Император Николай II. Екатеринбургская Голгофа

Судя по всему, Рузский был несколько удивлён таким резким изменением ситуации. Он попытался выяснить у Родзянко причину этого изменения, но в ответ получил лишь новые разглагольствования. Рузский посетовал, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно. Родзянко его заверил, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех. Рузский спросил: «Нужно ли выпускать манифест?» Родзянко дал, как всегда, уклончивый ответ: «Я, право, не знаю, как вам ответить. Всё зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой»[179]. Несмотря на эту двусмысленность, Рузский понял ответ однозначно: манифест посылать не надо. С этого момента начинается усиленная подготовка к составлению нового манифеста об отречении. Заканчивая переговоры с Родзянко, главкосев спросил, может ли он доложить Государю об этом разговоре, на что получил от Родзянко ответ, что тот ничего против этого не имеет. Таким образом, для Рузского теперь Родзянко решал: сообщать что-либо Государю или нет. Мнение Царя, его поручения и распоряжения в расчёт не принимались.

Свои переговоры с Родзянко Рузский сразу же перенаправлял в Могилев Алексееву. По окончании их Наштаверх потребовал «разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре с Родзянко»[180]. Алексеев просил передать Рузскому, что, по его глубокому убеждению, «выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать Царским детям, а затем начнётся междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет Династия»[181]. Наштаверх, «отбросив всякий этикет», властно требовал отречения Царя, шантажируя жизнью государевой семьи и военным поражением России. Генерал Данилов ответил, что Рузский только что уснул после бессонной ночи и он не считает нужным его будить (в отношении Рузского этикет соблюдался). Затем Данилов высказал мнение, что убедить Государя согласиться на отречение будет нелегко. Решено было дождаться результатов разговора Рузского с Государем. В ожидании этого разговора Алексеев начал готовить циркулярную телеграмму для главнокомандующих фронтами А.Е. Эверту, А.А. Брусилову и В.В. Сахарову, в которой просил их выразить свое отношение к возможному отречению Государя. Не успел Алексеев поинтересоваться мнением главнокомандующих, как они сразу же, не задумываясь, ответили: отречение необходимо, причём как можно скорее. А.А. Брусилов писал: «Колебаться нельзя. Время не терпит. Совершенно с вами согласен. Немедленно телеграфирую через главкосева всеподданнейшую просьбу Государю Императору. Совершенно разделяю все ваши воззрения. Тут двух мнений быть не может»[182]. Примерно такими же по смыслу были ответы всех командующих. Такая единая реакция со стороны командующих фронтами могла быть только в случае – если они заранее знали как о предстоящем опросе Алексеева об отречении, так и ответах на него. Генерал-лейтенант барон К.К. Штакельберг был убеждён: «Готовили всё это давно. Воспользовались только волнениями в Петрограде. Ставка по отъезде Государя в один день снеслась с командующими фронтов от Севера России, до Румынии и Малой Азии. Установилась полная связь между Алексеевым, Родзянкой и высшими генералами»[183].

Весьма осведомленный последний министр финансов Российской империи П.Л. Барк утверждал в декабре 1922 г.: «Я ни минуты не сомневаюсь, что план убедить Государя Императора отречься был заранее разработан этими господами, и что командующие армиями, подготовленные низкой пропагандой, были готовы ко всем случайностям. Ответы этих генералов на телеграфный запрос в роковое число 2 марта были результатом долгой и тщательной подготовки»[184].

Особенно тяжело на Государя подействовала телеграмма дяди – Великого Князя Николая Николаевича, который «по духу и долгу присяги» «коленопреклонённо умолял» отречься от престола. Генерал Н.А. Епанчин писал: «Что же должен был сделать верноподданный генерал-адъютант и дядя Государя, получив депешу Алексеева? Он должен был ответить, что он не только не осмелится просить Государя об отречении, но воспротивится всеми мерами, даже силою оружия, против тех, кто это сделает»[185]. То же самое можно сказать и о других главнокомандующих фронтами. Из них единственный, кто покаялся, был генерал А.Е. Эверт. Его супруга вспоминала: «20 июля пришло известие об убийстве Государя. Оно совсем подкосило мужа. Он впал в свою прежнюю задумчивость, однажды у него вырвалось восклицание: “А все-таки, чем ни оправдывайся, мы, главнокомандующие, все изменники присяге и предатели своего Государя! О, если бы я только мог предвидеть несостоятельность Временного правительства и Брест-Литовский договор, я никогда бы не обратился к Государю с просьбой об отречении! Нас всех ожидает та же участь и поделом!”»[186] 12 ноября 1918 г. слова генерала Эверта пророчески сбудутся: он будет убит чекистским конвоиром при «попытке к бегству».

Н.В. Рузский уверял позднее, что телеграммы главнокомандующих произвели тягостное впечатление на Государя и сыграли главную роль в его решении отречься от престола[187]. Ближайший помощник Рузского генерал Ю.Н. Данилов пишет, что Государь, после долгого душевного борения, наконец, сказал: «Я решился… Я решил отказаться от престола в пользу моего сына Алексея… При этом он перекрестился широким крестом»[188]. Так, заговорщики создали картину спонтанного решения Императора Николая II об отречении.

Между тем в переписке Ставки с Северным фронтом вплоть до приезда в Псков А.И. Гучкова и В.В. Шульгина нет ни одного упоминания о согласии Государя отречься от престола. При этом известно, что проект манифеста об отречении в пользу Цесаревича Алексея существовал по крайней мере к утру 2 марта. В 10 ч. 15 м. генерал М.В. Алексеев объявил главнокомандующим, что М.В. Родзянко требует отречения Императора в пользу Сына, отдал затем распоряжение о подготовке проекта «манифеста». Но Государь ничего об этих действиях не знал. Д.Н. Дубенский писал, что этот манифест «вырабатывался в Ставке и автором его являлся церемониймейстер Высочайшего Двора, директор политической канцелярии при Верховном главнокомандующем Базили, а редактировал этот акт генерал-адъютант Алексеев»[189]. То же самое подтверждал и генерал Ю.Н. Данилов[190].

Однако Основные законы Российской империи не знали понятия «отречения от престола», когда речь шла о царствующем Монархе. Крупнейший русский правовед М.В. Зызыкин отмечал, что о возможности отречения царствующего Монарха «ничего не говорят Основные законы и не могут говорить, ибо раз они сами исходят из понимания Императорской власти как священного сана, то государственный закон и не может говорить об оставлении сана, даваемого Церковью»[191].

Обстоятельства, при которых Государь якобы подписал «манифест», до сих пор неизвестны. Но единственное, что можно точно утверждать, что все события вокруг так называемого отречения были неслыханным насилием над волей и личностью Императора Николая II. М.В. Зызыкин отмечал, что «отречение» Императора Николая II от престола «юридической квалификации не подлежит и может быть принят только как факт революционного насилия». Примечательны слова товарища обер-прокурора Святейшего Синода князя Н.Д. Жевахова, сказанные им в марте 1917 г.: «Отречение Государя недействительно, ибо явилось не актом доброй воли Государя, а насилием»[192].

Протоиерей Владимир Востоков на заседании Поместного собора Российской Православной Церкви заявил: «Собор должен сказать, что в феврале-марте произведен насильственный переворот, который для православного христианина есть клятвопреступление, требующее очищение покаянием. Всем нам, начиная с Вашего Святейшества (имелся в виду Патриарх Тихон (Беллавин). – Авт.) и кончая мною, последним членом Собора, должно преклонить колена пред Богом и просить, чтобы Он простил нам наше попустительство развитию в стране злых учений и насилия. Только после всенародного собрания искреннего покаяния умирится и возродится страна, и Бог возвысит нам Свою милость и благодать»[193].

О преступном, насильственном характере так называемого «отречения» говорил на Соборе и профессор Московской духовной академии С.С. Глаголев: «При обсуждении вопроса о нарушении присяги бывшему Государю Императору Николаю Александровичу нужно иметь в виду, что произошло не отречение Николая II, а свержение Его с престола, и не только свержение Его, но и самого Престола. Нужно нам одуматься и принести достойные плоды покаяния»[194].

То есть все правовые акты, подписанные Государем в Пскове 1–2 марта 1917 г., независимо от того были ли они подлинными или фальсифицированными, являются юридически ничтожными уже потому, что при их составлении был нарушен главный принцип делающий действительным любой юридический договор, а именно – добровольность.

Таким образом, «отречение» Императора Николая II, даже если бы он действительно подписал всем известную бумагу, является юридически ничтожным (то есть недействительным) прежде всего потому, что оно полностью противоречило законодательству Российской империи. Сам документ, именуемый «манифестом», ни в коем случае таковым не является. В наши дни мнение о юридической ничтожности так называемого «отречения» разделяет научно-общественное сообщество: доктор ист. н. А.И. Рупасов, доктор ист. н. В.М. Лавров, канд. ист. н. М.М. Сафронов, канд. ист. н. генерал-лейтенант Л.П. Решетников, доктор юр. наук М.Н. Кузнецов, протоиерей Георгий Вахромеев, протоиерей Сергий Чечаничев, А.Ю. Сорокин, бывший прокурор Крыма Н.В. Поклонская, магистр права судья Н.П. Ильичева.

«Отречение» является актом ничтожным и потому, что Государь Император, даже если представить, что он его подписал, не обратил его в закон. Если бы Государь вдруг добровольно согласился бы отречься от престола, то это отречение юридически могло было быть теоретически приравнено только к факту его кончины. Понятно, что почивший Монарх не мог объявлять в манифесте о своей смерти. Поэтому это делал в своем манифесте вступивший на престол его преемник. Законы Российской империи четко регламентировали этот момент. Статья 53 гласила: «По кончине Императора Наследник его вступает на Престол силою самого закона о наследии, присваивающее ему сие право. Вступление на престол Императора считается со дня кончины его предшественника». Таким образом, Император Николай II, в случае его добровольного решения оставить престол, мог бы выразить свою волю не в виде манифеста, а в виде любого иного акта, так как, образно говоря, он с этого момента как бы «умер» и манифесты издавать уже не мог. Манифест же должен был издавать Император Алексей II, который вступал на престол автоматически после волеизъявления своего отца. Н.П. Ильичева отмечает по этому поводу: «Даже если допустить отречение Николая II от престола состоявшимся, то его нельзя признать действительным, в связи с тем, что оно не обращено в закон. Отречение Императора могло быть обращено в закон, только верховной властью, а именно лицом, следующим в очереди наследования (в нашем случае Цесаревичем Алексеем), которое бы заняло освободившийся престол. Обратить в закон отречение можно было только одним образом – законодательным актом (манифестом) о восшествии на престол лица, следующего в очереди наследования. С юридической точки зрения престол Российской империи на законных основаниях принадлежал Николаю II вплоть до его смерти – 17 июля 1918 года»[195].

Исследование так называемого «акта» «отречения» Императора Николая II позволяет сделать вполне категоричный вывод о том, что он полностью или частично фальсифицирован. Но самым вопиющим противоречием являются описания так называемого «манифеста», сделанные «свидетелями» отречения. Так, В.В. Шульгин уверяет, что манифест представлял собой «две или три четвертушки – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке»[196]. Это же Шульгин повторил и на допросе в ВЧСК[197]. О «четвертушках» говорит и генерал Ю.Н. Данилов: «Наконец, вошел Государь и принес с собой текст манифеста, отпечатанного на пишущей машинке на нескольких белых листках телеграфных бланков»[198]. О телеграфных бланках-четвертушках говорит и А.А. Мордвинов[199]. Но, как известно, имеющийся текст «манифеста» напечатан на одном большом листе бумаги.

Так называемое «отречение» Императора Николая II было задумано задолго до февральских событий. Одним из его главных разработчиков был А.И. Гучков. В августе 1917 г. он признавал: «Государь должен покинуть престол. В этом направлении кое-что делалось ещё до переворота, при помощи других сил. <…> Самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с первого момента, когда только выяснилось это шатание и потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, что следовало сделать»[200]. О том, что «отречение» было спланировано заранее, говорил и спутник А.И. Гучкова по поездке в Псков В.В. Шульгин: «Вопрос об отречении был предрешён. Оно произошло бы независимо от того присутствовал Шульгин при этом или нет»[201]. Уже днём 2 марта в 15 ч. П.Н. Милюков заявил: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола, или будет низложен. Власть перейдёт к регенту Великому Князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей»[202]. Заметим, Милюков в середине дня 2 марта говорит об отречении как о деле решённом. О том, что «отречение» как Государя, так и Великого Князя Михаила Александровича было предусмотрено заговорщиками заранее, свидетельствует журнал заседания Временного правительства от 2 марта, которое состоялось до «добровольного» отречения Императора Николая II, все «свидетели» утверждают, что это случилось поздним вечером – ночью с 2 на 3 марта, и уж тем более до «отказа» от престола его брата. Между тем на этом заседании П.Н. Милюков заявил: «Совет рабочих депутатов по вопросу о судьбе бывших членов Императорской фамилии высказался за необходимость выдворения их за пределы Российского государства, полагая эту меру необходимой как по соображениям политическим, так равно и небезопасности их дальнейшего пребывания в России. Временное правительство полагало, что распространять эту меру на всех членов семьи Дома Романовых нет достаточно оснований, но что такая мера представляется совершенно необходимой в отношении отказавшегося от престола бывшего Императора Николая II, а также по отношению к Великому Князю Михаилу Александровичу и их семьям»[203]. Анализируя этот документ, В.М. Хрусталев делает вывод: «Этот документ показывает, что с первых шагов новые претенденты на верховную власть в России были практически едины во взглядах на дальнейшую участь представителей Династии Романовых. Таким образом, последующие события, связанные с отречением Николая II и ведением переговоров с Великим Князем Михаилом Александровичем, были только фарсом»[204].

С.П. Мельгунов утверждал, что подготовкой и организацией Февральского переворота 1917 г. руководили две масонские группы: военная и гражданская. Во главе одной стоял А.И. Гучков, во главе другой – А.Ф. Керенский. Сотрудничество, хотя и весьма законспирированное, между ними проявило себя в полной мере в февральские дни 1917 г. и главным образом в деле свержения Императора Николая II и уничтожения русской Монархии. Керенский понимал, что революционный арест Государя и простое отречение его от престола будет, по выражению М.В. Родзянко, означать, что Царь отрёкся «в пользу никого». А это в свою очередь чётко выявляло бы революционную сущность нового режима, которую Керенский до поры до времени стремился скрыть. Нужно было создать впечатление легитимной передачи власти, которая, однако, привела бы к обезглавливанию монархии и, как следствие этого, к её гибели. Не вызывает сомнений, что после того, как Императорский поезд был направлен в Псков, Керенский и Гучков действовали в отношении Государя в полном согласии.

По всей видимости, отречение в пользу Великого Князя Михаила Александровича было результатом сговора А.И. Гучкова и Н.В. Рузского в обход генерала М.В. Алексеева. Тот полагал, что всё закончится «отречением» в пользу юного Цесаревича, при котором Наштаверх надеялся играть ведущую роль. Алексеев считал, что назначение его на должность «диктатора» должно произойти в Царском Селе самим Императором. Генерал С.С. Саввич вспоминал, чтобы «оформить детали», Государь должен был быть отправлен в Царское Село и объявить там о своем отречении в пользу сына[205]. Вечером 2 марта депутат Государственной думы кадет Ю.М. Лебедев говорил, что Гучков и Шульгин едут в Псков вести переговоры с Николаем II, и «результатом этих переговоров явится приезд Государя в Царское Село, где будет издан ряд важнейших государственных актов»[206]. М.В. Алексеев думал, что играет по правилам Гучкова: юный император Алексей II и регентский совет, но он не знал, что сам Гучков уже давно играет по планам Керенского, в которых места наштаверху не было.

Знали заранее о неизбежности «отречения» и военные изменники, прежде всего начальник штаба Ставки генерал-адъютант М.В. Алексеев. Офицер Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Ю.В. Зубов вспоминал, что 1 марта 1917 г. был получен приказ идти на помощь Государю и подавить смуту в Петрограде. Батальон был уже погружен в вагоны и двинулся в путь, когда на станции Рожище в вагон командира батальона явился комендант станции и передал приказ из Ставки вернуться в места дисклокации, так как «в Петрограде наступило успокоение». Телеграмма была подписана: «генерал Алексеев». На эту телеграмму офицеры батальона ответили, что они не знают «генерала Алексеева», а знают – генерал-адъютанта Алексеева. Через некоторое время по аппарату Юза из Ставки пришел повторный приказ о возвращении на позиции, вновь подписанный «генерал Алексеев»[207]. Таким образом, уже 2 марта, еще до всяких «добровольных манифестов», М.В. Алексеев отказывался от весьма почетного наградного титула «генерала-адъютанта Его Императорского Величества», что доказывает его полную осведомленность и участие в свержении Императора Николая II с престола. В 17 ч. 23 м. 2 марта в своём разговоре по прямому проводу с главным начальником Одесского военного округа генералом от инфантерии М.И. Эбеловым генерал В.Н. Клембовский уверенно заявлял: «Исход один – отречение в пользу Наследника под регентством Великого Князя Михаила Александровича. Его Величество решение ещё не принял, но, по-видимому, оно неизбежно»[208]. Откуда такая уверенность у помощника начальника штаба? Ведь еще спустя три часа генерал Данилов сообщал, что «окончательное решение вновь откладывается»[209]. Вообще предстоящее подписание отречения мало заботило генералов Ставки. Они говорили о нём как о деле решённом. На вопрос генерала Д.Н. Дубенского, заданный 2 марта одному приехавшему из Петрограда полковнику, «что же говорят о Государе?», последовал ответ: «Да, о Государе ничего не говорят…»[210].

Что мог сделать Император Николай II в условиях фактического пленения своего военными заговорщиками? По верному определению Г.З. Иоффе: «Подавить открыто революцию Николай II уже не мог. В Пскове он был “крепко” зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически невозможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что, если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А.И. Гучкова, Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет»[211].

Категорический отказ Государя обсуждать оставление престола вынудил бы заговорщиков его убить, так как у них не было бы в этом случае иного выбора. Любой иной исход привел бы их на скамью подсудимых военно-полевого суда с предрешенным приговором за государственную измену. Стоящие за заговорщиками иностранные спецслужбы были также готовы физически уничтожить любого из Династии Романовых, претендующего на трон. 19 марта 1917 г. посол США в России Р. Френсис отправил государственному секретарю Р. Лансингу следующую телеграмму: «Приняты все меры, чтобы не допустить никаких претензий на трон, как со стороны великого князя Михаила, представляющего прямое наследование после отречения царя и царевича, так и сделать тщетной всякую попытку сохранить имперскую преемственность вплоть до “people act”»[212]. Император Николай II смерти не боялся, но понимал, что его убийство приведёт к гражданскому противостоянию и поражению России во внешней войне. Протоиерей Сергий Чечаничев отмечает: «Заговорщики действовали наверняка. И если суммировать все, дошедшие до нас на сегодня сведения, то можно заключить, что Государю, в случае если он не подпишет т. н. “акт отречения”, были предъявлены следующие угрозы – будет убита вся семья Государя – Супруга, Дочери и Сын, разразится династический кризис, вспыхнет гражданская война и Государь окажется виновником братоубийственной резни, которая неминуемо возникнет между восставшим народом и верными присяге войсками»[213].

У Государя было два выбора: призвать к гражданской войне или признать режим узурпаторов. Император Николай II не сделал ни того, ни другого. Он предпочёл заточение и мученическую смерть участию в братоубийственной войне и беззаконии. Государь пытался переиграть заговорщиков, выиграть время, любым путем вырваться из-под их контроля. С этой целью он мог дать согласие на оставление им престола, но в такой форме, которая никак не могла удовлетворить заговорщиков и которая давала Государю возможность для дальнейшего маневра. Священник Сергий Чечаничев пишет по этому поводу: «Предположим, что в ходе переговоров, под воздействием шантажа, заключавшего в себе вполне реальные угрозы, Государь пошел на уступки: что-то пообещал или даже подписал карандашом какую-то телеграмму, воспринятую и предъявленную заговорщиками обществу, как акт отречения. Но если действие совершается под влиянием шантажа, насилия, угрозы, обмана, заблуждения или стечения тяжелых обстоятельств, то воля человека на совершение соответствующего действия не может проявляться в полной мере. Она так или иначе “связана”. А в данном случае Государь заботился вовсе не о своей жизни и даже не о жизни своей семьи, а о спасении армии, которую заговорщики, лишая снабжения, обрекали на погибель»[214].

В связи с этим совершенно не исследованной представляется так называемая «телеграмма» Императора Николая II следующего содержания: «Председателю Госуд.[арственной] Думы Петр.[етроград]. Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России. Посему Я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича. НИКОЛАЙ»[215]. Точно неизвестно, когда была написана эта телеграмма. Штаб-офицер для поручений в управлении Генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего полковник В.М. Пронин уверял: «Проект телеграммы относится, по-видимому, к периоду 3–4 час. дня 2 марта 1917 г. Написан в Пскове. Передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилеве. ген. Алексеев»[216]. Генерал А.И. Деникин утверждал, что эта телеграмма была написана Императором не 2 марта, а 3-го, уже в Могилёве[217]. Но наиболее ценным является документ, приписываемый графу В.Б. Фредериксу, датируемый 2 марта 1917 г. Непонятно, что это – дневник или воспоминание. Для дневника, тем более для мемуаров, в этой записи слишком много исправлений и вставок чисто редакционного характера. Такое впечатление, что ее готовили к публикации. В этом документе говорится: «Сегодня после завтрака Его Величество изволил вызывать меня, генерал-адъютанта Рузского, Начальника штаба Северного фронта генерала Данилова, генерала Савича. Его Величество изволил объявить, что как ему не тяжко, но в данный момент для спасения России Он решил отречься от престола в пользу Своего Сына. Регентом же назначает Своего Брата Михаила Александровича. По окончании совещания Государь Император отправил телеграмму Председателю Государственной думы Родзянко для всенародного объявления об отречении от престола»[218]. Нет сомнений, что если Государь и подписывал какие-либо бумаги о готовности отречься, то это и была эта «телеграмма». Кстати, она написана на телеграфной «четвертушке». Вспомним, что В.В. Шульгин и другие, говоря о «манифесте» об отречении, утверждали, что он был написан на телеграфных «четвертушках». Однако известно, что эта телеграмма не была послана в Петроград. Д.Н. Дубенский, А.А. Мордвинов и В.Н. Воейков утверждают, что этого не дал сделать генерал Н.В. Рузский, который завладел телеграммой и не дал ее отправить. Сам Н.В. Рузский утверждал, что не отправлять телеграмму ему разрешил сам Государь, согласившись дождаться приезда Гучкова и Шульгина. Как бы там ни было, но это, казалось бы, столь желанное для заговорщиков решение Государя почему-то их не устроило. Внимательный анализ «телеграммы» объясняет причину этого. Очевидно, что она не является объявлением об отречении от престола. «Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России