Мистические истории. Абсолютное зло

Портрет приора Поликарпа

Эту историю я намерен поведать во всех подробностях – свободно, ничего не утаивая и не приукрашивая. Некогда она причинила мне немалую досаду, но теперь, будучи уже в солидных летах и не интересуясь ничем, кроме своих профессиональных амбиций, я могу позволить себе вспоминать ее со снисходительной усмешкой.

Случилось это на Рождество. Думая о том, что обречен провести этот вечер дома, в одиноком, темном жилище, наедине с собственными печальными мыслями, я испытывал горечь и разочарование, однако делать было нечего. И когда ранним утром у меня в руках оказалось изящное письмецо от Мейбл Катберт с приглашением пообедать с нею в Приорстве[19], сердце мое подпрыгнуло от радости и жизнь снова засияла всеми красками. Сам тон письма, далекий от официального, а сугубо приветливый и непринужденный, говорил о том, что в адресате видят не случайного знакомого, а очень близкого и надежного друга. Кроме того, Мейбл предупреждала, что других гостей не ожидается, мы с хозяйкой будем наедине.

Я даже представить себе не мог, что приглашение на рождественский обед способно так приятно меня взволновать. Оно спасало от перспективы трапезничать одному в своем холостяцком обиталище, в присутствии лишь квартирной хозяйки, миссис Чаббс, которая, подавая на стол тощего цыпленка, эту жалкую замену праздничного угощения, станет бдительно следить за моей тарелкой в расчете впоследствии ублажить себя остатками. Оно спасало и от тягостных размышлений после обеда, когда в густеющих сумерках каждая тень язвит душу и каждая протекшая минута усугубляет боль одиночества. Но теперь, избавленный от всех этих неприятностей, я более всего радовался тому, что приглашение пришло именно из Приорства. В последние два года его двери оставались закрытыми для гостей и никаких увеселений там не проходило. После смерти сквайра его дочь Мейбл жила затворницей, нигде не появлялась и никого не хотела видеть. Собственно, я был едва ли не единственным, кого в Приорстве принимали и привечали. Случилось так, что я был лечащим врачом сквайра в его последние дни и потому приобрел право продолжать свои визиты туда уже из дружеской заботы. Теперь же появлялись некоторые признаки того, что затворничество кончается и хозяйка возвращается в мир, и было приятно, что я по-прежнему первый среди тех, кто удостоен общения, причем объясняется это не только моей профессией. Более того – почему бы не признаться с самого начала? – мне очень нравилось общество Мейбл Катберт, и от любого проявления ее благосклонности мое сердце начинало бешено колотиться.

В хорошем настроении, напевая что-то себе под нос, я начал небольшой обход пациентов на дому, который закончился после полудня. Вернувшись, я застал в кабинете миссис Чаббс, которая с показным усердием мыла окна. За этим занятием ее было трудно застать в Рождество, да и в любой другой день тоже, и я заподозрил, что внезапная забота о чистоте была просто предлогом, чтобы затеять разговор. И я не ошибся.

– Значит, доктор, вы собираетесь на обед в Приорство, – начала она. – И выходит, будете первым, кто все узнает.

– А откуда вам известно, миссис Чаббс, что я собираюсь в Приорство? – сурово вопросил я. – Неужели вы позволили себе читать мою корреспонденцию?

На самом деле спрашивать не было никакой необходимости: на краешке записки из Приорства, которую я неосторожно оставил на столе, красовался несомненный отпечаток мыльного пальца. Произнося это, я в подтверждение своей правоты протянул записку миссис Чаббс, однако она была не из тех, кто запросто даст себя оконфузить или поставить на место.

– А хоть бы и прочитала, ну и что? А если, доктор Крофорд, вас нет и пришел пациент, а я присматриваю за кабинетом, а он спрашивает, где вы, а я говорю, не знаю, а он говорит, разыщите, и мне приходится поискать на столе, вдруг вы оставили записку про то, когда воротитесь, а он все подначивает, и я нахожу то письмо и думаю, вдруг там сказано, где вы, а потом понимаю, что это про сегодняшний вечер, – так что же, по-вашему, мне все забыть и никогда не вспоминать ни о случившемся, ни о том, что должно в этот день выйти наконец на божий свет? А, доктор Крофорд?

Багровая от негодования, миссис Чаббс опустилась на пол, подобрала ведро и стремянку и, отложив уборку до другой поры, тяжелым шагом направилась к двери; конец лестницы при этом гордом отступлении угодил в медицинский шкаф, и хранившиеся там кости громко застучали. Обескураженный и раздосадованный, я счел, что ее замечание сделано невзначай и лишено смысла, и не стал выяснять, что же это за тайна, которую мне первому из смертных предстоит нынче узнать.

Вскоре, немного приободрившись, я приготовил свой вечерний костюм, а потом снова принялся изучать записку. Только тут мне бросилось в глаза, что по какому-то недоразумению в ней не был указан час. Это вполне могло быть пять, как обычно у Мейбл, но не исключалось, что и позднее, по случаю праздника. Вначале я немного растерялся, а затем принял разумное решение. Выдвинусь к пяти и справлюсь у привратника. Если окажется, что я явился раньше времени, съезжу к старой миссис Раббидж и к назначенному часу вернусь в Приорство. Старушка, пожалуй, решит, что фрак и белый галстук я надел из особого почтения к ее ревматизму, и, если фантазия пациента в самом деле чего-то стоит, пойдет на поправку скорее, чем от любых лечебных мер. Итак, в половине пятого я сел в двуколку и тронулся в путь.

Погода стояла бодрящая, не слишком теплая и не слишком холодная. Небо было затянуто облаками, и они, похоже, сгущались, но атмосферу оживляли крупные сухие снежинки; они не летели тебе навстречу и не кусали лицо, а тихо порхали в воздухе, и, пока я наблюдал, как одни медленно тают на медвежьей полости, которой я был надежно прикрыт, а другие, выбравшие более удачное место приземления, скапливаются пушистым одеялом – сначала прозрачно-голубоватым, а потом густо-белым – на земле и кустах вдоль дороги, их размеренное движение внушало мне чувство уюта. В прекрасном расположении духа, довольный собой и всем миром, я трясся потихоньку по дороге, и тут мне встретился пивовар Паркинс, кативший домой в собственной легкой повозке.

– Куда собрались, доктор Крофорд? – спросил он.

– В Приорство, мистер Паркинс, на обед. Не то чтобы званый вечер, – пояснил я. – Других гостей, наверное, не будет.

– Ах в Приорство? Счастливчик вы, доктор. А я как раз говорил миссис Паркинс, что надо бы пригласить вас к нам, но теперь вам светит кое-что куда лучше… Да, знатные бывали обеды в Приорстве, когда был жив сквайр, и наверняка… Выходит, доктор, вы будете первым, кто все узнáет. Хотя, я думаю, узнаем и мы все, но только позже.

– О чем это я узнаю, мистер Паркинс?

Но лошадь, не дав ему ответить, припустила вскачь и мгновенно унесла его на полсотни футов. Кучер из Паркинса был никакой, хотя сам он думал иначе. Подобные истории случались с ним раза три-четыре за год. В тот день он удалялся, расставив локти, с веселым «Но!» и всячески изображая мастерское владение поводьями, однако я не мог отделаться от впечатления, что жеребцом движет инстинкт, зовущий его домой, к рождественскому овсу; на самом деле он понес, и Паркинс, как бы ни старался, не смог бы его удержать. Так или иначе, в результате расстояние между нами стремительно увеличивалось и мой вопрос остался без ответа.

«Ну что ж, – подумал я, озаботившись замечанием пивовара так же мало, как словами миссис Чаббс, – есть по крайней мере один предмет, о котором я нынче вечером кое-что узнаю».

Выше я уже поведал, что ничто в жизни не радовало меня больше, чем общение с Мейбл Катберт; теперь же, понятное дело, я мысленно обратился к своим пока еще не высказанным нежным чувствам. Месяцами пытался я их подавить, но тщетно. Этой любви не виделось конца, она не давала мне покоя, и пора уже было, конечно, открыть для себя если не какие-то тайны, то хоть что-то насчет ее перспектив: ожидает ли меня крах всех надежд или их постепенное превращение в сладостную уверенность? И какой же день, если не нынешний, исполненный воодушевления и веселья, наилучшим образом подходил для того, чтобы как-то приблизиться к решению своей судьбы? В какое еще время, если не в Рождество, когда царит радость и не смолкают поздравления, я смогу уловить некий случайный, но столь важный для меня намек?

Я уже успел постепенно убедить себя, что строю надежды не на пустом месте. Те, кто не знает всех обстоятельств, сочли бы, несомненно, мои замыслы в отношении Мейбл решительно неуместными и самонадеянными. Ей не было двадцати пяти, мой возраст приближался к сорока. Ей предшествовал длинный и славный ряд предков – я мог проследить свой род только до деда, тоже деревенского врача. Однако, если посмотреть на дело с другой, прозаической, но оттого не менее важной стороны, накопления Крофордов долгое время прирастали и я мог смело назвать себя человеком состоятельным, тогда как Катберты поколение за поколением теряли то поле, то каменоломню, и под конец от их земельных владений сохранилось не больше половины. Половине оставшегося нынче тоже грозила опасность: близился к завершению процесс в суде лорд-канцлера[20] о праве владения пятьюстами акрами фамильных земель, продолжавшийся с черепашьей скоростью уже два десятка лет, и шансы противной стороны выглядели явно предпочтительней. К тому же последние два года Мейбл, как уже говорилось, прожила в строгом уединении, мало кому показывалась и не имела возможности произвести впечатление на поклонников, меж тем я, чуть ли не единственный ее посетитель, на правах верного и ценимого друга бывал у нее едва ли не каждодневно. Как-то я поделился с нею теми крохами французского, какими владел, и мы часто читали друг другу вслух французские книги. Поэтому мне думалось, что эта приязнь должна принести свои плоды. Я привык, что Мейбл всегда встречает меня сердечным рукопожатием и солнечной улыбкой. Что это означало: любовь или просто дружбу? Ей-богу, я мог об этом только гадать, хотя иной раз заглядывал в глубину ее глаз, ища там какого-то беглого, случайного выражения, которое бы выдало ее истинные чувства. Все это время я не переставал надеяться и верить в лучшее; и казалось, Рождество – самый подходящий день, чтобы получить наконец ответ на вопрос, сильно ли я заблуждался.

С мыслью о своих надеждах и все же не без тревоги я около пяти вечера добрался до Приорства. Здание ничем не привлекало взгляд. Даже в лучшие свои дни оно принадлежало к самым малым и захудалым религиозным сооружениям королевства, а попав в светские руки, после каждой пристройки и переделки становилось только хуже. Самобытную старую колокольню снесли, колокол увезли в отдаленную приходскую церковь. Часовня ветшала и наконец обрушилась, и место, где она стояла, расчистили, сочтя излишним восстанавливать этот бесполезный придаток. Трапезную поделили на несколько помещений; при этом, к несчастью, изрядно пострадала старинная дубовая обшивка. В минувшем веке некий вандал-владелец распорядился сколоть с фасадов скульптурную символику, поскольку решил, что на жилом здании она выглядит неуместно. Одну за другой Приорство утратило много привлекательных черт прошлого, каменную кладку кое-где заменили кирпичной, и в конце концов оно превратилось в скучное, ничем не примечательное прямоугольное строение, которое вполне можно было принять за современное; искусству предпочли объем, украшениям – практичность. Вдобавок постепенно ушла в чужие руки бóльшая часть относившейся к Приорству земли, не осталось почти ничего, кроме лужайки и сада; да и рыцарский титул, принадлежность первого светского владельца, уплыл в неизвестном направлении, как это загадочным образом иногда случается с титулами; из сказанного ясно, что наследство Мейбл Катберт не делало ее ни богачкой, ни влиятельной персоной графства. И все же усадьба по-прежнему именовалась Приорством, ибо такова сила английских традиций[21]; и, как станет понятно в дальнейшем, некоторые традиции укоренились здесь настолько прочно, что перемена внешних обстоятельств никак не могла на них повлиять.

Задержавшись на минуту у домика привратника, я внимательно огляделся, но ровным счетом никого не увидел. Обитатели сторожки, несомненно, отправились куда-то праздновать Рождество, и ворота были гостеприимно распахнуты для любого, кто пожелал бы войти. Поэтому я решился въехать, хотя не без колебаний, – я не хотел, ошибившись часом, явиться под окна раньше срока. Но до этого не дошло: у самого угла, до выезда к главному фасаду, мне встретился дворецкий Роупер, стоявший на боковом крыльце. Я знаком подозвал его к себе.

– Обед, как обычно, в пять, Роупер?

– Сегодня в семь, доктор… Рождество.

– Ага! Ну тогда я съезжу по вызовам и вернусь позднее.

– Лучше будет, доктор Крофорд, если вы войдете и подождете внутри. Мисс Катберт наверняка вас не увидит. Она отдыхает у себя в спальне в задней части дома и вряд ли выйдет до семи. Двуколку я велю отвезти на ту сторону, в конюшню, а вас проведу потихоньку в библиотеку, куда хозяйка заглядывает редко, и буду помалкивать, пока не придет время объявить о вашем прибытии.

Предложение было заманчивое, и я в замешательстве огляделся. Впрочем, не в таком уж и замешательстве: я с самого начала подозревал, что затруднение разрешится подобным образом. Небо затягивало тучами, снег сыпал все гуще и укрывал землю все плотнее, колеса вязли в сугробах, и у меня пропадало всякое желание любоваться их кристальной белизной; ревматизм старой миссис Раббидж ничуть не зависел от того, состоится или нет мой визит… через полуоткрытую дверь виднелся камин, полыхавшее там пламя бросало отсветы на наружную стену… короче, я поразмыслил и сдался.

– Думаю… думаю, Роупер, так и впрямь будет лучше.

Произнося это, я покашливал и самим тоном изображал, будто нехотя подчиняюсь некоему велению долга. Каждым движением демонстрируя ту же неохоту, я медленно выбрался из двуколки, бросил вожжи мальчишке, которого подозвал Роупер, отряхнул с пальто снежные хлопья и позволил проводить себя через холл в библиотеку.

Это была уютная старомодная комнатушка, выкроенная вместе с соседней столовой из длинной монастырской трапезной. Как уже говорилось, при переделке убрали немалую часть резной деревянной обшивки, но частично возместили потерю драпировкой из цветной кордовской кожи; кроме того, случаем уцелел первоначальный деревянный потолок, и благодаря всем этим приятным деталям комната имела вполне живописный вид. Дополнительным украшением служил широкий старомодный камин; живопись на стенах закоптилась и выцвела настолько, что едва прочитывалась, и это усиливало общее впечатление благородной старины. Помещение называлось библиотекой, но книг там было не много: покойный сквайр не принадлежал к любителям литературы, а интересы его предшественников в основном ограничивались пособиями о лошадях, собаках и охоте. Собственно, книжный шкаф имелся только один, и тот маленький, и его содержимое вряд ли могло привлечь обычного читателя, так что туда годами мог никто не заглядывать. Однако на небольшой консоли между окнами стояло несколько томов, принадлежавших Мейбл, чьими стараниями в семействе проклюнулись первые заметные ростки культуры; а кроме того, на большом дубовом столе в центре комнаты лежали утренние газеты и самые популярные в то время журналы, которые читала сама Мейбл.

Опустившись в глубокое мягкое кресло, я взял «Корнхилл»[22] и приготовился приятно провести ближайшие два часа, но тут вернулся Роупер. Стоя на боковом крыльце, он был одет по-домашнему, и ничто не отличало его от других слуг рангом пониже. Теперь же, готовясь выступить в официальной роли, он облачился в парадную униформу – черный костюм.

– Не желаете ли небольшой ланч, доктор Крофорд? – предложил он. – Булочки, печенье – для аппетита?

Идея показалась мне очень здравой.

– Не уверен, Роупер, но, пожалуй, да, – ответил я тем же притворно-неуверенным тоном, что и раньше, когда согласился подождать в доме, хотя и в том и в другом случае результат был вполне предсказуем. – Как вы сказали, – (я не сразу вспомнил, что он ничего такого не говорил), – путь был очень дальний, мороз немного кусался и… да, Роупер, если подумать, соглашусь, что кусочек-другой мог бы проглотить.

С широкой ухмылкой (отчего – понятия не имею) Роупер повернулся к двери.

– Я принесу закуску сюда, доктор, – сказал он, – в столовой сейчас накрывают к обеду. К тому же здесь вас наверняка никто не потревожит.

Убрав с библиотечного стола кипу газет, он ушел и вскоре вернулся с основательно нагруженным подносом, который поставил перед мной. Набор оказался весьма неплох: джем, булочки, остатки пирога с дичью, тонкое печенье, маслины; любой завзятый эпикуреец был бы доволен таким разнообразным меню. «Если Роупер так представляет себе ланч, то каков же будет предстоящий обед?» – мелькнула у меня мысль, и я решил по возможности не давать себе воли и настроился на суровое воздержание. Но, вероятно, я все же не справился с собой. Долгая дорога до крайности обострила мой аппетит, а после первых кусков он возрос еще больше. Как бывает в подобных случаях, мало-помалу благие намерения были забыты, и кончилось тем, что легкая закуска превратилась в обильное пиршество.

Ближе к его завершению я обнаружил, что голод уступает место жажде, и меня удивило, что Роупер не подал мне вина. Требовалось всего ничего, какой-нибудь наперсток, чтобы запить пирог с дичью и размочить сухие рогалики. Не было даже бокала воды, и в целом положение создалось весьма странное. Конечно, поступок Роупера объяснялся простой забывчивостью, и все же с какой стати он обо мне забыл? Пренебрежение не было намеренным, тем не менее я немного обиделся. Роуперу следовало быть внимательней, тем более что я посещал этот дом постоянно и к моим вкусам давно можно было приноровиться.

Ворча про себя, я заметил на резной угловой полочке у двери бутылку вина. Низенькая, но объемистая, она вмещала, наверное, чуть больше пинты[23]. На ней была желтая пломба, и даже издалека сквозь сгущавшиеся сумерки я видел, что ее горлышко и бока покрыты толстым слоем пыли. Несомненно, вино в ней было превосходное, и меня осенило, что Роупер, конечно же, предназначал ее мне. Скорее всего, он принес ее вместе с подносом, по пути поместил на полку, чтобы она не опрокинулась, когда он будет расставлять в тесноте блюда, и предполагал за ней вернуться. И разумеется, – чего уж проще? – начисто забыл. Рядом с бутылкой обнаружился очень кстати миниатюрный серебряный штопор, словно бы подтверждавший мою догадку.

Я пересек комнату, перенес драгоценную бутылку на свой стол и начал рассматривать против света. Стекло было темное и толстое, а слой пыли делал его еще темней и толще, так что судить о содержимом не представлялось возможным. И только по весу и по тонкой разделительной линии в верхней части горлышка я понял, что бутылка полна, – пока что все мне благоприятствовало. В конце концов, единственный способ оценить содержимое бутылки – это его попробовать, и в данном случае все говорило о том, что мне надо это сделать. Поэтому я вытащил пробку и, не имея под рукой стакана, сделал изрядный, журчащий глоток прямо из горла.

Вино было просто превосходное – портвейн, насколько я мог судить. Я никогда не выдавал себя за знатока вин, но умею отличить добрый портвейн от ягодного вина, водянистое вино от насыщенного. Этот напиток оказался пряным и ароматным, однако с некоторой странной кислинкой, как будто его слишком долго хранили. Я читал, что вино по прошествии определенного количества лет начинает терять свои качества; и мне подумалось, что, если бы эту бутылку открыли несколькими годами раньше, его усладительные свойства выявились бы полнее.

И все же по трезвом размышлении я порадовался тому, что этого не произошло, ведь тогда мне не довелось бы отведать вина; и пусть оно даже немного испортилось и не соответствует выдуманным кем-то стандартам абсолютного совершенства, ничего равного ему я до сих пор не пробовал и оно как нельзя лучше подошло для того, чтобы запить пирог, делавшийся теперь черствым и безвкусным. Потому я любовно придвинул бутылку к своей тарелке и, должным образом оросив горло, сумел осилить еще немного дичи, снова почувствовал сухость во рту, после чего сделал еще глоток. Так, прикладываясь то к пирогу, то к горлышку бутылки, я продолжал до тех пор, пока не обнаружил, что больше ничего выдоить невозможно, и с некоторым удивлением понял, что выпил все без остатка.

Не скажу, что это меня огорчило. Я был вполне удовлетворен. Пирог еще оставался, но уже почти утратил свою притягательную силу, а что до вина, то мне не хотелось больше ни глотка. Я был сыт, доволен собой и окружающим миром. Наевшись, я обрел спокойное и счастливое расположение духа; можно было откинуться на спинку кресла, сложить руки на животе и, ни о чем не заботясь, мирно вздремнуть час-полтора до обеда.

И лишь одна мелочь поначалу немного меня тревожила. Вино очевидно предназначалось мне, однако я допустил вольность, угостившись им без спросу. Теперь, полностью себя ублажив, я стал склоняться к мысли, что было бы разумнее подождать, пока Роупер поставит передо мной бутылку. Он мог бы вовсе забыть о моих нуждах, и я и дальше обдирал бы себе глотку сухим пирогом, но лучше уж так, чем столь явно проявить свою несдержанность. И еще один промах: я выпил вино из горла, вместо того чтобы позвонить и попросить стакан. Поступок сам по себе грубый и неприглядный – выдающий не только неумение почтительно относиться к хорошему вину, но и желание скрыть свою провинность. Как исправить эти ошибки и хотя бы отчасти поддержать пошатнувшееся самоуважение?