Почтальон
Сомов после службы вёл себя как обычно. Сперва заглянул в шалман на Мирожской набережной, купил копчёных снетков, солёный крендель и кружку пива, пил не торопясь, блаженно причмокивая губами. Потом заказал чекушку водки, вылил в опустевшую кружку и втянул залпом, глаза тылового труженика чуть осоловели, когда он встал, видно было, что и ноги немного заплетаются.
– Как его с четвертинки повело, – сказал молодой агент пожилому. Они сидели в чайной напротив. – Ну что, Казимир Фадеевич, теперь моя очередь?
– Иди, Саня, а я вот котлеты доем, – Юткевичу было под шестьдесят, он жил бобылём в оставленной ему революционным правительством комнате, готовил себе еду на примусе в общей кухне на семнадцать жильцов и старался делать это как можно реже. – Потом ещё чаю возьму, здесь отличный заваривают, на смородиновых почках, да расстегая кусок. А ты не торопись, не беги, примелькались уже, если он тебя запомнил, то срисует в момент. Как я тебе показывал, подальше держись, и не дай понять, что следишь.
– Не волнуйся, я науку быстро понимаю, – Прохоров поднялся, подхватил газету.
– Куда! – остановил его пожилой агент. – С ума сошёл? Ты ж в Усановку пойдёшь, и что, с газетой «Ленинградская правда» в руках?
– А что тут такого?
– Сразу поймут, что ты пришлый. Мы же с тобой говорили, пять семей выписывают «Псковский пахарь» и трое – сельхозлисток. А ты с «Правдой» попрёшься, которую они только в читальне и могли видеть, если бы вдруг туда забрели. Нет, Ваня, газетку оставь, я её почитаю, так и быть, а ты как есть иди. Смотри, как ногами колесит, подлец. Через Мирожку переберёшься, вперёд иди и оттуда следи, тогда не заметит, до дома доведи, и назад, смеркается уже скоро. Понял?
– Да, – чуть надулся Прохоров. Эти нравоучения он слушал каждый день, а всё никак не мог к ним привыкнуть. Часто Юткевич сам противоречил себе, но ошибок своих признавать не любил.
– Ну так чего встал столбом.
Подозреваемый хоть и выделывал кренделя, но шагал быстро, от набережной до Усановки путь был меньше двух километров, и проделали его агент и предполагаемый бандит за полчаса. Прохоров прошёл Усановку насквозь, залез на раскидистый дуб, дождался, пока Сомов зайдёт в свою избу, посидел ещё полчаса, а потом спустился и пошёл к железнодорожному мосту. Солнце ещё светило, но совсем слабо и из-под горизонта, до сумерек оставались считаные минуты. Агент дошёл до моста Рижской железной дороги аккурат к литерному поезду, идущему в сторону Изборска, забрался на прохожую часть и не торопясь направился в сторону Алексеевской слободы. Ограждение моста было арочным, из стальных конструкций, покрытие прохожей части – деревянным, доски поскрипывали, металлические фермы гудели, Великая внизу почти очистилась ото льда. Прохоров засмотрелся на тёмную воду, шагнул в сторону, пропуская высокого немолодого человека в полушубке, с рваным шрамом на щеке, нащупал в кармане револьвер – мало ли кто в такое время шастает, до охранной будки оставалось не больше двадцати метров. Прохожий торопился, но возле будки притормозил, раскурил папиросу, Прохоров прошёл мимо него, отметив, что часовой ворон считает, спустился вниз и там сел в подошедший трамвай.
Прохожий остался стоять на месте, дождался, когда на другом конце моста появится ещё один человек, раскурил вторую папиросу, выпустил облако дыма вместе с паром.
– Погодка студёная стоит, – просто чтобы не молчать, сказал он часовому.
Тот кивнул, следя за незнакомцем, второго человека, который быстро прошёл мимо них, он рассмотреть не успел. Прохожий со шрамом затушил папиросу, аккуратно придавил окурок ногой, вдохнул холодный весенний воздух и не торопясь направился в ту же сторону, что и Прохоров, но, спустившись с моста, снова остановился.
– Вылезай, – сказал он будто в пустоту.
Из-за столба появился Сомов.
– Легавый ушёл?
– Нет, на столбе сидит, интересуется, – усмехнулся человек со шрамом. – На транвае он утопал. Хозяин хочет тебя видеть, вдруг у тебя новости есть.
– Срочных нет, я бы сообщил, – сказал Митрич. – Но раз распорядился, ты, Фома, меня веди. Коли не лень.
– Работа у нас такая, – Фома вздохнул. – Лады, почапали.
Они дошли до перекрёстка Вокзальной и Пановой улиц, там посреди сквера стояло двухэтажное каменное здание прошлого века, с колоннами и мезонином, на первом этаже располагался ресторан, где остатки нэпманов проводили своё время, а на втором этаже сдавались комнаты.
Входы в первый и второй этажи были раздельными, Фома и Сомов поднялись по лестнице, прошли по полутёмному коридору, провожатый толкнул дверь, впихнул Митрича внутрь, сам заходить не стал.
В комнате горела одна лампа, свет её был направлен прямо на стул, стоящий напротив окна. У окна за столом сидел человек в очках, лица его в полумраке было не разглядеть. Сомов не протестовал, он уселся на стул, прикрыл глаза.
– О чём в ЧК говорили? – хозяин комнаты почти не шевелил губами.
– Спрашивали, не знаю ли я Глашкиного хахаля. Мол, пропала она.
– С чего это они тебя про Глашку спрашивать стали?
– Мне откуда знать, наше дело маленькое, в несознанку идти.
– Правильно. Значит, видел тебя кто-то, как в дом её шастал, наверное, легавые эти.
– Устал уже от них, шляются везде, ни выпить, ни посидеть. Может, сдёрнуть отсюда, я в Ростов уеду, и мне спокойнее, и вам.
– Уедешь, когда скажу. Значит, Лакобу тебе показали?
– Его. Я сказал, что вещи заносил Глашке, мол, просила она. Говорил вам, не надо её впутывать, тупая же баба, на том и погорел.
– Ничего ты не погорел, успокойся. Они что?
– Так они наказали, как её увижу, сказать, чтобы к ним бежала.
– И это всё?
– Да, я и сам не понял, для чего она им, человек маленький, почтальон простой, а тут сам главный чекист интересуется. Может, предупредить её, пусть пока схоронится?
– Увидишь – предупреди. Ты, Дмитрий, ещё раз подумай, что в разговоре было.
Сомов задумался, помотал головой.
– Да, было, спросили они меня, не видел ли я её. Так я сказал, что видел третьего дня, в церкву шла, окликать не стал, только не уверен, она это или не она была, может обознался.
– Сказал и сказал, от Глашки твоей всё равно никакого толку. Пока всё по-прежнему, ходи на службу, по лавкам шастай и пивным, пусть они за тобой гуськом ходят, – хозяин комнаты бросил на стол тощую пачку денег. – Вот, держи, на хлеб с маслом.
Сомов деньги подхватил, чуть поклонился и вышел.
– Проследить за ним? – Фома заглянул в комнату.
– Нет, пусть идёт, – человек в очках качнул рукой. – Ты сбегай-ка за Трофимом, хватит ему в кабаке девок щупать да горькую жрать, есть у вас дело на завтра.
Митрич возвращался осторожно, хоронясь в тени, агенты наверняка уже ужинали и писульки писали начальству, но рисковать он не хотел. По мосту он прошёл, убедившись, что часовой отвлёкся, да и стемнело настолько, что разглядеть что-то из будки, над которой висел фонарь, можно было только если уж очень поднапрячься. Зайдя в избу, он запалил лучину и растолкал парнишку, спящего за печкой.
– Чего тебе, дядь Мить? – Пашка протёр глаз, книга, лежащая на одеяле, упала на пол. – Темень уже.
Митрич сел рядом с ним на кровать.
– Помнишь легавых, которые Краплёного брали в прошлом году, мы с тобой ещё напротив на чердаке сховались?
– А то, на авто приехали, с балалайками, я ж такое не забуду. Чистый цирк.
– Один из них здесь, кажись, здоровый такой бугай, он ещё Кирку выволок и ногу ему сломал прямо на улице.
– Да, – Пашка восхищённо улыбнулся, – он его как пушинку, дядь Мить, раз его, раз по хлебалу, а потом как дёрнет, кажись, оторвал ногу. А как он дверь вышибал, там же пудов шесть, в этой двери, он её как пушинку хрясь, и нету.
– Мне, племяш, сегодня в ЧК портрет его в морду пихали, тут он, родимый, как бы не по мою душу приехал. Краплёный мог заложить, ты не знаешь, но разбежались мы с ним плохо, потому и сидели с тобой супротив, ждали, когда с малины уйдёт, чтобы долю мою забрать.
– Вот паскудник, – Пашка искренне расстроился, – так что, думаешь, чека о нас знают что? Тикать надо.
– Кто их знает, может, на понт берут, да и не дают нам уехать пока. Ты давай, по городу пошляйся, позыркай, мне из-за Глашки его карточку показывали, может, хахаль ейный с ним знаком. Помнишь этого фраера?
– Помню, конечно. А Глаша где?
– Кто ж её знает, – Митрич помрачнел, – говорят, пропала, может, загуляла опять, баба – человек ненадёжный. Но ты в голову не бери, всякое случается. Глашка на почте работала, что у Ольгинского моста, оттуда и начни следить, а как этого бугая увидишь, выведай, где живёт, куда ходит, ты неприметный, за пацана беспризорного сойдёшь, их тута полно. Псков – городишко маленький, найдётся голубчик.
– Всё сделаю, дядя Митя, а то засиделся, скукота тут, – парень явно обрадовался. – А потом ты его пришьёшь? То есть зарежешь? Али наймёшь кого?
– Там видно будет. Ты, Пашка, на ус намотай, мокрое дело по необходимости пользу даёт, если без него никак, а впустую только себя подставлять под кичман. Краплёный вон тоже без нужды шил направо и налево, и где он теперь, наверняка к монастырю уже давно поставили. Всё, спи дальше, дармоед, а завтра с утреца и начнёшь.
Глава 4
Матюшин, казалось, был чем-то расстроен, когда допрашивал Сергея, и выглядел усталым. Вопросы задавал стандартные, в подробности не влезал, весь разговор занял минут десять, не больше. Травин описал стрелявшего, отметил, что тот был пьян, почему он именно так решил, следователь не уточнил, просто вписал ответ, и всё.
– С Глашей-то что? – Сергей подписал протокол, поставил дату, отложил ручку. – Нашлась?
– Нет, – Матюшин потёр ладонями глаза, поморгал, – это дело милиции, пропавших искать, мы в их работу не вмешиваемся. Будут подозреваемые – допросим, а до тех пор следствие только на контроле ситуацию держит, если новостей не будет, прекратим. Каждый человек имеет право на личную жизнь, даже если это некоторым не нравится.
Дальше расспрашивать Травин не стал, поднялся, аккуратно закрыл за собой дверь, отметив, что из замков на ней только хлипкая задвижка. На выходе строго зыркнул на знакомого конторщика, который сделал вид, что Сергея не замечает, дошёл до чайной в доме Перовских, заказал себе яичницу с салом и молоко. Сын хозяина метнулся на кухню, принёс два ломтя свежего решётного хлеба, масла кусочек, большую кружку парного молока, тёплого, с пенкой и слоем сливок, поставил на стол плошку с солью и заверил, что яичня уже жарится и будет готова сей же час, минут через пять.
– Погоди, – остановил его Сергей. – Скажи, а судебные к вам часто ходят?
– Как не ходить, постоянно у нас столуются. И из губбанка тоже, – подросток добродушно улыбнулся. – А я вас знаю, вы на почте работаете, да? У меня там брат двоюродный телеграфистом.
– Который из них?
– Коля. Николай Игнатьев.
– А тебя как звать?
– Митяй.
– Вот что, Митя, повстречал я в больнице девушку неземной красоты, зовут Наденькой, а она, оказывается, сестра следователя Матюшина, знаешь, такой молодой, белобрысый, чаи у вас гоняет?
– Знаю, – Митяй кивнул, – звиняйте, один момент.
Не через момент, но через две минуты – точно, перед Травиным появилась чугунная сковорода с яичницей-болтуньей, густо заправленной шкварками, а Митяй уселся напротив него, благо посетителей, кроме Сергея, не было.
– Подождать чуток надобно, чтобы доспела. Ходит к нам Ванька, то есть Иван, они на Некрасовской жили, возле Николы Чудотворца. Отец ихний раньше лавку держал мануфактурную, ещё при царе, а потом под лошадь попал и помер, а мать учителкой была, сейчас в педтехникуме работает, так они тот дом продали и в комнаты на Успенскую улицу переехали, теперь она Калинина. А Надька – она со мной в одну школу ходила, только я бросил три года назад, как мы тут открылись, а она курсы фельдшерские закончила и в больничке работает. В окружной.
– Ты, я смотрю, всё про всех знаешь?
– Вы не подумайте, я не балабол какой, – парнишка покраснел, – просто скучно здесь, это сейчас никого нет, а к обеду набьются, и до самого вечера, а там и ханурики подтянутся, водку пить, а какие у них разговоры, всё про женщин да про тяжёлую жизнь. Раньше был у нас работник, спился, одна кухарка осталась, она к обеду приходит, а других отец не берёт, хочет, чтобы я потом здесь сам управлялся. А вам правда Надька Матюшина нравится?
– Я когда в больнице лежал, она за мной ухаживала, вот думаю, отблагодарить надо, подарок какой принести, конфет там или чай цейлонский. Так говоришь, на улице Калинина они теперь живут?
– Да, недалеко от школы, только точно не знаю, в каком доме.
– Не важно это, не буду же я к ней домой заявляться, – Сергей улыбнулся, – в больницу схожу, там и отдам, и ей, и остальным – не одна же она меня лечила.
– И то верно, – подросток важно кивнул, вскочил. – Без приглашения в дом нельзя. Звиняйте, надо мне по делам.
В чайную зашёл мужичок с котомкой, сел у окна, требовательно посмотрел на Митяя. Тот бросился обслуживать нового клиента.
Яичница за время разговора дозрела до нужной кондиции, находящейся между полужидкой массой и резиновым блином, Травин ел не торопясь, отхлёбывая молоко и подсаливая кусочки хлеба. Про подарок он не соврал, медсестры как-никак с ним три дня возились, пока без сознания лежал. Адрес Матюшина на всякий случай выяснил, мало ли что доведётся в нерабочее время спросить.
– Если вдруг Ивану Матюшину сболтнёшь, что я его сестрой интересовался, никакого секрета в этом нет, – сказал Сергей Митяю, расплачиваясь за завтрак. – Сколько раз мимо этого дома проходил, а зашёл только сейчас, яичница отличная получилась, спасибо. И ты молодец, что родителям помогаешь.
Парнишка чуть покраснел, заулыбался, видно было, что похвала ему приятна.
Адрес Матюшиных нашёлся легко, людей с такой фамилией в Пскове и окрестностях жило больше двух десятков, но журнал «Революция права» получал единственный подписчик на улице Калинина, брат и сестра жили в доме 17 напротив церкви. На тот же адрес приходили журналы «Звезда» и «Красная новь» и газета «Известия ЦИК СССР». Травин много раз проходил мимо каменного двух этажного здания с типичным для Пскова мезонином, часть первого этажа дома занимал фотографический салон, где они с Лапиной как-то раз запечатлелись на память. Осталось только подождать, когда Митяй сболтнёт следователю про Сергея, ну а если парень решит промолчать, можно и самому визит нанести – тот же журнал заместо почтальона доставить.
– Семён, кого ты усадил вместо Екимовой на кассу?
– Никого, – Циммерман отложил проклеенную пачку билетов займа, – выяснили, что с ней?
– Следователь говорит, с любовником сбежала, оставила записку. Так что Марфа Ильинична, похоже, права была.
Абзякина торжествующе улыбнулась, оглядела всех с видом победительницы.
– С кадрами у нас, Сергей Олегович, полная амба, кассира просто так не взять и не назначить. Всего пятеро, Масалкина болеет, Екимовой нет, если ещё кто пропадёт, хоть закрывайся. Марфа вот немного умеет, вчера сидела, только не справляется она. Как потрындеть, всегда рада, а работать не любит.
Травин улыбнулся. А Марфа, наоборот, напряглась, сжала кулаки, приподнялась со своего места.
– Ах ты жид пархатый, – прошипела она, – я с места на место скачу, из кожи вон лезу, а тебе не нравится? А сам крещёных младенцев жрёшь?
– Немец я, – простонал Циммерман, – ну сколько можно тебе повторять, немец! И мясо я вообще не ем. И всё это выдумки, про младенцев.
– Всё равно нехристь, житья от вас нет, – Марфа плюхнулась обратно на стул, гордо вздёрнула голову. – Сергей Олегович, если вы ещё раз нас бросите хоть на день, вот ей-богу, придушу его.
– Народ в зале толпится, сегодня-завтра, может быть, и постоит в очереди, а потом буянить начнёт, – задумчиво сказал Сергей. – Кто у нас на кассу сесть может? Семён, может, ты?
– Товарищ Травин, у меня, между прочим, заём укрепления крестьянского хозяйства, и если я его неправильно разнесу или посчитаю, – Семён от возмущения покраснел, – то… то…
Он пытался подобрать правильную метафору, но никак не получалось.
– То крестьянские хозяйства в стране не укрепятся, я понял. Хорошо, Света, ты ведь на курсы ходила и училище закончила? Опыта нет, понимаю, но кто-то завтра Екимову заменить должен, сегодня разберёшься, что к чему, и в зал, к народу.
Светленькая девушка со вздёрнутым носиком кивнула, покраснела. Света Кислицына вообще краснела по любому поводу.
– А я тебе помогу, раз Семён Карлович отказывается. Тоже никогда этим не занимался, но вдвоём мы обязательно справимся, как там Владимир Ильич сказал, даже кухарка может на кассе сидеть и марки почтовые продавать.
Циммерман закивал, потом внезапно задумался. До него начал доходить смысл слов начальства.
– Вы там насчитаете и напродаёте, – быстро сказал он. – Потом окрфинотдел с меня шкуру снимет, как с материально ответственного. Простите, Сергей Олегович, как руководитель вы замечательный, но в денежных купюрах ровным счётом ничего не понимаете. Да-с.
– Так ведь ты сам не хочешь, – напомнил ему Травин, – а никому другому поручить я не могу, так что придётся мне.
– Ничего я не отказываюсь, займом могу и вечером заняться, всё равно кассиры с фабрик и артельщики только в пятницу приедут, а крестьянское население в субботу.
– Уверен?
– Не сомневайтесь.
– Ладно, забирай, но если будут жаловаться, приму меры. И вот ещё, в пятницу перед Пасхой Екимова с собой корреспонденцию брала, по пути чтобы разнести. Надо выяснить, кому, и проверить, все ли получили. Марфа Ильинична?
– Не беспокойтесь, Сергей Олегович, всё выясню, – Абзякина достала с полки нужную тетрадь, шлёпнула об стол. – У меня всё записано тютелька в тютельку. А если у других беспорядок, то потому что работать не хотят, только языки чешут поганые.
И через десять минут торжественно вручила Травину список из девяти адресов. Сергей оглядел комнату, словно раздумывая, кого послать, остановил взгляд на Циммермане, тот сделал вид, что этого не замечает, они со Светой пытались разобраться в марках, но, судя по хихиканью, говорил Семён вовсе не о признаках подлинности денежных и почтовых знаков.
Почти все девять респондентов жили в районе Бастионной улицы и Пролетарского бульвара, он отметил подписчика журнала «Лапоть», поставил галочки возле получателей трёх «Псковских набатов», один из которых выписывал ещё и приложение «Литературный угол», и журналов «Радио всем» и «Мурзилка». Два письма из Ленинграда и Нижнего Новгорода шли вместе с радиожурналом, ещё три поделили между собой читатели местной прессы, оставалось три письма по одному адресу, но на разные фамилии и номера комнат.
– Марфа Ильинична, посмотри, что с письмами, может, ещё одно было?
Марфа поджала губы, залезла в тетрадь, с карандашом прошлась по всем строчкам.
– Не понимаю, – заявила она, – почему вы говорите, что было ещё письмо. Вот подписи Екимовой, тринадцатое апреля по новому стилю, пятница, восемь писем, три журнала, три газеты и одно приложение. Дальше Страстная суббота идёт, почтальон в казармы целую сумку понёс, вон, на две страницы. Хотите, сами проверьте, если не верите.
– Смотри, Марфа, договоришься, – предупредил её Травин. – Начальство у нас обидчивое, если спрашивает, значит, основания есть. Да не дуйся ты, а то в воскресенье работать заставлю.
– Меня этим не испугать, – гордо сказала Абзякина, но на всякий случай спряталась за стопкой журналов.
– Мне Глафира сказала, что писем девять, – пояснил Сергей. – Поэтому и спрашиваю. Екимова на деньгах сидела, всегда всё копейку в копейку сдавала, не могла она в цифрах ошибиться.
– У Екимовой одни мужики в голове, – вылезла из-за писем Марфа. – Вы не замечали, а она сядет за арифмометром, в потолок уткнётся и мечтает. Тьфу, прошмандовка.
– Ты рот-то свой поганый закрой, – вступилась за подругу Зоя. – Мужика нет, вот и бесишься.
– А ну хватит, – негромко сказал Травин, и все замолчали. – На рабочем месте, товарищи, будем говорить о коллегах своих вежливо и только хорошее. Ясно? Марфа Ильинична, Зоя Львовна, возражений нет? Вот и отлично.
– Если письмо пришло, то оно в общей описи должно быть, я сейчас с заграничной корреспонденцией закончу и ещё раз проверю, – сказала Зоя. – Общее количество мы во вторник сверяли, четырнадцать отправлений нашли не по тем адресам, а лишних или недостающих вроде не было. Сами знаете, почтальоны могут и потерять, и забыть где-то, но сами не скажут, пока человек не придёт и скандал не устроит, но сейчас такого почти нет, как учёт наладили. Может, действительно Глаша ошиблась? Последний месяц и правда где-то в облаках витала.
– Хорошо, – решил Травин, – я эти девять адресов в воскресенье обойду, людей опрошу, запишу, кто что получил, тогда и узнаем, что с этим таинственным письмом и было ли оно вообще. И с почтальоном мне надо поговорить, Марфа Ильинична, кто у нас эти адреса обслуживает?
– Так Нюрка же, – Марфа хлопнула журналом по столу, – комсомолка, етить её, вечно всё путает. Завтра она будет.
– А ты, Зоя, свяжись с Островом, с товарищем Зуровым, и предупреди, если они с отчётом задержатся, я к нему сам приеду на недельку, погощу.
В Остров Травин ездил в феврале, когда объезжал основные почтамты – Псковский округ сократили по сравнению с губернией, выделив Великие Луки с окрестностями и передав часть земель напрямую в область, но оставшаяся территория тоже была немаленькой. Сельское начальство работать не хотело ни в какую, не помогали ни угрозы, ни выговоры, деревня жила обособленным натуральным хозяйством, и лишением премии почтальонов было не запугать. Так что, кроме ближних к самому Пскову отделений, оставались города – Остров, Опочка, Новоржев и Порхов, где можно было поддерживать хоть какой-то порядок.
По дороге домой Травин решил пройти мимо дома, где жили Матюшины, вдруг наткнётся на кого из них, или в окно его увидят, но возле бывшей губернской гимназии встретил Варю. Сергей, завернув с Урицкого на Калинина, чуть было в неё не врезался.
– А, это ты, Серёжа, – мягко улыбнулась Лапина, – прекрасный вечер, правда? Твоя Лиза – умница, сегодня «посредственно» получила, потому что опекун у неё – сволочь и козёл вонючий, но завтра я ей оценку исправлю, похвали её.
– Обязательно, – Травин пригляделся, принюхался, хотя мог бы этого не делать, от Вари несло спиртным на метры вокруг. – Ты что тут стоишь?
На самом деле учительница только чудом на ногах держалась, уцепившись за фонарный столб.
– Встречаю весну, смотри, скворцы прилетели, перезимовали где-то и вернулись.
– Уже месяц как. Пойдём, провожу тебя до дома, – он подхватил Варю под руку.
– Нет, – она рванула рукав на себя, не устояла на ногах и почти упала, но Травин её подхватил. – Я не хочу домой, там пусто. Хочу туда, где люди. Пойдём в ресторан? Шиканём на последние, выпьем шампанского, оно такое вкусное с клубникой. Серёжа, ты такой милый мальчик, я хочу клубники. Почему у нас не растёт клубника зимой? Это так чудесно – алые ягоды на белом снегу, словно капли крови. Я хотела выпить вина, представляешь, всего чуть-чуть, но в нашей гимназии нет вина. Только водка. Отлично, я выпила водки. Но теперь я хочу шампанское.
– Ладно, – решил Сергей. Оставлять Лапину одну в таком состоянии под вечер было опасно, жила Варя в самом конце Алексеевской улицы, недалеко от вокзала, и не исключено, что именно на вокзал бы она и направилась, если не упала где-нибудь по дороге. А там, на желдорстанции, и людей много, и выпивки, и острых ощущений. – В ресторан – значит, в ресторан, но потом домой.
– Ты отнесёшь меня на руках? – Варя повисла на Травине. – Мой принц. Где конь, что умчит нас в сказочную страну?
Сергей покачал головой, свистнул, подзывая извозчика – по случаю весны пролётки переставили с полозьев на скрипучие колёса.
– Заведение рядом с Божьим человеком знаешь?
– Как не знать, товарищ барин, – ответил тот. – Мигом домчим за полтину.
Травин внимательно посмотрел на мужичка.
– Два двугривенных, – поправился тот. – Корм нынче дорогой, ты уж войди в положение, фининспектор проходу не даёт.
Варя, усевшись в пролётку, взмахнула руками, попыталась встать, повозка тронулась, и она упала прямо на Сергея.
– Как это чудесно, помнишь, Серёжа, у Ахматовой. Зажжённых рано фонарей шары висячие скрежещут, всё праздничнее, всё светлей снежинки, пролетая, блещут. Скоро снег растает, уйдёт, как наша любовь, исчезнет навсегда. – Она обмякла, Травин было подумал, что уснула, но учительница просто так сдаваться не собиралась. – Снег вернётся зимой, мой милый, и всё вернётся. Вперёд, возничий, мчи что есть сил! Рожей вперёд смотри, куда пялишься.
– Барыня-то, кажись, уже нажрамшись, – вставил своё извозчик, пролётка как раз проезжала Великие ворота. – В зюзю они, значит. В баньку бы их, значит, чтобы потом в кабак, значит, а то непотребство в таких видах.