «Сенсация». Пальцы дрожат, когда Роман раскрывает бумажник. Раз, два, три, четыре, пять – отсчитывает он навскидку, пока не принесли чек. Кое-кому теперь придётся жить экономно, но хорошо, что лишь до конца недели, а там зарплата, и в общем-то нет смысла переживать, а ещё ведь это, это – что оно обещает, чем грозит, будет ли оценено эквивалентом не только эмоционально-зрительским, но и…
Зарождающийся восторг от неведомого теснит неродившиеся фантомы падающих с неба банкнот. Не деньги ему на деле нужны – живущая бок о бок с реальностью сказка.
Он платит по счёту и выскакивает на улицу. Быть может, слишком поспешно, привлекая к себе внимание, но у него нет времени одёргивать себя и оглядываться. Поток бурчащих автомобилей медленно ползёт по проспекту. Роман ищет рыжеволосую в разреженной массе толпы. Впереди мелькает приглушённый всполох шевелюры – и левое плечо, обтянутое блестящей кремовой кожей куртки, на несколько секунд показывается среди серых и чёрных одеяний горожан. Этой осенью отчего-то в моде унылость. Любопытно только, в одной столице или повсюду. Очередной студент сует в руки листовки – рекламу суши-бара. Снова начинает накрапывать. Дожди ещё не обрели осенней силы, когда за серой пеленой деревья, лица и дома одинаково обесцвечиваются, и не секут – касаются, но уже достаточно холодные, чтобы сбить первоначальную горячность. Гудки сливаются в один противный визг. Если быть честным, городские голоса иногда звучат почти омерзительно. Кто-то из прохожих сплёвывает под ноги. Город не любит патетиков и слабаков; Роман хочет думать, что он причисляется к первым. В витринах поверх норковых шуб и дубленых пальто, сапог, часов, цветов, браслетов, цельных фигурок из шоколада видно торопящееся отражение: бледный, худой, невысокий, непримечательный горожанин. Никто не поверил бы, что он ловит сказку. Да и он сам…
Он многократно мечтал. Что в старой блочной пятиэтажке и правда живет колдунья, управляющая грозой и ветрами, что среди людей ходят иномирцы, что на кладбище воют вовсе не псы, а сны бывают не только вещими, но и приветом из прошлой жизни. Что груда тряпок на чердаке вполне способна обрести объём и плотность и воспарить к гниющим балкам. Он даже готов был допустить, как итогом, намокшие штаны и седину, а то и микроинсульт, лишь бы только получить подтверждение, что мир глубже, чем квартальный отчет и алкоголь по пятницам. Даже готов был принять то, что, возможно, не вышел бы из этой встречи живым. В конце концов, он был пока ещё всего лишь плывущим на спине. Он ещё не обрёл ничего, что заставило бы зубами держаться за существование. Ничего, кроме идеи – увидеть, к чему так тесно вдруг приблизился сейчас. Он гонит себя вперед через лужи и недружественные спешащие спины, сквозь поток бледных лиц, плечи, ударяющие по его плечу, загазованный воздух и окрики, зазывающие посетить экскурсию или магазин, купить путевку, страховку, билеты в цирк и театр, арендовать квартиру на сутки или сауну на ночь, принять участие в лотерее и розыгрыше, гонит вслед за мелькающим эхом волос – рыжая уже далеко. Но Роман успевает понять, что она свернула с проспекта. Он бежит, расталкивая людей и едва ли слыша ругательства, чтобы как раз у того места, где мигает светофор и вправо уходит скользкий асфальт проулка, поймать взглядом ржавь, исчезающую в провале двора метрах в трехстах от себя, и кинутся туда, затормозив, чуть-чуть не добегая, – от одышки и осторожности. Прокрасться, как вор, через подворотню, минуя исписанные граффити стены. Затаиться. Выглянуть. Увидеть.
Зловоние мусорных баков врезается в ноздри. Банки, бутылки, пакеты, сочащиеся какой-то коричневой жидкостью, огрызки и очистки, что-то прошуршавшее – может быть, крысиный хвост. Аммиачная вонь. Сыплющаяся со стен штукатурка. Сто лет не ремонтировали эти дома, а ведь почти в центре города… Куда же ты лезешь, Роман. Он вовремя прячется за краем контейнера: маркиза, стоящая у глухой стены из кирпича, оглядывается по сторонам. Вечер окутывает её плечи, выделяя яркими пятнами светлую куртку и волосы. Из какого-то окна над головой у Романа раскатывается громкая трель заставки круглосуточного новостного телеканала. Рыжая смотрит не на контейнеры – на окна, выходящие во двор, и, очевидно успокоенная, отворачивается обратно. Что именно она делает, не разглядеть – загораживает собой. Звуки, если они есть, глушит громкий голос диктора. И всё случается в одно мгновение, настолько быстрое, что оно совпадает с морганием глаза: маркиза шагает вперед и пропадает. Лишь остается потерявший свою опору сумрак, падающий вниз, как ткань, на место у стены, где только что стоял человек. И романово обидчивое изумление – ну зачем сразу так-то, и куда, и что теперь ему, одному, с этим делать.
Он подходит, всё ещё не веря, ступая, должно быть, точь-в-точь по её невеликим следам. Под ногами они, влажные отпечатки, уже совсем сравнялись цветом с намокшим асфальтом. Роман втягивает в себя сырую полутьму, вонь кучи мусора, металла и штукатурки. Кирпичная стена идет крупной рябью – словно слабые волны на море. Но рябь медленно угасает. Так рассеивается в воздухе запах, вклинивая свои молекулы в привычным пахнущее окружение, растворяясь в нём, чтобы было уже не учуять и не разобрать. Роман боязливо трогает стену рукой – и пальцы проваливаются во что-то упругое и податливое. Словно бы тугой воздух, или не оставляющая на пальцах капли вода, или желеобразное… пространство? Но через это что-то ушла маркиза. В Неназванный-16, о котором она сказала – мир. Сидела за стойкой бара, пила зелёный чай, секретничала с барменом, а потом сделала со стеной замусоренного двора нечто странное и исчезла. О том не зная, показала это всё постороннему – женщина с портрета в галерее. Как дальше быть?
Все контактёры и снежные люди, все призраки, духи и ясновидящие, всё, над чем можно было смеяться вслух, а втайне, не признаваясь себе, верить, привело сюда и оставило. И уже заносило огромную бесплотную руку, чтобы ткнуть в спину и направить вперёд. Чтобы заставить мнущегося перед стеной человека увидеть что-то, показать себя кому-то, возможно, принести куда-то вот эти, его родные и привычные визгливые автомобили, серые дома-высотки, холодность вечно занятых людей… или забрать что-то и откуда-то себе. Или просто сгинуть. Трусливое благоразумие обитателя офисных клеток зовёт его обратно – к такой простой и ясной жизни пятидневной рабочей недели, обжитому углу, размеренной предсказуемости. Когда-то искусственно взращенное, но оттого не менее сильное чутьё охотника за необычным обещает Роману сенсацию. И что-то ещё говорит: решайся, иначе один маленький мальчик, который когда-то читал книжки под одеялом, навсегда… исчезнет? умрёт?