Кошмар на улице Мудрологов

«Страх правды в наше время есть страх не перед

неведомым, а перед очевидно ведомым.

Люди боятся самих себя, так как знают, кто они»

«Понимание вообще не приходит без усилия.

Без усилия приходят только заблуждения»

«Глупости надо обучаться так же, как уму.

Очень высокой степени глупости люди достигают

лишь в течение длительной жизни и

большого числа тренировок»

А.А. Зиновьев

ВВЕДЕНИЕ

«Будущее уже не то, что раньше».

Поль Валери

Я снова в Париже и должен решать вопросы с департаментом философии относительно публикации моей книжки (не за свой же счет ее издавать!). И еще, сидя в приемной, я думаю, думаю, думаю… думаю, что очень легко писать о том, чего не знаешь, и гораздо труднее писать о том, что знаешь. В первом случае можно придумать, нафантазировать и очень трудно солгать. Ведь ложь – это осознанное искажение правды. А если ты говоришь о том, чего не знаешь, то ведь так и правду можешь сгоряча ляпнуть. Красота, одним словом. А вот если ты что-то знаешь, тут все намного хуже. Врать – очень нехорошо. И любой литератор вынужден не просто писать, но еще и мыслить, или вот, как я сейчас – думать, анализировать, нравственно страдать… ужас, не правда ли?

Мне в этом отношении гораздо проще. Я написал о предмете сомнительной реальности, а, следовательно, имеющей статус безусловной истинности. Я имею в виду философию моего замечательного друга, родом из небольшого селища на границе Франции и Швейцарии. Внешне мой друг очень походит на бывшего грузинского президента Саакашвили, но считает себя истинным парижанином. Он любит вино, но встречая меня в аэропорту Орли, может выпить и пива. Он большой оригинал мой французский знакомый Гело Шеудженико. Считает себя простецом, но при этом говорит такие сложные вещи, что окружающие твердят о его мудрости.

Он создал свою уникальную систему философии, которая заключается в умении минимальными знаниями творить максимальные открытия. Ибо, если человек знает много всего, то он неизбежно перегружен знаниями того, что сделать невозможно. А Гело, отказываясь от знаний, не имея представления, что нечто в философии – невозможно, начинает действовать и выходит из сферы обыденности в царство шедевральности и уникальности.

Книжка, которую отклонило уже шесть парижских издательств и, наверное, отклонит сам Департамент философии, это резюме наших бесед за бутылочкой вина и кусочками Донаблу (впрочем, иногда, и за бочонком пива – тогда вместо сыра на столе были противные консервированные кальмары). Кстати, я не знаю кто такой Гело Шеудженико. Правда. Я знаю, как он выглядит, чем закусывает, я даже знаю, где он живет в Париже. Но кто он такой – могу только догадываться. Видимо он знает науку, когда-то знал философию, возможно, был преподавателем. В наших беседах проскальзывало что-то эдакое, иногда Сорбоновское, иногда в стиле интеллектуалов из Колледж де Франс.

Как-то я предложил ему совместно написать книжку о французской философии сегодня. У нас была масса бесед, споров и юмористических наблюдений по этому поводу. Мы много говорили, смеялись, иногда даже плакали, всхлипывая от абсурдности реальности. Все наши диалоги просто-напросто просились на книжные страницы, и я ляпнул: «Давай напишем книгу». Гело царственно махнул рукой (сметая стакан с «Бургундским»): пиши, мол. Но тут же, прищурившись, сказал: «Пиши наши диалоги от одного лица. Сделай кружева наших слов так, чтобы твои выводы и вопросы, мои сентенции и поэзия переплелись в один текст. Пиши так, чтобы потом, уже ни ты, ни я не смогли понять, что родилось в голове у тебя – русского, а что у меня – француза. Пиши так, чтобы никто из нас не смог обвинить друг друга в плагиате, пиши о французской реальности русскими шуточками, возводи русскую реальность в парижском антураже и мистицизме. Пиши так, как будто я дал свои мысли тебе на воспитание, а ты свой текст передал мне, дабы я его посвятил в Книгу. Напишешь текст – вышли мне. Я его от мордую. А потом ты его опубликуешь от своего имени, но с указанием и на мой вклад». Очень мой друг Гело не любил интеллектуальную собственность. И частенько бурчал по этому поводу: «Некоторые говорят плагиат, а я отвечаю – традиция».

Два года работы в двух французских полузакрытых учебных заведениях: один на юге Франции в окружении гор и моря, другой в предместьях Парижа. Два года в окружении философии, студентов и коллег по Высшим школам. Но это мелочи. Главное, что два года я пилил и ваял наши разговоры, лепя текст по принципам, изложенным моим другом. Получившийся ком я передал Гело в его любимом Париже. (Брррр, ненавижу консервированные кальмары). Спустя два месяца он прислал текст, который я не узнал. Текст был как бы моим, но все-таки другим. В нем моя галактика смыслов слилась с галактикой Гело, образовав причудливое пространство знаков и образов.

Отчего я говорю о Гело в прошедшем времени? Так ведь наше общение это факт прошлого. А о чем он будет говорить или думать сейчас – для меня загадка (да и для него, полагаю, тоже). И уж тем более негоже говорить о Шеудженико в будущем времени, ведь будущего еще нет, а Гело уже есть. Но есть не как реальность сиюминутная, а как отлитое в слиток прошлое. Не ясно? Да что Вы! Ведь книга хоть чуть-чуть похожа на слиток? Похожа. А значит, она слиток и есть! Но книга посвящена разговором из прошлого. Вот и выходит, что Гело это мое прошлое. Или я не прав?

Париж-Ялта-Евпатория 2012-2018.

ВЛАДЫКИ ЗАПЯТУЛЕК: Запятенок

1

«Смысл предложения это строгое количественное

соотношение между изложенными

в нем знаками препинания».

Мансур ибн Шудин

– Ольежь2! Мы ждем от Вас не только блистательных лекций, но и текстов. В конце концов, помните, что Ваша зарплата зависит от высоты стопки исписанных вами страниц.

– Но месье, сейчас ведь уже не пишут тексты, а печатают!

– Значит от количества клавиш, на которые Вы сумели клацнуть ноготками ваших пальцев, выдавливая свои мысли на мерцающий монитор того уродца, который вы гордо именуете планшет. Не занимайтесь демагогией, а пишите, пишите и обрящете свои евро.

– Месье, но я пишу.

– Лекции?

– Нет.

– Статьи?

– Нет.

– Рекомендации по чтению литературы, которую необходимо изучить для сдачи вашего учебного предмета?

– Нет. Я пишу книгу.

– Превосходно! Это научный трактат?

– Нет.

– Это солидная монография?

– Нет.

– Это сборник статей?

– Нет. Это даже не сборник лекций и методических советов.

– Но, позвольте, что же это такое?

– Я не сказал, месье? Это книга.

– Книга?

– Именно так, месье.

– Но этого вида работы нет в нашем регламенте вознаграждения сотрудников за научную деятельность!

– Мне очень жаль.

– Нет, это мне очень жаль, но нам, вероятно, предстоит расстаться с Вами.

– Из-за того, что я пишу Книгу?

– Нет. Из-за того, что вы не пишите то, что дает статус нашему научно-образовательному заведению, что поднимает его рейтинг в глазах наших спонсоров, что позволяет претендовать на гранты.

– Но что же мне делать месье?

– Пишите методические советы по этапам получения гранта от международной организации.

– Но я же никогда не получал таких грантов и никогда не имел с ними дела.

– Ну и что? Вы, главное, напишите. Мы найдем рецензентов и опубликуем. И вставим эту книгу в отчет об освоенных нами средствах, выделенных попечительским советом Института на повышение конкурентоспособности наших выпускников. А вашу книгу пишите в свободное от научных занятий время. Вы ведь, в первую очередь, преподаватель философии, а не, не…. эээ…. Ну Вы, думаю, вполне поняли меня. Не так ли, месье Ольежь?

– Да, месье. Конечно, месье. Я все сделаю, месье.

– И еще, Ольежь. Ваш французский слишком не совершенен. Вы ведь прекрасно говорите по-испански?

– Да, месье. Еще я владею английским, русским и украинским языками. Читаю на белорусском, сербском, болгарском, польском.

– Мы это ценим. Ваши курсы по Латинской Америке – превосходны, а лекции по сравнительной славянской антропологии – бесподобны. Но право же, Ваш французский слишком слаб.

– Я работаю над этим.

– Я надеюсь, что так. Вы свободны.

– До свиданья, месье.

Из пригорода Парижа, где на довольно обширной частной территории располагается наш институт, я решил отправиться в небольшое кафе Le Petit Poucet на улице Био, что недалеко от бульвара Бутиньоль. Утиная печень с айвой – это тот материальный стимул, который всегда отвращал меня от мрачных мыслей рутинной философии и неведомыми путями направлял мою душу к творчеству. А лучшая утиная печень с айвой, это, конечно же, Le Petit Poucet. В заведении я выбрал свой любимый столик и помимо утиной печени нагло заказал весьма непопулярную в этом рае мороженого с кальвадосом – чашечку крепчайшего кофе. Было весьма странное ощущение, что разговор с месье Франсуа Эмоном, заместителем директора Института, все время неустанно продолжает кружиться в моем сознании. Эта стало настолько невыносимым, что я отработанным воровским движением стянул салфетки и быстро написал на них наш диалог.

– Простите, – молодящийся крашеный блондин лет 50-ти виновато улыбался, стоя у меня за плечом, – меня зовут Луи Ришар и я хотел бы сказать, что Вы пропустили несколько запятых в своем премилом диалоге для, надо понимать, весьма фривольненькой пьески.

– А Вам какое дело, месье?

– О! Это профессиональное. Вы позволите? – мягко проговорил Луи, присаживаясь за мой столик. – Дело в том, что я редактор издательства «Пари», с одной стороны, и почетный президент одного весьма забавного клуба, связанного с творчеством, с другой стороны.

– Да? А мне какое дело до этого, месье?

– Мы хотели бы пригласить Вас поработать над книгой. Вернее, над нашей книгой. А если быть совсем точным, над книгой, которая, вне сомнения будет, если уже сейчас частично является Вашей книгой.

У меня пересохло во рту, и я внутренне напрягся. За словами крашеного редактора крылась какая-то реальность, которая ускользала от меня. Ведь я действительно писал книгу. Свою первую книгу. А посему знал очень точно, когда и с кем я ее обсуждал. Так вот, никогда и ни с кем я ее не обсуждал, а лишь упомянул в разговоре с месье Франсуа Эмоном пару часов назад, и… я облегченно вздохнул, упомянул в общении с салфеткой, с которой этот тип и выудил свою информацию.

– Мне это не интересно.

– 50 тысяч евро.

– Нет.

– Это карманные деньги. Плюс 200 тысяч евро гонорара.

– Это попахивает мошенничеством.

– Официальное оформление наших отношений. 50 тысяч евро на карманные расходы сразу после подписания договора и в присутствии нотариуса.

– Но я обычный преподаватель в не самом престижном вузе.

– Это ваше достоинство. Для нас достоинство.

– И в чем же подвох?

– Вы должны написать роман о запятых, точках, тире, двоеточиях, восклицаниях и так далее. Одним словом, о знаках препинания.

– Вы серьезно?

– Абсолютно. Причем роман должен быть философским, а отчасти и социологическим. Но при этом он должен быть, безусловно, антропологическим.

– Подождите, вы же сказали книгу, а теперь вот роман.

– Книгу и должны. А уж как ее оболгать: роман, пьеса, повесть – дело ваше.

– И за это вы платите 250 тыс. евро?

– Да.

– А если я возьму 50 тыс. евро и ничего не напишу?

– Это исключено!

– Почему?

– Потому.

– ?

– Потому что я готов рискнуть деньгами, Вы разве против?

– Да, против.

– Но против чего?

– Я пишу книгу о философах и философии.

– И что же?

– Вопросы с запятыми несколько далеки от философии.

– Это вы так решили?

– Но это же очевидно.

– Как знаете. Вот моя визитка. Если передумаете – звоните.

Почетный президент какого-то там любопытного клуба, молча, встал и ушел из кафе, а я только сейчас заметил, что уже доел свою печень, не тронув айвы. Странно, не правда ли?

Спустя примерно полгода и два одобренных Франсуа Эмоном текста, которые абсолютно соответствовали регламенту вуза, я подал в независимое издательство «Бордо» окончательный текст моей книги. Это был шедевр далекий от унылых шаманских завываний лекционного официоза прекрасно оплаченных Вузом. Это был текст, близкий к гениальности. Не в том смысле, что он слегка не дотягивал до гениальности, а в том смысле, что он слегка возвышался над гениальностью. Я написал книгу, в которой читатель был полноценным соавтором. Не декларировался, как у моего приятеля Умберто, а действительно им являлся.

Книга состояла из описания одного года жизни преподавателя философии в двух французских институтах. Этот год был представлен в тринадцати смальтах, кратких клипов, вырванных из времени и пространства событий. Точно так же, как наша память расчленяет прошлое на фрагменты, уверяя нас, что это прошлое последовательно и непрерывно. Точно так же, как наше «Я» покорно придумывает связи между кусочками нашей памяти, читатель может, да что там может, просто вынужден до придумывать связи между тринадцатью клипами. В итоге каждый читатель творит собственную вселенную смыслов, где основой выступает 13 смыслов автора и пара сотен тысяч знаков пунктуации. Это абсолютный апофеоз беспочвенности философской реальности Постмодерна. Я выставил отрывки книги на своем сайте, открыв свободный доступ всем жителям Всемирной паутины. Самыми въедливыми читателями оказались: глава профсоюза студентов нашего вуза, поэт из Тулона и глава сейсмогеологической миссии на склонах французских Пиреней.

Коллеги жали мои руки, улыбались и смотрели тоскливыми завистливыми глазами мне в переносицу. Студенты мгновенно разнесли книгу на цитаты и организовали несколько фан-клубов, которые вступили в ожесточенную полемику по поводу изложенных мыслей и хода, так сказать, повествования. Несколько известных литераторов, которым я отправил отрывки книги, как мне стало достоверно известно, восприняли их агрессивно скандально: «Какой-то преподаватель, какой-то там философии и вдруг такой текст!». Мне грезилась нобелевская премия по литературе. Получив ответ из издательства, я чуть не схватил инсульт.

Основная идея ответа состояла в следующем: книга далека от норм литературного французского языка, автор продемонстрировал глубочайшее невежество в пунктуации и просто невежество в орфографии. Текст отправлен на доработку автору. Причем слово автор везде было взято в кавычки. Ну, не свинство ли! При этом редакция «Бордо» отметила вершины моего невежества на первых восьми страницах рукописи, найдя там три пунктуационные и две орфографические ошибки. А мои авторские находки были признаны стилистическими ошибками, коих насчитывалось, аж, три штуки.

Что делать. Я отдал рукопись профессиональному корректору и тот привел ее в порядок. Я, скрепя сердце, пошел на этот шаг, пожертвовав канону литературного французского языка, авторское видение знаков препинания, но так и не разрешил трогать стилистику. Старик корректор, который, вероятно правил тексты еще Огюсту Конту, только покачал головой и удвоил гонорар. Но и после того, как пунктуация и орфография стали образцово-показательными, «Бордо», придравшись к стилистике и «странному подбору шрифтов», отказало в печати. Спустя полгода последовательно шесть издательств отклонило мою рукопись по схожим причинам. Причем то, что не нравилось, или считалось ошибочным в одном издательстве, вполне проходило в другом, а ошибки, выправленные по рекомендации третьего издательства, считались «грубейшим нарушением правил пунктуации» в четвертом. Улыбки коллег становились все шире и насмешливей, а глаза все теплей и ласково сочувственней. Студенческие фан-клубы рассеялись как дым, а известные литераторы стали хранить глубочайшее молчание. По ночам мне стали сниться старики с крашеными волосами и непременно в антураже с утиной печёнкой и обязательно без айвы.

Конечно же, я не позвонил Луи Ришару. Ведь он позвонил мне сам.

– Это Луи Ришар… Вы убедились?

– В чем?

– В большой философичности знаков препинания?

– Нет.

– Вы хотите дополнительных подтверждений?

– Как вам это удалось?

– Никак. Не стоит придавать значение усилиям другого, в то время, как все лавры принадлежат только вам. Это вы добились.

– Чего?

– Гениальности.

– Бред.

– Шесть раз подряд? Помилуйте, это факт.

– Факт Чего?

– Высокого статуса Вашего дарования. Высокого статуса обладателя и собственника смысла, что неизбежно влечет падение статуса «грамотного человека».

– Это шутка?

– Это программный лозунг моего издательства и главный интерес нашего клуба.

– Какого клуба?

– Нашего.

– Я что один из его членов?

– Вне сомнения. Просто наши отношения еще не оформлены, как следует, но по факту они состоялись.

– И как же называется этот клуб?

– Клуб почетных запятуль.

– А я?

– А вы в самом начале пути. Вы любитель, аматор. Одним словом, запятенок. Впрочем, об этом потом. Вы согласны написать книгу на известный Вам сюжет?

– И проблемы с издательствами будут решены?

– Это ваше дело.

– А если я скомбинирую ваши требования с моим текстом книги?

– Я же сказал, это ваша книга, ваш сюжет, меня интересует философия, социология и антропология запятых.

– Даже если я не буду говорить о них прямо, а сделаю неизбежным героем каждой главы в качестве скрытых пружин смысла?

– Это ваше дело.

– Встречаемся у нотариуса по улице Рошан.

– Я знаю, где это. До встречи.

Первым результатом столь немыслимого контракта, стало историко-политическое введение с элементами социологии, философии и сравнительной антропологии, которое в насмешливой форме мне продиктовала Виктория, резюмируя итоги моей эпопеи с книгой.

Г

еометрические параметры ее величества "Запятой" разделили членов некогда тайного, а ныне общеобязательного для всех образованных граждан общества "Запятулек" на два противоборствующих лагеря. Одни на полном серьезе утверждали, что хвостик этого величайшего знака препинания должен соответствовать 1 мм, другие, с невероятным упорством, пытались удлинить его до 2 мм. Разногласие в столь важном вопросе практически сводило к нулю деятельность общества, в котором хвостик запятой стал краеугольным камнем.

Мне показалась мысль забавной, и я сделал ее эпиграфом заказанной мне книги.

Впрочем, как я рассудил, никто не отменял работы преподавателя и связанных с ней проблем пунктуационно-антропологического характера. Вернее, антропологического характера в обрамлении пунктуации, которые я вставил в уже оплаченный мне продукт.

ОБО МНЕ (ИЮЛЬ)

«У каждого человека есть несколько несбывшихся

биографий, набор случайно несостоявшихся судеб».

Даниил Гранин

Я собственно русский. Вернее нет. Не так. Я русский француз. Мой дед Ше..ко родился в Украине у городка Полтава. Вам это ничего не говорит? Жаль. А родился он недалеко от того места, где появился на свет философ Григорий Сковорода. Это вам тоже ничего не говорит? Жаль. Городок то – прекрасный, а философ и вовсе чудесный – украинский Сократ.

Отец моего деда, да и дед моего деда были священниками, причем в том приходе, где крестили Григория Сковороду, вероятно, мой пращур даже держал новорожденного украинского Сократа на своих руках. А, может, и нет. Ведь мои предки были не только священниками. Странно, но факт – они, либо правили православную службу в храме, либо служили в армии, как правило, на командных должностях, иногда, впрочем, опять-таки, служа лесничими у магнатов Речи Посполитой.

У моего деда Василия было два брата.

Один из них стал военным музыкантом. Воевал против большевиков. После разгрома Белого движения остался в Советской России. Вначале 30-ых был идентифицирован как царский офицер и расстрелян. Семьей он так и не обзавелся.

Другой брат был красным командиром (тоже офицер только в большевистской армии), после окончания Гражданской войны, стал директором колхоза. Колхоз – это такая большая плантация, где работает много-много людей. Одним словом, крупной фигурой был. Потом переехал куда-то на юг, то ли в Одессу, то ли в Ялту, то ли в Новороссийск. Погиб он в 1944 году в Прибалтике, выковыривая бошей из Пруссии. Произошло это где то под Кёнигсбергом. Был у него сын, у того тоже дети. Мой дед в 70-ые годы с ними связался из Америки. Письма слал, посылки. Все мужчины по той линии отдали дань семейной традиции. Тянули лямку в армии, выбивая своим лбом звания и награды, служили в их советской полиции. Ну а некоторых мужчин из той ветви явно накрыли гены священнослужителей. Но они не рискнули пойти в храм, и вполне благополучно освоились на ниве идеологии и философии в своих советских университетах.

Что касается моего деда, то его помотало по свету как заправского героя авантюрного романа. Начал он царским офицером-пехотинцем. В 1916 году молодой прапорщик попал в составе Экспедиционного корпуса русской армии во Францию, в Шампань – в самое пекло. Очень дед отличился под Реймсом. После революции в России он отказался возвращаться на родину. И вполне добровольно поступил в Русский легион чести в составе Марокканской дивизии. Сражался под Парижем. Прошел Лотарингию, Эльзас, Саар и вошел в Германию. Затем судьба его закинула на юг России, где он сражался уже против Красных. А после разгрома белых генералов вернулся во Францию – политическим эмигрантом.

Будучи родом из мест, где свободно говорили на нескольких славянских языках, происходя из семьи, которая несколько поколений служила у польских аристократов, дед назвался поляком и… отправился в Польшу, где стал офицером уже Войска Польского. Дослужился до майора. В таком чине и застала его Вторая мировая война. Дрался он против немцев, как в составе кадровых частей польской армии, так и в движении польского Сопротивления… На Западной Украине много и своей и чужой крови пролил. А вот, когда пришла Красная Армия, ушел на Балканы. Как он там обретался, что испытал – Бог весть. В конце концов, он снова поселился во Франции, но, едва получил гражданство, тут же – переехал в США. Где мирно и скончался в 80-ых годах.

Причиной появления моего папы на свет он стал в промежуток между Балканами и США в 1945 году. Бедствуя в Париже, средних лет клошар с военной выправкой фланировал среди книжных развалов вдоль набережной Сены. Поздним вечером, роясь в бумажном мусоре аккуратно упакованном в традиционный зеленый ящик он наткнулся на побитый плесенью листочек и, не удержавшись, продекламировал, глотая слезы от нахлынувших воспоминаний своей юнкерской молодости и тех памятных дней, когда он нашел приют у странного отшельника-Макса в Коктебеле:

Сочилась жёлчь шафранного тумана.

Был стоптан стыд, притуплена любовь…

Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.

Плыл горизонт. Глаз видел чётко, пьяно.

Был в свитках туч на небе явлен вновь

Грозящий стих закатного Корана…

И был наш день – одна большая рана,

И вечер стал – запёкшаяся кровь.

В тупой тоске мы отвратили лица.

В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!»

И, застонав, как раненая львица,

Вдоль по камням влача кровавый след,

Ты на руках ползла от места боя,

С древком в боку, от боли долго воя…

Рядом стояла вся в слезах бедно, но при этом все равно, элегантно одетая женщина, впившаяся пальцами в недавно купленный томик стихов того же поэта: «Anno mundi ardenti» 1916-го года выпуска.

Дед вздрогнул, когда раздался глубокое женское контральто. Немолодой тертый жизнью вояка слегка дрожал, не поднимая глаз, до тех пор пока не была закончена женская песнь о вечности и любви, навеянная детскими яркими картинками удивительных историй рассказанных душными Коктебельскими вечерами дядей Максом в тот год, когда ее семья навсегда покинула Россию:

Звенят Весы и клонят коромысла.

Нисходит вниз, возносится бадья…

Часы идут, сменяя в небе числа,

Пути миров чертя вкруг остия.

Струится ночь. Журчит и плачет влага.

Ладья скользит вдоль тёмных берегов,

И чуток сон в водах Архипелага,

Где в море спят созвездья островов.

Гнездо Гиад… и гроздь огней – Плеяды…

Великий Воз и зоркий Волопас…

Свой правя путь чрез тёмные Циклады —

Какой пловец в уме не числил вас?

И ваш узор пред взором Одиссея

В иных веках искрился и мерцал,

И ночь текла, златые зёрна сея,

Над лоном вод в дрожании зерцал.

И, ставя сеть у древних стен Хавона,

В тиши ночной видали рыбари

Алмазный торс гиганта Ориона,

Ловца зверей, любовника зари.