Душегуб

1

В январе 1993 года в одно из предприятий лесной отрасли был назначен новый директор. Звали его Алексей Иванович Нексин. Не было в его направлении в отдаленный район западной области страны, где местами еще сохранились богатые растительностью и живностью леса, ничего особенного, но работникам лесхоза было известно, что до прихода к ним Нексин занимал высокую должность в партийных органах, которые за ненадобностью устранили. Еще народная молва утверждала, что Нексин – начальник строгий, его все боятся, сторонятся, хотя никто не мог вспомнить и назвать что-то конкретное и нехорошее, с ним связанное. И все же имелась о нем недобрая слава, и даже те, кто совсем его не знал, но первый раз видел всегда серьезное и словно чем-то недовольное лицо Нексина, соглашались с устоявшимся мнением. Было что-то тревожное и в самой фамилии – Нексин. Если в ней читать первую букву «Н» не на кириллице, а на латыни, как «Ха», то получалось «Хексин» или «Гексин», и это слово означает буквально «нечистую силу», даже «убийцу-изувера», однако об этом не догадывались; не знал и сам Нексин, не имевший понятия о происхождении фамилии.

Для самого Нексина приезд в лесхоз был сродни наказанию, особенно в нелегкое и непростое время начала девяностых годов (теперь уже прошлого столетия), когда в обществе происходила сравнимая с самыми крупными социальными потрясениями ломка жизненных ориентиров.

Нексин вырос в городе, в Центральной России, в простой семье. Родители были рабочие и приложили максимум сил, чтобы дать сыну образование, и он, всегда посредственный в учебе, не имея никаких особенных способностей и талантов, но с детства настырный и самолюбивый, добился своего – получил высшее образование. Однако выучился не конкретному делу, не на врача или инженера, как хотели родители, а получил гуманитарную специальность. Как раньше было принято, после института Нексина направили по распределению, далеко от дома. Отработал он пару лет в юстиции и за счет удачного стечения обстоятельств, прилежания, почтения к начальству перебрался сначала в районный, затем областной комитет партии коммунистов, сделав за десять лет карьеру партийного работника и уяснив, что нет лучше службы, чем служба чиновника. Он по этому поводу в блокноте, куда время от времени записывал разные мысли, его посещавшие, сделал такую запись: «Все же выгодна служба в аппарате; здесь не надо думать, как заработать деньги, – их выдают, и, главное, исправно… Опять же меня стали уважать, я при власти, у меня возможности… Правда, какой-то идиот однажды в приемной кричал, что народ таких, как я, не только не уважает, а презирает… Но этот человек – дурак, потому как умные люди не должны так думать, либо он просто завидует…»

Помимо блокнота, куда записывал самые важные и сокровенные мысли, Нексин имел папку, в нее складывал вырезки из газет или целиком номера газет, в которых о нем писали. Время от времени он доставал папку, перебирал ее содержимое, перечитывал, и ему было очень приятно, что это все о нем; и самому себе он начинал казаться особенным, гордился собой, и в это время ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь еще увидел, сколько о нем написано, и приятно удивился.

Холерический по характеру, Нексин всегда испытывал какую-то неполноценность из-за невысокого роста; ему казалось, что все, кто выше его, смотрят на него свысока не только в буквальном, но и переносном смысле и испытывают к нему, как к какому-нибудь пигмею, снисхождение. И вследствие этого Нексин, желая подчеркнуть, что он фигура значимая, старался держаться с людьми излишне твердо и требовательно, если не сказать – жестко; а еще – всегда добивался своего, даже тогда, когда был не прав. Со временем стал тщеславен, в нем выросла непоколебимая вера в его исключительность, которую другие называли гордыней; но это вовсе не мешало, наоборот, помогало продвигаться по возрастающей на службе. И с годами в нем все сильнее, подобно маниакальному, росло чувство, что он должен в жизни сделать нечто особенное, возвыситься над толпой, и ему было безразлично, как это произойдет, и что он должен будет для этого сделать, потому что не принадлежит себе; и еще думал, что именно к таким, как он, относится пословица: «На миру и смерть красна». А самым большим для него удовольствием было отчитывать за любую, даже самую малую, провинность кого-либо, кто был выше его и крупнее телом; тогда Нексин, видя большого человека с покорно поникшей головой, перед ним сложившегося, как бумажный карточный домик, торжествовал от избытка своего превосходства, заключенного в костюм сорок шестого размера с подставленными плечиками, чтобы казаться шире в груди. К его упрямству оппоненты более умные относились или снисходительно, чтобы себя не утруждать напрасными спорами, или кто-то уступал ему из опаски, чтобы не иметь лишних проблем и неприятностей, потому как знали, что если что-то делалось вопреки мнению Нексина, то он, с его злопамятством, обязательно мстил этому человеку. В результате у Нексина все или почти все получалось, и он был очень доволен собой, как и тем, что уже к тридцати пяти годам имел должность, позволявшую ему безапелляционно учить жить других, – для этого у него помимо власти были особые полномочия от его партии заниматься духовным воспитанием человека. И Нексин, находясь на должности инструктора по идеологии обкома партии, старался изо всех сил быть примерным коммунистом. Человек вовсе не наивный, сказать правильно: в меру одураченный доктриной партии о справедливости и равенстве людей, потому что ничем иным его, сначала пионера, потом комсомольца, наконец, коммуниста, не пичкали, он поначалу искренне верил, что в обществе возможны какие-то идиллические отношения, основанные на утопии о равенстве, братстве и справедливости. Но обычные настроения человека, который каждый день ест, пьет, одевается и делает еще невесть что, брали верх над его мироощущениями. Очень скоро прагматизм стал не чужд и ему, а всякие непохожести в уровне жизни между простыми гражданами и такими, как он номенклатурщиками, стал считать временными трудностями бытия. И если где-то на заводском или фабричном собрании вдруг слышал от рабочего вопрос: почему из каждых десяти путевок, выделяемых в санатории, девять получают служащие администрации, парткома или профсоюза и только одну рабочий завода, – делал искренне сочувствующее лицо и отвечал: «Я вполне разделяю ваше мнение, товарищ, и мы с этим обязательно разберемся, наведем порядок. Но и вы должны, как человек, надеюсь, сознательный, понимать, что партия и государство не может, к сожалению, в данный момент всех обеспечить необходимыми благами. Зато вы должны гордиться, что именно вы, а не кто иной, – Нексин при этом делал небрежный кивок в сторону президиума собрания, – созидаете наши общенародные блага, вы наша опора, и уже не за горами ваш праздник». В этой эклектике носителя коммунистических идей все было как в проповеди священника для прихожан, которых призывают смириться перед суровой действительностью взамен будущего рая. Но для Нексина важным оставалось, чтобы окружающие его считали исключительно честным и порядочным, никто не смел ни в чем упрекнуть. Он фанатично дорожил своим положением и именем, не допуская ни малейшей возможности сомневаться по поводу его статуса и репутации; для этого был готов поступиться чем угодно и кем угодно, применить все свое умение, а если понадобиться, то и силу. И было в том не просто гипертрофированное чувство тщеславия, а нечто большее, как бывает у человека с параноическим настроением, который, например, испачкав незначительно костюм, тотчас стремится вытравить и убрать пятно, а если это затруднительно, уничтожить сам костюм, только бы оставался ненарушенным привычный порядок вещей.

Все время занятый карьерой Нексин долго не находил времени для устройства личной жизни. Нельзя сказать, что ее не было, но его отношения с женщинами, сколько бы им ни говорил о любви, были обычным увлечением с целью удовлетворения физического желания. Он особенно не задавался вопросом: отчего так происходит? Поэтому себя и не считал виновным, а расставаясь с очередной пассией, оправдывался тем, что «еще не время… не встретил единственную и главную». Отчасти был прав, потому что отношения его начинались, когда не он, а его «находили» женщины, желавшие устроить свою судьбу с успешным чиновником. И Нексина устраивала такая жизнь, не обремененная заботами о другом человеке, проблемами, в том числе материальными, которые считал слишком дорогой платой за удовлетворение банального, в сущности, полового влечения.

И все же с ним произошло такое, что он неожиданно для себя стал сильно страдать, случайно познакомившись с Хромовой Еленой Аркадьевной. Она была очень красивая женщина и, в отличие от других, не замечала Нексина. Это задевало его самолюбие, он стал ловить себя на мысли, что теперь самому приходилось вести себя так, чтобы его заметили. И продолжалось все достаточно долго, пока он, измотанный ухаживаниями, услышал от нее, пожалевшей его и оценившей по своему его усердие, сокровенное «да». И они стали встречаться то у него дома, то у нее. Но Нексин, добившись своего, так и не женился, всякий раз откладывая по самым разным причинам этот ответственный шаг, а в разговорах с Хромовой обычно отшучивался известной фразой, что «счастье не в штампе в паспорте». Его устраивали фактические, а не юридические отношения, потому что тайно продолжал думать, что имеет миссию гораздо более важную, чем жениться, родить и воспитывать детей.

Так прошло два года их совместной жизни. Он в Елене Аркадьевне не разуверился, наоборот, сильно к ней привык и думал, что это и есть чувство, которое называют любовью; и для нее старался, угождал во всем, баловал и очень хотел быть в ее глазах хорошим другом и любовником. Он считал самонадеянно, что и она его любит, послушна во всем и верна. Такие их отношения огорчали лишь Елену Аркадьевну, желавшую, как многие женщины, иметь семью. Она терпела, утешая себя расхожей мудростью, что «всему свое время», ждала от близкого человека желанных слов, когда ее позовет в загс, и верила ему, когда он повторял, что любит, очень дорожит ею, и принимала от него, как должное и как подтверждение слов, подарки на день рождения, Новый год и Восьмое марта.

Но так случилось, что устроенная, обеспеченная хорошим денежным содержанием, а главное, понятная жизнь – все разом пошло под откос. Если раньше Нексин знал на день, на неделю, на месяц вперед, чем будет заниматься, что его ожидает на службе, в быту, то, когда не стало государства, идеологию которого он представлял и защищал, больше уже не знал, что его ждет, чем придется заниматься, за счет чего существовать. Была у него не растерянность по поводу смены режима в стране, а самая настоящая злость и такой необычный прилив энергии, что, ему казалось, он был готов на любые действия, вплоть до того, что физически расправиться с любым, чтобы только смести прочь новую власть, у которой не было никакой идеологии, у которой не было даже лживой филантропии коммунистов, а всюду процветало правило первобытных италийцев – «человек человеку волк»; все вокруг, словно звери, отбирали друг у друга, глумились друг над другом, и казалось, что еще чуть-чуть, и на эту страну, как на Содом, «прольется дождь из серы и падет огонь с неба»[1].

Но никто не звал Нексина на баррикады, и почему-то никто из его ближайшего окружения так же сильно, как он, не переживал о прошлом, наоборот, к его удивлению, вокруг люди были очень сердиты на прежнюю власть, словно при ней не было ничего хорошего. Но Нексин по инерции, несмотря на происходящие перемены, какое-то время продолжал верить и надеяться, что все вернется назад, он будет жить прежней жизнью, ходить, как раньше, на службу и оставаться нужным и не последним в городе человеком. И Нексин оставлял без внимания звучавшие для него просьбы, советы бывших коллег, даже Елены Аркадьевны, – все они говорили, что было бы лучше, если бы он начал жить заново, шел работать по основной специальности, благо имел большой опыт общения с людьми. Но он относился презрительно к таким разговорам, продолжал думать, что общее сумасшествие и эйфория по поводу новой жизни обязательно пройдут, что люди в его стране, как после тяжелой пьянки и глубокого похмелья, опомнятся.

Иллюзии по поводу возврата к старой жизни Нексина исчезли разом, когда с Еленой Аркадьевной однажды холодным зимним вечером зашел поужинать в знакомый ресторанчик. Здесь они стали свидетелями сцены, которая ему не могла и присниться. Как у ребенка наступает разочарование, когда он завороженно смотрит в глазок игрушки-калейдоскопа с яркими, сказочными огнями драгоценных камней, но вдруг калейдоскоп ломается и обнаруживается, что это вовсе не драгоценные камни, а кусочки обычного цветного стекла, так и Нексин вдруг понял, что прошлое безвозвратно потеряно.

Приятный и тихий вечер уютного ресторана нарушила шумная компания. Их было шесть человек: три женщины и трое мужчин, все примерно одного с Нексиным возраста. Ему на мгновение показалось, что кого-то из прибывших он раньше видел. Он не стал этому придавать значения, так как вполне мог видеть, поскольку за много лет работы в областном центре, бывая в других городах области, с кем только не встречался. Официант провел гостей за стол с табличкой «зарезервировано». Дамы были одеты подчеркнуто нарядно, элегантно причесаны, и по всему было видно, что готовились; мужчины были в костюмах, но без галстуков, которые стали не очень модны из-за того, что к ним приклеилось кем-то ловко запущенное и ставшее очень расхожим в обывательской среде выражение: «масонская веревка» или «удавка интеллигента», – кому какое больше нравилось. По общему фону общения, репликам в компании не было сомнений в том, что все они знакомы, и, наверное, в ресторан пришли, чтобы отметить какое-то событие. Почти сразу новеньким подали первые закуски, спиртное, и они очень быстро освоились и вели себя раскованно и уверенно. Нексину показалось, что шатен с усами и стриженной квадратом бородкой шкипера ему знаком; тот и сам два раза оглянулся в его сторону. Нексин знал, что первое впечатление редко обманывает, он где-то видел этого человека, и не просто видел, а должен был с ним иметь какое-то дело, иначе лицо этого человека ему не показалось бы таким знакомым. Но как ни старался, не мог вспомнить обстоятельства, при которых встречался с ним; потом стал перебирать в памяти похожих людей с усами и бородами, – так и не смог вспомнить; наконец, решил, что если когда-то виделся с ним, то мимолетно и очень давно, ведь ему приходилось почти ежедневно общаться с новыми людьми, за месяцы и годы их набрались сотни, а запомнить в деталях каждого невозможно.

Романтический тон вечера для Нексина немного нарушился; настроение Елены Аркадьевны тоже изменилось, это стало заметно по тому, как она начала нервно покусывать губы, – ее обычная привычка, которую сама не замечала, когда волновалась, или когда что-то происходило против ее настроения. Алексей Иванович, чувствуя вину перед нею, попросил извинения и сказал, что люди бывают разные, не все сидят в ресторане тихо, как они, у вновь пришедших какой-то праздник.

– Дорогой, – сказала Елена Аркадьевна, легко тронув его за руку, – не переживай, все хорошо. Разумеется, сюда приходят, чтобы отдохнуть, расслабиться, у них, видимо, серьезный повод… – Она на мгновение задумалась и сказала: – Интересно, а какой у них может быть повод? Ты что думаешь?.. – Не дожидаясь ответа, сказала: – Мне кажется, что у них день рождения.

Нексин, уловив настроение Елены Аркадьевны, которая теперь уже пыталась успокоить его из-за расшумевшейся рядом компании, вдруг сказал:

– А давай заключим пари!

– О чем?

– А по поводу дня рождения… Поспорим, у кого из соседей день рождения.

– Ловко придумал, Нексин! Согласна! В таком случае десерт выбирает выигравший… Я считаю, что у кого-то из женщин…

– Хорошо, а я ставлю на их спутников. – Он увидел вышедшего из кухни с разносом официанта, который направился к ним, и сказал: – А вот и наш заказ… Пока займемся ужином…

Настроение Нексина и Елены Аркадьевны за едой стало лучше, и они почти перестали замечать шум, царивший в ресторане, в который продолжали подходить посетители, и зал вскоре оказался полон. За соседним столом один из гостей, тот самый, со шкиперской бородкой, подозвал к себе официанта и попросил растопить камин. Официант быстро исполнил его просьбу: под арочной кладкой топки камина зашипели сине-красными язычками пламени дубовые дрова, в ресторане вкусно запахло печкой, а общепитовская атмосфера сменилась теплом и уютом домашнего очага. Нексин и Елена Аркадьевна улыбались, не скрывая иронии по отношению друг к другу, ждали развязки заключенного пари, и оба стали прислушиваться, когда за столом соседей произнесут заветный тост. Ждать долго не пришлось.

У соседей с места встал высокий брюнет и, подняв высоко рюмку, сказал, обращаясь к сидевшему напротив него шатену с бородой и усами:

– Рудольф, нами выпито по три рюмки, а ты все продолжаешь интригу. Мы заждались твоего признания, скажи: так по какому поводу нас сегодня собрал и так смачно угощаешь? Я с Михаилом, – он повернулся в сторону другого приятеля, – даже поспорил. Я предположил, что ты выиграл в лотерею, а Миша говорит, что, наверное, купил новую машину… Признавайся! Хватит мучить народ!

– На что спорили? – спросил Рудольф.

– На коньяк, разумеется, – ответил теперь уже Михаил.

– Что же, – сказал весело Рудольф, – проспорили оба, а потому ставьте каждый по коньяку. Будем гулять дальше.

Нексин и Елена Аркадьевна разочарованно переглянулись – они тоже проиграли – из разговора следовало, что в любом случае это не был день рождения.

– Не буду вас больше утомлять, – сказал Рудольф, улыбаясь тонкими, видимо, всегда плотно сжимаемыми губами, от чего у него на лице время от времени появлялось выражение обиженного человека. – Собрал вас вот для чего… Все, что скажу далее, не воспринимайте как пафос, потому как для меня это много значит в жизни. Я хочу сегодня отметить похороны советской власти.

После таких слов у одних друзей Рудольфа вытянулись шеи, как у любопытных птиц; другие с испугу завертели головой, чтобы убедиться: не подглядывает ли кто за ними и не подслушивает. Нексин, которому было слышно все, о чем достаточно громко говорили за соседним столом, насторожился после последних слов. Рудольф продолжал:

– Да-да! Я не оговорился, в кругу близких друзей хочу отметить падение режима, при котором было не то чтобы нельзя говорить, что думаешь, а думать. Сами знаете, сколько всего приходилось пережить простым людям из-за паранойи по поводу будущего рая на земле. Нам это могли говорить только мошенники, потому как знали, что не будет никакого рая; они просто дурачили народ ради устройства своей личной жизни. Кто-то, может быть, думает, что это были сумасшедшие, но я считаю – они жулики, потому как, упиваясь и наслаждаясь властью, не забывали о прелестях земной жизни, а на обычного трудягу им было всегда наплевать, самое большее, что они для него делали, – это не давали сдохнуть с голоду, потому что на них надо было кому-то работать, но и это не всегда делали. Моего отца посадили за то, что сказал, что на его крестьянском дворе порядка больше, чем в колхозе. Он умер где-то под Магаданом. Я рос без отца, и не было никакой заслуги государства, как любят иной раз напомнить, что оно выучило, помогло мне стать человеком… – Он улыбнулся. – Человеком я стал самостоятельно, в первую очередь с помощью матери, которая как-то недавно мне сказала одну вещь, которую когда-то слышала от отца: «То, как мы живем, как устроена вся наша жизнь, – это должно быть примером и напоминанием людям всей земли, как не нужно жить». Ну а на «доктора Айболита», что поделаешь, я выучился потому, что с детства любил и люблю четвероногих больше двуногих. – Рудольф засмеялся. – Это не относится к тебе, дорогая (он обратился к одной из женщин, видимо, жене), и не относится к вам, мои друзья. В нашей ветеринарной станции, или «собачьей больничке», – так ее называли в округе – коллектив был не особенно большой, и мы занимались конкретным делом. Как-то уволился старый заведующий, и возник вопрос о новом; невольно речь зашла о моей скромной персоне. Я не стал возражать, тем более что увеличивалась заработная плата, появилась возможность лучше организовать коллектив, подобрать специалистов. Все, казалось, было за меня, однако возникла заминка: я был беспартийным. В районном комитете партии так и сказали: руководитель не может быть не коммунистом. Я не стал возражать против вступления в партию, хотя понимал, что это формальность. Очень быстро меня приняли кандидатом; в моей биографии особенно не копались, потому как отца давно реабилитировали. Но прошло совсем немного времени, как меня чуть ли не линчевали на том же бюро райкома, позорили, вынесли строгий выговор, материалы на меня передали в прокуратуру. Моя супруга и ты, Михаил, знаете, о чем идет речь, остальным расскажу. – И Рудольф начал рассказывать историю, известную Нексину, вспомнившему, откуда ему был знаком этот человек.

Нексин тогда числился не в областном, а районном аппарате, и на одном из заседаний бюро райкома – с тех пор прошло десять лет – среди прочих персональных дел рассматривалось дело недавно принятого в партию главного врача городской ветеринарной станции, им то и был нынешний посетитель за соседним столиком. Фамилии его Нексин так и не вспомнил, а имя было действительно какое-то варяжское – Рудольф. Все дело было основано на анонимном заявлении-доносе о том, что главный врач, пользуясь своим положением на государственной службе, занимается частным предпринимательством. По тем временам это было тяжкое обвинение. Вся фабула дела заключалась в том, что при ветеринарной станции был небольшой питомник по разведению породистых собак, которых потом забирала милиция и охрана. Аноним писал, что главный врач продает на сторону щенков, кроме того, незаконно выкармливает на станции кроликов, их тоже продает – одним словом, как указывалось в пасквиле, обогащается за счет государства, потому что ощенившиеся суки были на казенных харчах.

Ведший заседание бюро секретарь брезгливо скривил губы, когда сделали сообщение по делу заведующего ветеринарной станцией, полагая, что и без того все понятно, тем более что заведующий не отрицал, что щенки были, их просто отдали желающим, а кроликов разрешил держать одной из рабочих станции. Вопрос, казалось, был исчерпан, в воздухе даже на время повисла тишина-пауза, означавшая нелепость дела, все шло к тому, что на первый раз можно ограничиться обсуждением виновного. Но не тут-то было! Слово взял Нексин, сидевший до того неприметно, он решил выделиться в этом скучном судилище, посчитав, что недостаточно разобрались в деле заведующего ветеринарной станцией.

«А скажите, товарищ, значит, вы признаете, что были щенки?» – спросил Нексин. «Разумеется», – ответил заведующий. Нексин продолжал: «У нас, конечно, нет прямых доказательств того, что щенков продавали, а вырученные деньги присваивали, но ведь вы, раздавая щенков, получается, разбазаривали собственность государства, коей являются щенки. Что на это скажете?» Заведующий было растерялся от такого неожиданного поворота, но быстро собрался с ответом, улыбнувшись, сказал: «Я забыл указать в объяснении вашему помощнику, что щенки не питомника. Они от овчарки Пальмы, которая живет при станции, но с нашими кобелями у нее случки не было, она понесла от какого-то приблудного пса».

Нексин побелел лицом, понимая, что ветеринар своей находчивостью и наглостью, его выставил дураком, но быстро нашелся и спросил, стиснув зубы: «Ну а кроли у вас тоже пришлые? Наверное, из леса!..» – «Нет, я разрешил их выращивать нашей рабочей, у которой много детей, а их нужно кормить, но с ее мизерной заработной платы прокормить трудно. Кроли были для нее хорошим подспорьем. Я в этом ничего криминального не вижу». – «А скажите, товарищ заведующий, – спросил Нексин, – когда ваша рабочая занималась кроликами? В рабочее время?» – «И в рабочее, и после…» – «Это возмутительно, – сказал Нексин. – У него люди получают от государства зарплату, но тут же извлекают для себя выгоду на рабочем месте… Я считаю, что заведующий должен быть наказан, и, учитывая, что он, как минимум, не искренен на бюро, явно не договаривает, его следует более подробно допросить, для этого предлагаю передать материалы прокурору», – подвел свое выступление Нексин. С ним никто не стал спорить, все сделали так, как он сказал. Через месяц в отношении заведующего ветеринарной станцией милиция дело прекратила, не найдя состава преступления ни в эпизоде со щенками, ни с кроликами.