Лётчик

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.

© Владимир Малыгин, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Пролог

Нет, на борту не было паники. Экипаж чётко делал свою работу, ту, которой он был обучен, ту, которую тысячи раз отрабатывал на тренажёрах и тренажах, ту, о которой подробно расписано в Инструкции по лётной эксплуатации.

Взрёвывала периодически сирена, женским, приятным в любое другое, но только не в это время голосом тревожно и практически беспрерывно вещал в наушники экипажу речевой информатор, среди профессионалов именуемый просто Ритой. На центральной панели приборов горели и мигали красным раздражающим цветом световые табло.

А экипаж работал, заваливая тяжёлый, ставший в одночасье ужасно неповоротливым транспортник в очередной крен, уводя его прочь от города и одновременно всеми силами пытаясь потушить пожар в салоне. В воздухе критическая ситуация развивается немыслимо быстро, и на принятие грамотного и правильного решения, не говоря уже о последующих действиях, есть считанные секунды. А порой лишь жалкие доли этих секунд. И если всё сложится удачно и экипаж выкрутится из этой нештатной ситуации, то чуть позже, на такой родной и безопасной земле, придёт осознание того, что вся твоя предыдущая жизнь была лишь подготовкой именно вот к этому, ты готовился просто работать. Без мандража в груди и трясущихся от страха, потеющих, суетящихся без толку рук.

Это очень трудно – грамотно и внешне спокойно работать, когда нет высоты для покидания самолёта, когда на борту пассажиры без средств для этого покидания, когда аппарат теряет управление из-за отказа электро- и гидросистем, когда один за другим вылетают автоматы защиты сети и когда внизу под тобой ГОРОД…

Потому и рвали сейчас жилы пилоты, уводя на ручном управлении тяжеленную, дымящую чёрным дымом махину с тоннами топлива на борту и полным пушечным боезапасом в сторону от жилых кварталов, оправдывая в этот критический миг долгие годы постоянной учёбы и службы…

И, выводя его на полосу, пытались всеми силами удержать лайнер на курсе и глиссаде снижения, явно не успевая долететь до этой желанной узкой бетонной полоски…

И отчётливо в эти оставшиеся до земли мгновения понимая, что уже всё… И до последней доли секунды отказываясь верить, что уже всё…

Город остался цел…

Глава 1

– Вытаскивайте его! Да осторожнее, осторожнее, ногу ему не доломайте! – Чей-то пронзительный голос тревогой и беспокойством пробился в сознание, заставляя к себе прислушиваться, не отпускал в спасительное безмолвие, держал, тянул куда-то, вытаскивал в реальность.

Вяло удивился – какую такую ногу? Почему не доломайте? Откуда вытаскивать? Вслед за этим удивлением пришли первые ощущения. Сначала начала затихать стремительная круговерть сознания. Странные чувства. Словно в голове карусель крутится с огромной скоростью… И наконец-то начинает останавливаться, когда организм уже отказывается повиноваться и наступает предел выносливости. А что такое карусель? Откуда я это слово знаю? Но ладно, потом выясню, а сейчас можно очень аккуратно и облегчённо вздохнуть. Тяжко, когда нет ощущения верха и низа, когда висишь в великой пустоте, и она, эта пустота, стремительно вращается вокруг тебя. Или я внутри этой пустоты кручусь, словно та самая пресловутая белка в колесе. Какая такая белка? Или белочка? А что такое колесо? Откуда я все эти слова знаю? Почему они всплывают в моём сознании?

Медленно успокаивалась круговерть в голове, истаивали воспоминания, даже не сами воспоминания, а, скорее, какое-то эмоциональное эхо от них, фон о чём-то огромном и белёсом, затухал и истончался отголосок мощного, наполненного огромной силой голоса в безграничном и великом нечто. Странные и очень неприятные воспоминания. Как будто меня долго выворачивали наизнанку, а потом вернули обратно.

Второе ощущение тоже не понравилось. Всё тело начало сначала словно покалывать малюсенькими острыми иголочками, боль от этих уколов быстро усиливалась, накатила стремительным валом, захлестнула и потащила за собой куда-то вниз. Через миг терпеть её стало невозможно. Какое тело? Чьё тело? Откуда? Я же сгусток сознания среди многих мириадов других в той самой пустоте… Откуда я это знаю? И почему вниз, если я в пустоте, где вообще нет таких понятий?

Чей-то сдавленный стон, полный такой боли, что по коже побежали мурашки страха… Да что такое здесь происходит? Кого-то мучают?

– Да говорю же, осторожнее тяните! И придерживайте, придерживайте за руки. Слышите, как стонет?

– Да мы и так стараемся, ваше благородие. Он же весь тросами опутан, словно сетями. Пока всё разрежем.

Да уже почти всё, ещё одна петля и точно всё. Вот, готово, освободили, можно вынимать.

Густой и добродушный бас приблизился вплотную, я сразу же почуял резкий и неприятный запах табачища, в носу зачесалось, и я чихнул.

Чихнул и мгновенно полетел в спасительную темноту. С облегчением, потому что боль отступила…

…Заметался, пытаясь вернуться в ту самую родную пустоту, из которой только что вынырнул, и запаниковал. Потому что той пустоты вокруг меня уже не было! И знакомых сгустков чужих сознаний нигде не было видно. И не ощущал я их поблизости. И не поблизости тоже. Да что такое со мной происходит? Темнота навалилась со всех сторон и снова мягко приняла в свои лапки…

А потом я услышал равномерное позвякивание металла о стекло. Словно где-то неподалёку размешивают сахар в стакане с чаем. Почему-то на ум сразу пришла именно такая аналогия. И ещё какой-то знакомый шум. Словно листья на ветру шелестят.

Медленно и сторожко потянулся из темноты к вроде бы как знакомым звукам. Открыть глаза не получилось, веки не послушались. Зато вернулась боль. На моё счастье, не такая ослепляющая, как в прошлый раз, а вполне терпимое лёгкое покалывание. Словно акупунктуру делают. По всему телу. Нет, соврал, дальше шеи я ничего не ощущаю. Сначала больно колет, а потом даже немного приятно от такой боли. Глаза, веки, лицо. Почему я кроме боли ничего не чувствую? Где моё тело? Погоди, а звуки? Их-то слышу? Потянулся рукой потрогать лицо, нащупать глаза – и не смог. Не послушались меня мышцы. Словно нет у меня руки. Испугался и тут же успокоился. Потому что сразу же пришло осознание, что есть у меня рука. Теперь уже руку начало колоть. А вторая? Ну-ка… Ноги? А… Нет, с этим пока подожду, мне и этой дополнительной боли за глаза и выше крыши. Сразу насчёт приятности переменил мнение. Так что ноги в другой раз, как бы мне этого ни хотелось. Позже полную ревизию организма проведу на предмет наличия нужных конечностей. Когда не так больно будет.

Да это у меня наверняка от долгого лежания все мышцы просто затекли, поэтому ничего и не чувствую. А теперь понемногу отходить начинают, потому и покалывание идёт! Чувствительность возвращается. А где я, кстати? Почему жены нет рядом? Доча? Друзья мои где? Никого не пускают? Потому что наверняка лежу в госпитале. А почему я так подумал? Откуда я знаю, что женат и у меня даже дочь есть? Стоило только сосредоточиться на этой мысли, как в голове вообще опустело. Пусто стало, словно в дырявом ведре. Почему решил, что в госпитале? Запахи потому что такие, специфические, соответствующие именно медицинскому заведению. А как я здесь оказался? И… кто я?

Память услужливо показала быстро надвигающуюся в грохоте сбрасывающего обороты мотора землю, стелющуюся под ветром зелёную траву внизу, касание, и предатель-ветер налетевшим резким порывом бросает лёгкий и неустойчивый самолёт вверх. Придерживающее движение ручкой управления, и вот она – земля. И снова налетевший порыв ветра поднимает аэроплан в воздух. Скорости нет, и аппарат медленно заваливается на крыло, клюёт носом вниз и врезается в это зелёное, стелющееся пологими волнами под ветром травяное море. Треск ломающегося дерева, звон лопающихся расчалок и летящая в лицо земля. И сразу же поверх первого воспоминания накладывается другая картинка. Вонь горелой проводки и пластика, пронзительный вой сирены, заходящийся в тревожном предупреждении женский голос, летящие в лицо огромные сосны и крик бортинженера:

– Прощайте, мужики!

Ф-фух! Что это было? Со мной? Я лётчик? Был? Не помню ничего. Как тяжко. А сейчас тогда я кто? Почему никак не могу открыть глаза? Не знаю, чего больше испугался? Того, что вспомнилось, или того, что вдруг и эти воспоминания пропадут, исчезнут. Замер. Нет, никуда не пропали. А… Нет, уже и не вспомню ничего. Осталась лишь горечь окончательной и бесповоротной потери кого-то очень мне дорогого…

– Доктор, доктор! Скорее сюда! Он плачет!

Лёгкий скрип недостаточно хорошо смазанных дверных петель, быстро приближающиеся торопливые шаги, пахнущая лекарствами тяжёлая и мягкая рука на лбу… И сразу же новая картинка перед глазами. Жёлтая двухэтажная коробка госпиталя в разросшихся кустах цветущей сирени и река внизу…

Я же чувствую всё это? И слышу? Почему же тело мне не подчиняется? Почему я глаза открыть не могу? Даже язык не слушается. И сильно устал от внезапных и непонятных вывертов сознания.

– Ничего, Лидия Васильевна, ничего. В сознание не приходил?

– Нет, Викентий Иванович, не приходил.

– Странно. Давно должен был очнуться. Впрочем, голова – орган неизученный, что там в ней происходит, лишь одному богу известно. Вот и будем на его милость уповать. То, что плачет, уже хорошо. Хоть какая-то реакция появилась. А то лежит, прости господи, словно полено бесчувственное. И позвоночник ведь у больного цел, а рефлексов на раздражители нет. Странно. Первый раз с таким чудом сталкиваюсь. Кости срослись быстро, раны зарубцевались. Ничего, время – лучший доктор. Организм молодой, глядишь, и оклемается поручик. Да, Лидия Васильевна, голубушка, пока так и продолжаем его искусственно поддерживать. А то когда он ещё в себя придёт и сможет самостоятельно пить да есть…

Это точно про меня говорят. И ладонь я же на своём лбу ощутил? На своём ли? Почему я поручик? Я же капитаном был…

Спасительное беспамятство в очередной раз мягко приняло запаниковавшее сознание в свои ласковые объятия. И я не противился, там хоть отдохну от этого окружающего непонятного.

Возвращаться в реальность очень не хотелось. Так там хорошо, в беспамятстве-то, тепло и никаких забот, а здесь сразу боль от никуда не пропавших за это время игл и такое поганое чувство беспомощности. А ещё запахи. Я даже доносящиеся тяжёлые запахи из дальнего конца коридора могу унюхать, не говоря уже о своих собственных ароматах залежавшегося тела. Дышать прямо нечем. Так и с ума можно сойти от этой вони. И мой слух. Как будто бы им компенсировали отсутствие зрения и подвижности. Всё слышу, так же хорошо, как и обоняю. Дурдом. Были бы руки, какие-нибудь затычки в уши вставил бы. Это же каждый шорох по мозгам словно кувалдой по наковальне бьёт. Кошмар. Боже милостивый, верни меня обратно…

Очередную смену дня и ночи осознавал лишь по смолкающим звукам в коридоре. А в том месте, где находилась моя теперешняя сущность, больше никого не было, один я лежал. В палате, наверное, где же ещё? И почему сущность? А потому что я не знаю, кто я и кем оказался. Поручик? Голубчик? Пусть даже этакая малость о чём-то хоть и говорит, но… Как-то маловато информации. Вот когда зрение и возможность шевелиться вернутся, тогда и назову себя по-другому, а пока пусть будет так.

Со временем дежурный пост из палаты убрали. Дежурная сестричка заглядывала периодически, убеждалась, что никуда я не делся, и затворяла за собой дверь. Смешно, куда я могу в таком состоянии деться? Ну и убирала за мной, обтирала. По утрам обычно. Сознание в такие моменты колыхалось, словно плыло по крутым волнам, из чего я сделал логичный вывод, что это ворочали со стороны на сторону моё тело. Даже начинало казаться, что в этот момент я что-то ощущаю, вроде как чувствую свои конечности, свою тушку. Мне бы сказать сестричке, надоумить, чтобы провели общий массажик, промяли мышцы, да куда там, не мог, язык-то тоже не слушается приказов мозга.

Проявившиеся в первое время непонятные воспоминания о моей сущности и окружающей действительности больше не возвращались. Несмотря на все мои героические потуги вспомнить хоть что-то из своей прежней жизни. Ну никак, как ни старался напрячь свои извилины. Пришлось на время оставить эту затею. К большому моему сожалению. Потому что окружающая меня неизвестность сильно, если не сказать больше, напрягала. Боялся я этой неизвестности, честно сказать.

Уже и счёт этим пересменам дежурных сестричек потерял, когда наконец-то смог шевельнуть головой. Шея повиновалась, повернула голову набок. То есть дала начальный импульс движению, а потом голова сама набок упала по инерции. Мышцы-то совсем не работают. А затем и глаза открыл. Когда щека подушки коснулась. Это непередаваемое ощущение – почувствовать щекой подушку. Накрахмаленную наволочку, между прочим, вкусную на запах, похрустывающую от свежести и, оказывается, ослепительно белоснежную. Вот только прилипшие к ней чёрные длинные волосы неприятно поразили. Это я их смог чуть позже разглядеть. И удивился, когда разглядел. Длинные? Женские? Откуда? Да нет, бред, я же хоть и не мог ничего видеть долгое время, но всё ощущал, что вокруг меня происходило. Это мои, родные, только здорово отросшие! И следующая мысль привела в ужас. У меня выпадают волосы! И страшно колется борода! Неужели если что-то прибавляется в одном месте, то в другом обязательно убывает? Кстати, а почему меня не смогли подстричь и побрить? Даже неприятно стало от такого к себе отношения. То есть не к себе, а к этому телу. Почему-то приходилось силком отождествлять себя, своё сознание с этой физической обессиленной оболочкой. М-да-а. Волосы лезут. Теперь что, я облысею?

А потом всё-таки пересилил свой страх и начал осторожно ворочать глазами по сторонам, пока они не заболели. Оглядел по мере возможности своё временное, надеюсь, пристанище. Почему так боялся и занимал своё внимание всякой ерундой, вроде волос на подушке и бороды? Потому что банально было страшно возвращаться в реальность. Просто страшно.

Первым делом попытался осмотреть себя. Бесполезно. Только серое, шерстяное на вид одеяло увидел. С полосками, как солдатское. Или казённое. Больше ничего не рассмотрел, голову-то не поднять, не оторвать от подушки, можно только влево-вправо ворочать, да и то не сильно.

А потом и потолок над собой рассмотрел внимательно. В мелких трещинках побелки, с аляповатыми извивами лепнины в центре и по краям. Люстра на три лампочки с тряпичным абажуром. У двери выключатель чёрной коробочкой выделяется. Стены обыкновенные, крашенные светло-зелёной краской. Прямо напротив моей лежанки картина висит. Вроде пейзаж какой-то. Точно не разглядеть, что на ней изображено, потому что глаза быстро устают, слезиться начинают. Ещё хорошо, что зелёные шторы полностью закрыты, так бы вообще тяжко было.

Рядом с кроватью, прямо напротив подушки тумбочка с кружкой. И ложка. Лучше бы не смотрел. Потому что сразу же захотелось пить и есть. Больше пить, но с этим у меня полный облом. Самому не хватает сил дотянуться. И нет рядом со мной желающих напитать измученный очнувшийся организм влагой и калориями. И сестричка как назло сегодня не показывается. Откуда-то всплыло пренеприятнейшее ощущение резиновой трубки во рту. Нет, не хочу больше такого удовольствия, буду сам стараться есть и пить.

Потом от накатившего приступа раздражения на сестричку и на беспомощного себя попытался подвигать пальцами рук, потянуться к тумбочке. Что-то начало получаться. «Пить захочешь, ещё не так раскорячишься». Откуда это всплыло? А дальше стоп. Остальные мышцы отказывались слушаться. Но уже кое-что из происходящего я начал понимать, сделал предварительные выводы. Это у меня постепенное вживление в тело происходит.

После я долго пытался хоть как-то заставить себя двигаться, шевелиться. Сначала ворочал шеей, но очень быстро устал. Наволочка на подушке из белоснежной превратилась в мятую и серую. От пота. Потел я сильно.

И язык никак не собирался повиноваться своему хозяину. Ворочался еле-еле во рту толстой распухшей сарделькой. Из горла вместо связной речи какие-то непонятные звуки раздавались. Одно хорошо, с каждой новой попыткой всё более и более громкие. Правда, после каждой такой попытки приходилось долго успокаивать дыхание. Непомерными пока для меня оказались такие усилия, лёгкие заболели.

Похоже, именно эти звуки и привлекли наконец-то чьё-то внимание в коридоре. Дверь распахнулась, и в палату заглянула сестричка в белой… В белом… Короче, в чём-то белом на голове. Не платок и не колпак, и даже не шапочка, а что-то среднее. Но красный крест на груди белого… фартука, что ли, я углядел. Больше ничего не рассмотрел, не успел, потому что сестричка быстро скрылась. Правда, дверь за собой оставила открытой. Утопала бегом куда-то вдаль по коридору, что-то удивлённо бормоча на ходу. Впрочем, я и не прислушивался к этому бормотанию, а в очередной раз прислушивался к себе. И радовался происходившим изменениям. Мой сверхчувствительный нюх куда-то быстро исчезал. Чем больше я начинал привыкать к своему телу, чем больше получал окружающей информации, чем лучше овладевал своим телом, тем быстрее пропадали аномальные способности. Вроде сверхчувствительного нюха и слуха. Я возвращался к норме.

– Вот, сами посмотрите, Викентий Иванович, видите? Говорю же, очнулся наш больной, пришёл в себя, – зачастила сестрица, замирая на пороге и вглядываясь в моё лицо, словно опасаясь, что обманулась невольно в своих уверениях.

И что? Разок глянула и довольно, можно и не смотреть. Чёрт, ну как она не понимает, что я стесняюсь своего вида, своей небритой заросшей физиономии, своего беспомощного жалкого тела? Да ещё припомнилось, как они за мной каждое утро убирали… Стыдоба-то какая!

– Голубушка, вы мне пройти-то позволите?

Девушка даже не обратила внимания на слова доктора, так и продолжала стоять на том же самом месте и восторженно смотреть. Чему радуется?

Доктор между тем сообразил, что дорогу ему никто освобождать не собирается, тяжко вздохнул и бочком, бочком протиснулся в палату. И сразу же начал надо мной издеваться, сначала оттянул веки вниз, осмотрел зачем-то глаза. Господи, мне и так тяжко, да ещё это терпеть приходится. А потом и в рот заглянул. Нажал на подбородок, и моя нижняя челюсть на грудь упала. Попросил язык показать, кое-как выполнил просьбу-требование доктора. В довершение всего пульс просчитал, ещё раз лоб потрогал и лёгкие прослушал, потом блестящей штукой туда-сюда перед глазами поводил, довольно похмыкал. Хорошо ещё, что не стал дальнейший осмотр проводить и одеяло с меня стаскивать. Смущаюсь я своего грязного тела.

Я же в свою очередь тоже во все глаза рассматривал своих первых гостей, стараясь впитать возможно больше информации, и слушал тихий разговор своих мучителей. И тихо охреневал. Я такую одёжку только в кадрах старой кинохроники видел. Причём дореволюционной, царской, которую периодически по разным историческим каналам крутили. Чёрные лакированные носки туфель выглядывают из-под длинной серой юбки, дальше ничего не понятно, потому что всё остальное скрывает белый накрахмаленный фартук с тем самым красным крестом на груди. И белая… Или белый головной убор. И маленькая круглая брошь на воротничке с красным же крестиком на белом фоне. Широкая с красным крестом и какими-то цифирками и буковками белая же повязка на рукаве. Только потом перевёл взгляд на лицо и ничего не увидел. Расплылось всё перед глазами, поехало в сторону. Слёзы выступили от перенапряжения. И почему я начал осмотр с ног?

Опустил веки, полежал немножко, дал отдохнуть глазам. Подождал, пока пропадут разноцветные пятна и резь, прищурился, убедился, что неприятные ощущения исчезли. И только потом посмотрел на доктора. И почему-то на этот раз свой осмотр начал сверху, с лица. Столкнулся с встречным заинтересованным, внимательным и изучающим взглядом, отчего-то смутился.

– Лидия Васильевна, наш пациент явно пошёл на поправку. По крайней мере, основные функции организма работают как должно.

Хорошо, что сестричка не обратила никакого внимания на эти слова, освободила наконец-то проход, обошла в свою очередь доктора и приблизилась к моей кровати. В руках откуда-то появился чистый платок, которым девушка осторожно провела по моим губам. Влага! Я судорожно попытался ухватить тряпку губами, но моя попытка не увенчалась успехом. Слабоват я для этого.

– Лидия Васильевна, дайте вы больному напиться. Пару глотков, думаю, ему можно позволить. На первый раз. И не больше!

Благодетель! Чудо, а не доктор!

Два целебных глотка живой воды растворились в организме, даже не успев докатиться до желудка. Я оторвался от созерцания этой волшебной вожделенной кружки, безжалостно уплывающей от меня в сторону, перевёл просящий и умоляющий взгляд на доктора.

– Достаточно на первый раз, посмотрим на реакцию, и если всё пройдёт хорошо, без последствий, то можно будет ещё попить, – мягко отклонил мою невысказанную просьбу врач. – Как вы себя чувствуете? Что беспокоит?

Да всё меня беспокоит. Особенно моё полнейшее невладение этим телом. Не совсем, конечно, полнейшее, в последнее время появились кое-какие незначительные успехи, но именно что незначительные. Отказывается оно мне подчиняться. Только так отвечать нельзя. Да и не могу я отвечать, к большому моему счастью.

Каким-то образом доктор понял мой невысказанный ответ, похлопал ладошкой по моей руке и успокоил:

– Очнулись, в себя пришли, и то хорошо. Организм у вас молодой, крепкий, теперь быстро пойдёте на поправку. Залежались вы у нас, голубчик, залежались.

Потом ещё что-то говорил сестричке, но я уже этого не услышал, как бы мне ни хотелось. Я банальным образом просто заснул. От усталости, похоже. И проснулся только утром, когда меня в очередной раз начала обихаживать совсем другая медсестра, не вчерашняя. Эта была покрепче и как-то поплотнее выглядела на первый взгляд, что ли. По крайней мере, мою вялую тушку лихо ворочала с боку на бок, а убедившись, что я наконец-то проснулся окончательно, просто приподняла, просунув руки мне под плечи и вздёрнула вверх, прислонила к спинке кровати, оставив сидеть в таком положении. Подушку только под спину сунула да проверила, не свалюсь ли я набок. Температуру ещё померила, но это уже с моим непосредственным участием. И снова меня бросило в смущение, загорелись щёки, где-то внизу живота заворочалось что-то горячее и приятное. Потому что лицо защекотала выбившаяся из-под накрахмаленного головного убора сестрички длинная волнистая прядка волос, а я в момент придания этому телу полусидящего положения на такой короткий, к огромному сожалению, миг ощутил прикосновение женской мягкой груди.

А сегодня я уже гораздо лучше начинаю владеть мышцами. И раздражающее и досаждающее покалывание уже почти исчезло. И я себя полностью ощущаю, всё своё тело. Своё ли? И почему зеркала нет? А если спросить? И я спросил.

Сестра внимательно на меня посмотрела, видимо соображая, не рано ли мне иметь свои желания, но похоже, решила сжалиться над убогим и вышла, оставив дверь открытой. Тут же из коридора появились первые любопытные и, воспользовавшись моментом, сунули свои носы в палату. Правда, входить не рискнули, так, от порога посмотрели, помигали, поприветствовали и пожелали дальнейшего выздоровления. Что это они?

Зеркальце сестричка принесла маленькое, где-то сантиметров двадцать на тридцать, на подставке. И придержала передо мной, пока я изучал отражение в нём этого лица.

Закрыл глаза, задумался. Удивления не было, не было и паники. Готов я почему-то был к такому повороту. Чужое смотрело на меня лицо с блестящей зеркальной поверхности. Правда, заросшее бородищей до самых бровей. Может, побриться? Тогда и появятся узнаваемые черты? И постричься заодно. Длинные пряди свисают почти до самых плеч. Бред какой-то. И ничего не вспоминается. Тогда отчего я так уверен, что лицо чужое-то? Из-за тех странных воспоминаний? Нет, просто я это откуда-то знаю. Как быть? Что делать? И почему-то существует твёрдая уверенность где-то внутри меня, что всё у меня будет хорошо, что освоюсь я в этой жизни…

Стоп! В какой это жизни?

Снова густая бездонная чернота перед глазами и голос, звучащий словно отовсюду, проникающий и вызывающий внутреннюю дрожь, хотя чему можно дрожать-то в сгустках парящей в пустом нечто энергии? Выбор! Мне был предложен выбор, и я на него согласился! Вот почему я здесь! Теперь бы ещё вспомнить или понять, где это здесь? Кое о чём я уже догадываюсь, но мало информации, мало. Ничего, что я хочу, второй раз только глаза открыл и уже хочу всё знать. Терпение, мой друг, терпение…

А это откуда? Явно не мои слова. Никогда я так не говорил. И снова я абсолютно уверен в том, о чём не имею ни малейшего представления. Например, в этой уверенности. Просто знаю, что это именно так и должно быть. И всё.