Американская история

Тогда: 2000 г.

Нью-Йорк – история

– Вот история, – сказала она мне. – Вероятно, это не то, чего ты ожидал. Хочешь, я тебе ее прочитаю?

Она держала информационный листок, который только что извлекла из своего почтового ящика в вестибюле многоквартирного дома. Отправлен он был из офиса общества сохранения исторического наследия в Эдинбурге, Шотландия.

– Давай, – сказал я.

Я все еще пил свою первую чашку кофе. Для любых историй было еще слишком рано, но Лил сидела напротив меня с довольным видом и явно желала, чтобы я ее выслушал.

– Я опущу то, что не кажется интересным. Вот что тут говорится: «Здание было построено как викторианский дом в 1855 году для человека по имени Джон Смит». Неужели его так и звали? Джон Смит? Это ведь как Джон Доу, тебе не кажется?

«Дом тогда назывался Суонстонхилл. К нему прилегало обширное поместье, включавшее леса и луга, а сам он стоял на возвышенности с видом на деревню Порт-Баннатайн на острове Бьют. Оттуда открывался панорамный вид на север, на так называемый Кайлс, узкую полоску моря, отделяющую остров от полуострова Коуэл».

Мы находились в тысячах миль от Шотландии, сидя в ее уютно неопрятной квартирке на тринадцатом этаже 104-й Ист-стрит в Нью-Йорке. Единственное окно в комнате выходило на другие окна на той же высоте в многоквартирном доме напротив. Солнце заглядывало в ее комнату лишь раз в день, около пяти часов пополудни, примерно на двадцать минут.

– «В начале 1870-х годов в западной части поместья был обнаружен природный источник. Вода была богата минералами и целебными солями».

Она вгляделась в небольшую карту, включенную в текст, и продолжила с жуткой имитацией английского акцента, который почти сразу же сменила на еще более жуткий шотландский:

– «Начались строительные работы по возведению к первоначальному зданию огромной пристройки, протянувшейся вдоль возвышенности в западном направлении.

Были добавлены флигели, в частности один в западном конце, который был построен как павильон для источника. В тот период водные отели были весьма популярны по всей Европе. Богачи стекались отовсюду, чтобы освежить телесную энергию и обрести всестороннее душевное здоровье, пили воду или купались в ней».

Она быстро подняла страницу и показала мне снимок – черно-белую, слегка не в фокусе, репродукцию старинной открытки. На ней был виден ряд небольших коттеджей, выстроившихся на длинном склоне холма. Здание, о котором она говорила, маячило на холме позади них – типичный викторианский особняк, с острыми крышами, коньками и шпилями, с витражными окнами. Повсюду росли деревья.

– «Новая пристройка к зданию, – продолжила она, отказавшись от дурацких фальшивых акцентов, – включала бювет, бассейн для водных процедур, парные бани, а также зоны для физических упражнений и массажа. Центральная часть пристройки была возведена как роскошный отель на восемьдесят восемь номеров со множеством салонов и гостиных. Все главные спальни выходили окнами на север – комнаты поменьше были расположены в дальней части отеля. В них размещалась прислуга гостей». – Лил опустила газетный лист. – Вы, британцы, все еще берете с собой в отпуск свою прислугу?

– Раньше – да, – сказал я. – Но я был вынужден уволить большую часть своей. Сейчас у меня всего пара лакеев и горничная. И, конечно же, повар.

Она между тем продолжила:

– «В июне 1879 года здание вновь открылось под названием «Кайлская водолечебница». Вскоре она уже успешно функционировала, став роскошным курортом для фабрикантов, знаменитых юристов, преуспевающих розничных торговцев и прочих толстосумов из процветающего промышленного пояса Центральной Шотландии, а также привлекала важных гостей из Англии и некоторых стран Европы». Почему мне не нравятся все эти люди?

– Необязательно, чтобы они тебе нравились, – ответил я. – Теперь они все мертвы.

– «В свободное от водных процедур время гостям курорта были доступны разнообразные развлечения. Здесь имелись теннисные корты, лужайка для игры в крокет, поле для гольфа на девять лунок, бассейн и обширные сады. Гостям также предлагались пешие прогулки и катание на пони по дикой местности во внутренней части острова. За кухню отвечали лучшие повара Европы, а обслуживание прочего в остальной части отеля неизменно удостаивалось высочайшей оценки».

Окей, дальше становится еще интереснее. «Водная лечебница функционировала до начала Первой мировой войны, когда была вынуждена закрыться. Она вновь открылась после войны, но уже в более скромных масштабах. Хотя минеральные источники оставались доступны, отель теперь функционировал в более привычном современном стиле.

С началом в 1939 году Второй мировой войны отель вновь пришлось закрыть. Он был реквизирован Королевским военно-морским флотом, и здание стало официально называться «Корабль Королевского ВМФ «Варбель»». Они превратили гостиницу в корабль?

– Так принято в ВМФ, – сказал я. – Они называют свои наземные сооружения как корабли.

– «Базируясь в «Варбеле», солдаты Королевского ВМФ на протяжении всей войны служили доблестно и храбро. В основном они управляли мини-субмаринами и двухместными торпедами. Их самым громким успехом были атаки на немецкий линкор «Тирпиц» в Альта-фьорде в Норвегии».

Она перевернула лист и, пропустив несколько строк, продолжила:

– «В конце войны флот вернул здание отеля законным владельцам. Военные оставили его в безупречном состоянии, чистым и неповрежденным, но по причине почтенного возраста здания и того факта, что во время войны было невозможно провести его ремонт, водолечебница стала непригодна для использования в качестве отеля. Стоимость ремонтных работ была так высока, что здание не использовалось. Таково его нынешнее состояние. Оно все еще на своем прежнем месте, но никем не используется». Превосходно! Мы можем им воспользоваться!

– Что в этом превосходного? И как ты получила эту информацию?

– Я запросила ее и получила ответ. Мы ищем жуткое старое место для проведения конвента в следующем году. Мы думали, что шотландский замок был бы идеальным вариантом, но это звучит даже круче.

– О да, – согласился я.

Ее звали Лил, и я был влюблен в нее. Ей было чуть за тридцать, она работала в крупной издательской корпорации в Нью-Йорке, но иногда ей хотелось как следует оттянуться, и тогда она и ее друзья из издательской тусовки проводили длинные выходные на разного рода конвентах. Я прекрасно знал, какие конвенты она обожает посещать. Она хотела, чтобы я составил ей компанию на следующем.

Увы, этому не суждено было случиться – меньше чем через год Лил не станет.

Сейчас

Двое людей, которых я знал

Внезапно на меня нахлынули воспоминания о двух людях, которых я когда-то знал. Одно – с периферии моей жизни, другое – из глубин моего сердца. Между ними не наблюдалось прямой связи, по крайней мере, таковая была мне неизвестна. Просто я знал их обоих, но известие о том, что один из них умер, необъяснимо напомнило мне о смерти другого.

Я проснулся с чувством умиротворения. Я был в своей постели один – моя спутница жизни Жанна в отъезде, и ее не будет еще три дня. В доме в кои-то веки царила тишина – Жанна взяла с собой двух наших маленьких сыновей. Отсутствовал обычный фоновый домашний хаос, возникавший всякий раз, когда мальчишек заставляли вставать с постели и уговаривали одеться. Это был вечный стук тарелок во время завтрака, метания по дому в поисках забытых вещей, крики – и так продолжалось до тех пор, пока наконец двери не захлопывались.

Когда Жанна уезжала, я спал с незадернутыми шторами ради вида на залив. Жанна жаловалась, что утренний свет будил ее слишком рано, я же любил перевернуться на бок и смотреть на спокойные воды, где к материку, пыхтя, шел первый паром. Этим утром светило солнце, и по ту сторону залива горы Аргайла возвышались темно-зелеными громадами.

Радио всю ночь было включено на малую громкость, но я увеличил ее, чтобы послушать новости.

Где-то в середине выпуска диктор сообщил о смерти Кирилла Алексеевича Татарова, математика российского происхождения. Это известие неожиданно тронуло меня. Хотя я встречался с Татаровым всего пару раз, это был великий человек, и моя встреча с ним состоялась в то время, когда на это было практически невозможно рассчитывать. Это был сложный, противоречивый человек, умный вне шкалы человеческого разума, ибо для его типа ума такой шкалы не существовало, но в то же время странный и, как все гении, не чуждый человеческих слабостей. Дважды он проявил по отношению ко мне маленькую и непрошеную доброту.

Думая о нем, я ждал, когда за заголовком последует вся история. Включился репортер и хорошим слогом, очень точно поведал о Татарове: блестящий теоретик, геометр и тополог, лауреат Филдсовской медали и премии Института Клэя, родился в Советском Союзе в 1932 году, но еще маленьким ребенком был вынужден с семьей покинуть СССР и переехать в США. Его отец служил статистиком, мать работала учительницей в школе. Большую часть своей взрослой жизни Татаров проработал в американском университете. Его уникальная карьера и достижения в значительной степени оставались почти не известны за пределами закрытого интеллектуального мирка, в котором он добился немалых успехов.

Разумеется, было упомянуто и сенсационное, необъяснимое исчезновение Татарова в 2006 году. Это было нечто совершенно для него не характерное и одно из немногих событий его жизни, которые стали известны всему миру. В то время эту загадку освещали средства массовой информации по обе стороны Атлантики. Многие из выдвинутых версий его исчезновения были непристойными и неуместными: слухи о роковой женщине, обмен секретами с бывшим агентом КГБ, заговор с целью его похищения и вывоза обратно в Россию и так далее. Ничто из этого не было правдой, но его исчезновение так и не получило своего объяснения.

Тревогу подняли, когда однажды он не явился на семинар в Курантовском институте математических наук в Нью-Йорке. Он ничего не говорил ни о каких планах путешествий, его университетская квартира была заперта, он не оставил никаких записок или объяснений. Из-за политических потрясений в тогдашней России ходили слухи, что он похищен КГБ или ФСБ. Из Москвы не поступило никаких опровержений, что какое-то время поддерживало версию его похищения, но, с другой стороны, его не выставили напоказ перед прессой как перебежчика с Запада. Если это и произошло, то время для этого было выбрано странное, спустя годы после распада Советского Союза. Как будто с тем, чтобы все окончательно запутать, ФБР обнародовало купленный через компьютер авиабилет на рейс в день его исчезновения. В билете было указано, что Татаров вылетел из аэропорта Джона Кеннеди в Нью-Йорке в лондонский аэропорт Хитроу с последующим рейсом в Глазго. Эта часть загадки так и не была окончательно раскрыта, хотя репортер «Нью-Йорк таймс» позже проследил код билета до другого пассажира, купившего билет на тот же рейс. Этот человек никак не был связан с Татаровым, но в тот день он не явился в аэропорт.

Через несколько недель Татаров тихо вновь появился в Курантовском институте, ничего не сказав и ничего не объяснив, и вернулся к своей работе.

Вскоре после этого инцидента был снят художественный фильм. Фильм был так себе, слабенький. О нем вскоре забыли, но главная роль в нем предназначалась знаменитому актеру, и поэтому фильм принес мне дополнительные деньги. Поскольку я написал сценарий, на мне лежала частичная ответственность за то, что фильм получился откровенно слабым. До этого я никогда не работал для кино и с тех пор больше ни разу не писал ничего подобного. Меня наняли для написания сценария потому, что я опубликовал в журнале несколько статей о Татарове, которые составляли почти всю известную о нем на тот момент информацию. Продюсер не должен был знать, а я хотел, чтобы он никогда не узнал, что мне известна истинная история исчезновения Татарова. Однако я был связан обещанием хранить молчание.

Я познакомился с Кириллом Татаровым на встрече, которая длилась меньше часа, однажды днем, когда он согласился дать мне интервью. Было это в 1996 году. Я был тогда молодым журналистом, а Татаров – штатным профессором Института Куранта в Нью-Йорке, представительным мужчиной за шестьдесят.

Встреча оказалась непростой – как можно приготовиться к беседе с гением? Я облажался. Он полагал, что я знаю математику лучше, чем то было на самом деле. Его манера речи была весьма пространной и изобиловала упоминаниями о вещах, о которых я не имел ни малейшего понятия. Он говорил быстро, откинувшись на спинку стула, закрыв или полузакрыв глаза. Поток слов неудержимо лился в течение нескольких минут, а затем резко, без предупреждения иссяк. Татаров ожидал, что я тотчас же задам свой следующий вопрос. Он был поглощен доказательством того, что принято называть гипотезой Пелерена, топологической теории узлов, которая оставалась недоказанной с тех пор, как в начале двадцатого века ее постулировал великий французский математик Жан-Луи Пелерен.

Я же был не математик, а журналист, внештатный сотрудник научно-популярного журнала. Перед интервью я в меру моих скромных талантов попытался изучить гипотезу, но был плохо подготовлен, чтобы общаться с Татаровым на каком-либо серьезном уровне. Гипотеза Пелерена была загадкой внутри научной дисциплины, которая сама по себе была глубочайшей загадкой для большинства людей. Профессор Татаров, надо отдать ему должное, быстро это почувствовал и по-своему пытался упростить и объяснить то, что он говорил, но его собственный путь был слишком далек от моего. В конце интервью он предложил мне несколько заметок, написанных одним из его учеников, в надежде на то, что они смогут прояснить суть задачи. Я ушел из Института Куранта пристыженный и обескураженный, но при этом испытывал к профессору Татарову определенную симпатию.

Впоследствии мне удалось достаточно точно расшифровать запись того, что сказал Татаров, чтобы интервью имело смысл, смысл, возможно, чересчур упрощенный для других математиков, зато понятный рядовому читателю. После выхода материала сам профессор Татаров не жаловался на ошибки, но, судя по ряду язвительных комментариев, сделанных им в ходе интервью о журнале, в котором я работал, я предположил, что, вероятно, он просто не прочел статью. Тем не менее благодаря этому интервью моя карьера научного корреспондента получила некоторый вотум доверия, и несколько недель спустя общенациональный журнал предложил мне контракт на постоянную работу. Этим я был обязан профессору Татарову.

В кратком радионекрологе также упоминался еще один случай, когда Татаров привлек внимание широкой публики. Он был номинирован на медаль Филдса и пытался отказаться от нее, но после уговоров и давления со стороны коллег передумал и принял награду. Примерно через год он выиграл премию Клэя и вновь попытался отказаться от награды, но снова уступил дружеским уговорам коллег. Позже ходили слухи, что он был в числе номинантов на Нобелевскую премию, хотя отдельной Нобелевской премии для математиков нет. У него также взяли телеинтервью.

Первые вопросы были о его исчезновении в 2006 году, но он не стал на них отвечать. Его спросили, почему он все время отказывался от самых престижных наград на своем академическом поприще. Его засыпали вопросами, примет ли он Нобелевскую премию, если вдруг ее ему присудят.

Профессора Татарова взбесили настойчивые расспросы, и ответы его стали расплывчатыми и бессвязными. Его внешний вид – всклокоченные волосы, голубые навыкате глаза, лохматые брови, кривые зубы, побагровевшее лицо – на короткое время сделали из него архетип этакого ученого-затворника. Из-за своего поведения он казался взбалмошным, гениальным, загадочным, чудовищным, слегка безумным.

Интервью пришлось прервать, но почти сразу после этого оно стало вирусным в Интернете. Именно там я его и посмотрел, и мне стало жаль Татарова. Он был не от мира сего – узкий специалист, озабоченный множеством сложных идей и концепций и совершенно не приспособленный для того, чтобы парировать легкомысленные остроты телеведущего.

Таков был только что скончавшийся Кирилл Татаров. Ему было чуть больше девяноста.

Другая

Но была и другая. Почему смерть Татарова в столь преклонном возрасте вновь напомнила мне о Лил, Лилиан Виклунд, стало не сразу понятно. Два абсолютно разных человека, их смерти теперь разделяли более двух десятилетий, и в моем сердце и памяти они занимали совершенно разные уголки. В конце выпуска новостей я выключил радио и продолжал лежать в постели, охваченный воспоминаниями о Лил, отгоняя мысли о Татарове.

Я не думал о Лил в течение долгого времени, по меньшей мере в течение многих месяцев, но на момент ее смерти я был глубоко опечален.

Она была моей девушкой, и она умерла. Я потерял близкого человека, но преодолел себя и построил жизнь без нее. Сказать об этом так холодно – вернейший способ описать то, что произошло, но на самом деле все, что связано с ее смертью, травмировало и сильно потрясло меня. Лил была моей возлюбленной, моим другом, моим близким человеком, и до того дня, как ее не стало, я предполагал, что она будет и моим будущим. Но ее отняли у меня, отняли грубо и жестоко.

После ее смерти прошли годы. Шок от известия и горечь утраты ослабевали, но как медленно, как мучительно медленно! Постепенно я стал меньше думать о ней. Я учился жить без нее. Когда вашу возлюбленную убивают в таком молодом возрасте… я подозреваю, что полностью исцелиться невозможно. Вы не можете полностью забыть все, не можете отбросить бесконечно малую крупицу надежды. Потому что, хотя мне в конце концов удалось похоронить мои чувства ужасной утраты, горя и одиночества, мне не было дано успокоения правды. Я знал, что она мертва, знал, что ее убили, но у меня не было доказательств. Виновные в ее смерти не предстали перед судом, ее тело так и не было найдено. Это крошечное, щемящее душу зернышко надежды осталось.

Через несколько лет после убийства Лил я встретил Жанну, и вскоре она стала моей спутницей жизни.

Не будучи официально мужем и женой, мы с Жанной жили вместе уже много лет и воспитывали двух сыновей, Сета и Луи, оба школьного возраста. И она, и я строили каждый свою карьеру в контексте шумной и счастливой семейной жизни. Как и у любой прожившей не один год семейной пары, у нас было много общего – дом, праздники, книги, картины, музыка, воспоминания и прежде всего дети.

Лили Виклунд и мой недолгий роман с ней уходили еще дальше в мое личное прошлое. Я никогда не мог полностью забыть Лил, но под влиянием счастливой семейной жизни и с каждым поворотом колеса прожитых мною лет, она все больше становилась человеком из прошлого.

Тем не менее я прекрасно помнил, как она выглядела, и где-то в моем кабинете хранились десятки ее фотографий, спрятанных в старой коробке. Я так и не смог забыть ее голос, ее американский акцент, ее осанку, ее походку, то, как она одевалась, те политические проблемы, которые ее раздражали, страстность ее убеждений и, как ни странно, ее любовь к пустякам, старым телепрограммам и самодельным украшениям. Она была утонченной и сложной женщиной, переменчивой в своем настроении, порой взбалмошной и непредсказуемой, но всегда верной и любящей. И, конечно же, ее внезапная смерть от рук других, когда она была еще такой молодой, наложила на все воспоминания о ней навязчивый, болезненный отпечаток.

Паромы и острова

Мы с Жанной жили на маленьком острове во внутреннем море, заливе Ферт-оф-Клайд. Остров назывался Бьют, или, в его гэльском написании, Эйлин Бхойд. Единственный городок на острове, ранее именовавшийся Ротсей, вернул себе гэльское название: Байле Бхойд. После принятия Шотландией односторонней Декларации Независимости многие западные острова и небольшие поселения в Хайленде решили вернуть себе гэльские названия – своего рода реакция простого люда против технократического и навязчиво современного индустриального общества, менявшего страну до неузнаваемости. После короткого, но трудного переходного периода Шотландия присоединилась к ЕС в качестве отдельной страны. Старый вынужденный союз с Англией в ущерб интересам шотландцев закончился.

Для нас с Жанной это был лучший из всех вариантов: Жанна родилась в Эдинбурге, но большую часть взрослой жизни провела в Англии. Для нее это было возвращением домой. Я англичанин, родился в Лондоне, но мои дедушка и бабушка по материнской линии были шотландцами. Для меня это было исследованием моего личного исторического наследия. Наша миграция на север означала, что мы могли воспитывать наших мальчиков как шотландцев, как полноправных европейцев. До сих пор этот план работал хорошо.

В то утро я был в доме один и мог позволить себе поваляться в постели дольше обычного.

Жанна взяла детей и поехала навестить свою мать, которая жила в Морнингсайде, районе Эдинбурга. Я позволил себе безобидную временную слабость – спать с включенным радио у кровати, не задергивая на ночь штор, чтобы утром наслаждаться солнечным светом, падавшим на воды залива, иногда засыпая, слушая музыку и всегда выключая ее, полностью проснувшись. Мне нравились приглушенные голоса в ночи, классическая музыка, сводки новостей со всего мира. Большую часть всего этого я не слышал, поскольку спал, но мне было приятно знать, что они звучат в моей спальне. Радио помогало мне побороть чувство одиночества, ослабить его. Когда Жанны и детей не было, дом казался слишком неподвижным, слишком наполненным тишиной.

Я скучал по Жанне всякий раз, когда она отправлялась в одну из таких поездок, но поскольку в прошлом году здоровье ее матери начало резко ухудшаться, они стали ее постоянной обязанностью. В настоящее время в нашей жизни поселилось подспудное осознание того, что Люсинда, мать Жанны, больше не должна жить одна, что ей, возможно, придется переехать в Бхойд, чтобы быть с нами.

Ночью два автомобильных парома, соединявших остров с материком, пришвартовались у пирса недалеко от окна нашей спальни. В шесть часов утра экипаж возвращал первый из них к механической жизни: где-то в глубине машинного отделения начал, утробно урча, вращаться стартер главного генератора судна. Иногда он будил меня, но я нередко просыпался и ожидал, когда же прозвучит этот сигнал. Вскоре после этого оживали рулевые двигатели. Паромы были оснащены гребными винтами для навигации в мелководных гаванях, и всякий раз, когда судно принимало пассажиров и транспортные средства, эти двигатели были повернуты, плотно прижимая корпус парома к стене причала. Они испускали негромкий, но настойчивый рокот, достигавший меня через воды гавани, словно этакое довольное урчание большого отдыхающего животного.

Генератор оживлял все устройства и приборы парома. Я представил себе, как он заряжает батареи, запускает насосы, пробуждает инструменты, загружает навигационные компьютеры, поворачивает антенны радара, посылает поток электроэнергии в салон и каюты, вентилирует автомобильную палубу и грузовые трюмы.

Первый паром на материк, согласно расписанию, отчаливал в шесть двадцать пять. К этому времени ожидающие автомобили и грузовики уже въехали по пандусу на автомобильную палубу. Пешие пассажиры в это же самое время поднимались по трапу, зигзагу из наклонных металлических настилов, повисшему над пустотой между паромным терминалом и верхним салоном корабля.

Темные силуэты этих людей двигались за полупрозрачными окнами, загадочно освещенные сверху. Это почти наверняка были люди, которых я знал или по крайней мере узнал бы, увидев их на улицах Байле Бхойда. Скоро и я буду, шаркая ногами, подниматься по тем же наклонным трапам, когда сяду на более поздний по времени паром.