Странненький
Мы доехали без приключений, я передал закупленную снедь и припасы. А Дыр привёз на блокпост кое-что малосъедобное, но весьма необходимое Мигулину, Митричу и их соратникам для защиты. Кажется, теперь вооружены были все.
Теперь на блокпосту дежурило уже до семи ополченцев. Новошахтёрская дружина каждый день пополнялась, но нельзя сказать, что мотивы и идеология всех, кто в неё вливался, были монолитны. Кто-то, как Мигулин, причислял себя к казакам, которые составляли изначальное население сторожевых городков нашей местности, кто-то, как Митрич, ностальгировал по СССР, в котором не было «ни эллина ни иудея», то есть ни русского ни украинца, а только «новая общность людей – советский народ»; а кого-то, например Дыра, по убеждениям можно было отнести, скорее всего, к монархистам. Но всех объединял какой-то единый порыв вдохновенного возмущения от проявлений несправедливости и неуважения со стороны новых властей. Конечно, все хотели защитить и свою идентичность, но она, как кажется, была у всех довольно непохожая.
А ещё все находились как будто в наэлектризованном силовом поле, разностью потенциалов которого была надежда на перемены. Перемены эти тоже каждый мечтал себе по-своему. Кто-то боялся, что всерьёз запретят русский язык и надеялся, что всё останется по-прежнему; кто-то ощущал в себе зов почвы и крови, лелея иллюзию будущей независимости; кого-то вдохновлялся величием империи, раздробленной уж сто лет как, и не хотел замечать при этом, что никакой империи, которая осознала необходимость собирать себя заново, нет и на горизонте.
***
«Гости» в тот день так и не появились; ночь на блокпосту прошла спокойно. На следующий день – тоже. Поскольку задач образовалось порядочно, Митрич стал потихоньку приобщать меня к дежурствам. Сначала на два часа, потом на четыре. Дал бинокль, объяснил, куда смотреть, и о чём немедленно сообщать. Зелёнка пока пошла по низу, кроны ещё не распустились в полную силу, поэтому местность до перекрёстка с трассой Ростов-Харьков просматривалась нормально. Но гостей ждали не только по трассе, но и по полевым грунтовкам, так что вертеть головой мне приходилось во все стороны.
Один из ополченцев постоянно должен был сидеть в «гнезде» – огневой точке, оборудованной чуть в стороне от поста, обложенной мешками с песком и прикрытой ветками и хламом. Ещё двое досматривали проезжающих. Порою они вели себя совершенно беспечно, пропуская без внимания машины со своими знакомыми, в которых мог притаиться кто угодно. А порой прикапывались к водителю или пассажирам на ровном месте, ну или мне так казалось. Это имело смысл – часто требующиеся на нужды обороны вещи после таких досмотров меняли владельца и переходили в распоряжение блокпоста.
Прошло ещё несколько дней. Референдум приближался. Первого мая я на дежурство не выходил – мать настояла на том, чтобы идти сажать картошку. Заявился на пост только к вечеру, узнать, будут ли на завтра какие-то поручения.
Дыр был там. Он сидел с Митричем и ещё одним, незнакомым мне мужиком, в деревянной будке, сколоченной наспех из досок, так что защитить она могла только от солнца. Будку они расположили сбоку от поста, так что с дороги она была не видна, скрытая порослью подлеска в посадке. С дозорным и стрелком в гнезде они переговаривались по охотничьим рациям. На крохотной туристической газовой горелке кипятился чай в кастрюльке. Темнело.
Дыр поманил меня пальцем, предложил место и угостил чаем.
– Как дела, юниор?
– Нормально.
– В Россию не собираешься?
– Лично, или в составе республики?
– Ха, во даёт, а! Видал?
– Пацан шарит!
Когда все отсмеялись, Дыр мрачно сплюнул в сторону и бросил:
– Только в России нас, похоже, не ждут. По крайней мере, пока.
– То есть не будет поддержки, как в Крыму?
– Не видно движений в эту сторону. Какая-то суета есть, но это не то. Скажи, у тебя случаем нету с той стороны знакомых, которые могут помочь переправить к нам через границу кой чего? На таможне или среди погранцов?
Я честно признался, что нету.
– Ясно. Бесполезный ты юнит. Ладно, будем думать. Щас надежда только на контрабанду остаётся. Митрич, ну шо он, обтесался малёхо?
– Да вроде. Тормозной немного, но исполнительный.
Мне стало немного обидно, что обо мне сложилось такое впечатление, но я вынужден был признать, что он прав. Я хотел было уверить всех, что постараюсь быть более разбитным и зорким, но не успел. Рация командира городского ополчения заработала, и взволнованный голос доложил, что на трассе замечено подозрительное движение. Несколько машин с вооруженными людьми, грузовик и что-то бронированное, маркировку я не запомнил.
– Понял, ждём гостей, конец связи.
Дыр связался с другим блокпостом, на въезде с запорожского направления, и отдал распоряжения. Также вызвал подкрепление – поднял с постели тех, кто уже отдежурил днём. Вскоре должны были прибыть на подмогу несколько вооружённых бойцов.
– Так, Тёма, – Дыр впервые обратился ко мне по имени. – Толку от тебя мало, а щас может Вальпургиева ночь начаться. Вали-ка ты домой.
– А ничо, шо она вчера была?
– Вот ты грамотный. В общем, ты понял. Раз стрелять не умеешь – не маячь тут.
– Вообще-то умею. Я на школьных стрельбах двадцать очков из калаша выбивал.
– Ты ж сказал шо пацифист.
– Ну, так это ж не по-настоящему стрелять, просто предупредительно? Типа как ядерное оружие – оно есть, но его никто не применяет.
Дыр затих, всматриваясь в темноту.
– Без тепловизора ни чёрта не видать, – пробормотал он, и добавил уже чётче. – Митрич, гасим горелку, окурки. Занять позиции.
Потом он посмотрел на меня.
– Боюсь, понарошку кончилось. Шуруй домой.
Я нехотя поднялся и потрусил к своему подъезду, сокрушаясь от нахлынувших противоречивых чувств. Облегчение – от того, что в меня никто не будет стрелять, и от того, что самому не придётся это делать. Но также и неприятное чувство, что я сбегаю, бросаю своих.
Я не успел дорефлексировать, потому что всё началось, когда я ещё не добрался до дома. Сначала издали донёсся тупой бабах, потом быстрый свист, вспышка на блокпосту и звук уже разорвавшегося боеприпаса. Потом, спустя пару секунд, цикл повторился. Кто-то сдавленно вскрикнул. Следом пошли короткие очереди, по два-три выстрела. И только потом с блокпоста начали отвечать в темноту одиночными, уверен, что скорее наугад, чем стараясь попасть в то место, откуда прилетали пули. Я сжался в оцепенении, присев на корточки у соседнего подъезда, за скамейкой без спинки, почти доломанной алкашнёй. Меня удивило шевеление листьев, нетипичное в такую безветренную погоду. Потом я понял, что это было – перестрелка продолжалась и пули, пущенные в сторону блокпоста, долетели сюда и попали в кусты сирени. Посыпалась серая в темноте штукатурка, обнажая силикатный кирпич. Только я развернулся вполоборота, готовясь пробраться к своему подъезду и нырнуть в его спасительное нутро, как что-то чиркнуло меня по груди под ключицей, едва зацепив. Боли я сначала не почувствовал, только футболка стала липкой. Потом пришло понимание, что в меня попали, к счастью не серьёзно, дурная пуля прошла по касательной. Но если я ничего не предприму, это может повториться в любой миг. Я упал на майский прохладный газон и пополз, перелез через низкую оградку, выбрался на асфальтированную площадку перед козырьком. Надо было встать и набрать код, а я всё не мог решиться. Лаяли и выли собаки, продолжалась беспорядочные выстрелы. Нападавшие не пытались всерьёз подавить огонь защитников блокпоста, а те, в свою очередь, больше обозначали своё присутствие и намерение удержать позицию, чем пытались нанести ущерб противнику. Ещё раз бабахнуло – теперь, как будто, поближе. Последовали несколько выстрелов в ответ, вопль, несколько выстрелов с той стороны, перекличка сорванных глоток.
Потом всё закончилось. Я постоял ещё немного в раздумье и вернулся назад. Худощавый лежал на спине, Митрич зачем-то давил на него сверху.
– Осколком секануло, – коротко сообщил он. – Бинты дома есть? Аптечка? Тащи. И скорую вызови. – Ты шо, тоже трёхсотый?
– Не понял.
– Ранен?
– Я не уверен, но, кажется, не серьёзно.
– Тогда шевелись, неси быстрее.
К тому моменту, как я вернулся, Дыр уже успел совершить вылазку вдоль зелёнки, со стороны которой атаковали блокпост, и вернуться назад.
– Отошли, – пояснил он. – У них тоже как минимум один трёхсотый. Били по нам из переносного миномёта, ещё у них РПГ. Могли нас раскатать, если бы было желание. Но видно это так, прощупывание.
– Лупили прицельно, – сказал Мигулин. – Как будто знали, куда.
– Конечно, знали, – сказал Дыр. – Думаешь, в городе спросить не у кого, где наша позиция?
Худощавый посерел и стал довольно безучастным, но, к счастью, скорая вскоре приехала и забрала его. Митрич уехал с ним в больничку. Дыр отдал распоряжения оставшимся, получил сообщение о том что нападавшие убрались и дал отбой большей части тех, кого вызвал, позволив остаться только четверым вновь прибывшим.
– Спать бы шёл, – сказал он, когда смог позволить себе переключить внимание на «бесполезного юнита».
Я интенсивно помотал головой, отвергая предложение. Адреналин всё ещё зашкаливал, и в таком состоянии пытаться заснуть было глупо.
– Как хочешь, – заметил он. – А я не откажусь прикорнуть.
– Я всё спросить хотел, после того нашего разговора, – робко начал я. – Про программы.
– Спрашуй, раз хотел, – зевнул Дыр.
Я завис, формируя мысль.
– Если все мы – только носители программ, то получается, с нас и спроса нет. С программы ж не спросишь за дела. Предъявить только человеку можно, а человека в нас, получается, и нет. Значит, и отвечать некому.
– Неверная логическая посылка, – оживился Дыр. – Программа хоть и управляет нами, но не субъектна, верно. А человек субъектность сохраняет, хотя и выполняет команды программы. Потому что наличие программы в себе самом он осознаёт, отдаёт себе отчёт, что поступает по приказу чего-то чужеродного, отличного от него. И каждое мгновение существования он занят тем, шо пересматривает договор с управляющей программой. Либо оставить её, либо модифицировать, либо удалить и заменить новой.
– То есть при желании он свою программу может поменять? А как же тезис, шо программы умирают только вместе с носителями.
– Некоторые! – парировал он. – А некоторые благополучно можно вылечить. Вот смотри, сейчас весь Донбасс меняет привычные программы, расторгая договор со старыми.
– Ладно, – сдался я. – Но тогда другой вопрос. А как понять, какие программы – хорошие, а какие – плохие?
– А что ж тут непонятного?
– Ну, вот гости сегодняшние, например. Они-то уверены, что у них программы хорошие, правильные, а у нас – дерьмовые. Так?
– Не пойму, куда ты клонишь. Если ты сомневаешься, то шо ты тут делаешь? Мог бы попросить нациков взять тебя с собой.
– Да нет же, не про это я! Просто… Получается, что нет какой-то верной для всех программы. Всё зависит от того, где ты родился, чему учился, какие программы у твоего окружения. Так?
– Так – да не так! – рявкнул Дыр. – Спать я хочу, пока не пропала охота, а то потом маяться буду. Зависеть-то, зависит, только вот человек сам решает, принимать ли ему код, который в него подгружен, или выблевать его и зажить по другим командам. Совесть тебе на куда дадена?
– Но если он сам принимает решения, то получается он, как бы, уже и не безвольный носитель программы, – хмыкнул я.
– Что тут первично, а что вторично – большая тайна, – резюмировал Дыр. – Но для меня никаких затруднений с тем, какие программы в себе оставить, а какие уничтожить, нет.
– Только ли в себе уничтожить?
Засохшая кровь уже превратилась в липкую корку простирающуюся до самого пупка. Не дождавшись ответа, я решил, что дискуссию пора сворачивать. Осторожно я снял футболку, положил палец на край ранки и попытался ощупать её края. Вместо острой боли я ощутил только жжение и какие-то судороги, которые, казалось, передаются и пальцу. Я поднял его на уровень глаз и стал всматриваться, в темноте пытаясь понять, что с ним не так. Дыр проследил за моими манипуляциями и восхищённо щёлкнул пальцами.
– А ты это… Странненький, – заключил он.
Я не стал ему возражать.
Пост № 2
Админ, привет!
Судя по тому, что мой опус появился на форуме, история тебе зашла. Да и с комментами вроде не всё тухло. Половина, правда, хейтовые, но я другого и не ждал – тема, сам понимаешь, иного и не предполагает. О’кей, раз смысл есть, тогда кропаю дальше.
Дальше… Дальше было больше.
Поспать ночью после первого боевого соприкосновения мне толком не удалось. Со стороны западного выезда периодически доносилась отдалённая стрельба, я вскидывался на подушке и снова забывался. Едва засерело, как мне на мобильный позвонил Мигулин и попросил выйти на минутку. Надпочечники впрыснули в кровь адреналин, сердечко застучало и сонливость сдуло, как тополиную пушинку порывом ветра.
Он стоял у подъезда без камуфляжа, с тощим рюкзачком, и нервно курил, источая решительную готовность к действию.
– Мы отходим из города. Ты как, с нами?
– В смысле – отходим?
– Уезжаем. Все наши. С запада ночью зашли и закрепились на въезде силы добровольческого батальона, несколько десятков человек, хорошо вооружены, есть бронированные машины. А по трассе движется войсковая колонна бронетехники. Времени нет, они просто перережут дороги скоро. У нас нет сил их сдерживать, поэтому валим. Рекомендую очень быстро собираться.
Я покачал головой:
– Не, я остаюсь. Мне хватило вчера приключений. Я такое не вывезу.
– Ладно, как знаешь. Но учти, когда старая власть вернётся, всех, кто засветился в ополчении, начнут таскать на подвал. Не отсвечивай.
– Ладно.
Мы обнялись и поручкались.
– А как же референдум? Вернее, как же те, кто готовил его?
Он пожал плечами, давая понять, что никак не может защитить этих людей.
– А куда вы отходите?
– Лично мы с Лампасом к казакам пробиваться решили. А Дыр с Митричем – в Славянск, к Стрелкову.
– До встречи?
– Надеюсь!
Следуя совету Сани, я не казал носа из квартиры весь следующий день. Поэтому узнавал всё, что произошло в Одессе, в буквальном смысле, в режиме реального времени – с поправкой на задержку между событием и его появлением в телевизоре. С животным отвращением следил за нарастанием градуса взаимного ожесточения на улицах города, начавшимися столкновениями, работой провокаторов с обеих сторон. Вечером, когда в Доме Профсоюзов начался пожар, я почувствовал, как у меня тоже растёт температура, а мышцы и суставы начинает крутить и ломать. Видно, ночью простудился. А может ранка воспалилась, обработать-то её я так и забыл.
Я выключил телевизор, чтобы перестать дёргаться от истеричных интонаций дикторов, и долго не мог понять, почему картинка не пропадает. Казалось, тёмный огонь из окон в центре здания, окруженного людьми, продолжает полыхать изнутри телепризмы. Я зажмурился и помотал головой, чтобы прогнать наваждение, но вместо этого к сетчатке прилипло видение быка, каменного или медного, который держал вытянутые руки вперёд, как бы приглашая в своё нутро, где алели раскалённые угли, источавшие багровый жар.
Когда я умылся, бык пропал с глаз моих. Я лёг спать и продрых долго, благо был выходной. Разбудил меня звонок в дверь. Открыл, судя по голосу, батя, глухо ответил гостю, а тот что-то пробубнил в ответ.
– Призывник, – позвал он. – Спускайся, тебе повесточка пришла.
Оказывается, мы снова разговариваем. Это хорошо. Но повестка! Это плохо.
– Армию по призыву Янукович отменил, – сказал я. – Шутка так себе.
– Не шутка, Артём.
Я прошаркал к двери, увидел офицера, взял в руки бумажку, повертел. Мда. Зря Дыр с Митричем военкомат не взяли. Хотя у них, наверное, не хватало для этого возможностей.
– Какого хрена? – спросил я.
– Указ исполняющего обязанности президента о призыве в армию, в связи с обострением в стране. Распишитесь в получении.
Мне кажется, если б не испытывающий взгляд отца, я бы закатил скандал или цирк, сказал бы, что меня с кем-то спутали, порвал бы бумажку, выскочил в подъезд и свалил. Но я, молча, взял ручку, поставил подпись, где следовало, и вернулся в постель. А там уже начал думать. Позвонил одному другану, другому. Большинство намеревались отмазаться тем или иным способом, в основном – заплатить. Но у меня не было ни подхода к военкому, ни денег, чтобы заручиться его благосклонностью и получить заветное освобождение. К бате обращаться было бесполезно. Оставалось одно – талантливо косить, надеясь на то, что повезёт.
Я врубил телек и узнал подробности вчерашнего пожара в Одессе. Число жертв и реакция на произошедшее от многих обывателей и медийных персон были столь чудовищны, что я впал в свой привычный ступор. Но на этот раз приступ был очень острым и тягучим, он длился и длился часами, лишив меня энергии и желания двигаться и с кем-либо говорить. Матушка приволокла из аптеки какие-то колёса и насильно скормила мне парочку. Чуток помогло – я стал скупо изъясняться и вставать в туалет. Но в целом, состояние было аховое. Однажды в полудрёме мне представилось, что моя грудная клетка была одним из окон Дома профсоюзов, выходящим в обугленную комнату, где нашли погибших. Очнувшись, я пошарил рукой под майкой, почесывая зудящую подживающую ранку, и свёз пальцем схватившуюся на ней корку. Чертыхнувшись, вытащил руку и посмотрел на неё. Кончик пальца был измазан блестящей смесью крови и сажи.
***
В общем, как вы поняли, применять в военкомате актёрский талант мне особо не пришлось: несмотря на решимость медкомиссии записывать в годные всех призывников с чётным количеством конечностей, мой случай вселил в психиатра сомнения.
– Надо понаблюдать, – объяснил он своё решение коллегам. Ясное дело, никому не хочется нести ответственность за свою подпись, если новобранец вдруг выйдет из безобидной кататонии и перестреляет сослуживцев по приказу голоса в голове.
Поэтому меня поместили под наблюдение в местный диспансер, одноэтажное здание в форме буквы «п», покрашенное в буро-облезлый цвет. Двор был огорожен с трёх сторон бетонным забором, а с фасада – прозрачной высокой оградкой из металлических прутьев с навершиями в форме пик. Доступ посетителей извне был почти свободный, через вход в правом крыле. Из левого крыла выход был только во двор, тенистый, с несколькими лавочками и урнами. Между собой отделения сообщались через запирающуюся дверь с турникетом, так что выйти в город можно было только по сильному блату. Впрочем, особой нужды куда-то ходить не было – и курево, и чипсы, и даже баночку пива можно было купить у санитаров, правда, с безбожной наценкой, причём выпивать позволялось только после отбоя.
Мне досталась палата, в которую солнце заглядывало в первую очередь. Окна были старыми, деревянными, с длинными высокими стёклами и прогнившими штапиками, а снизу и сверху подоконников торчали ржавые пеньки спиленных решёток – слава богу, кто-то додумался убрать отсюда этот унизительный для человеческого достоинства атрибут. Впрочем, решётки отсутствовали не на всех окнах, но в тех комнатах, где размещали призывников, они были излишни – в конце концов, парни сами были заинтересованы в том, чтобы добросовестно вылежать тут положенный срок и получить отмазку, а самовольно покинуть диспансер означало бы уклонение и гарантированные проблемы с законом.
В коридорах пахло медикаментами, а иногда сквозняк доносил и лёгкий, в пределах переносимости, запах из туалета. Никто нас по палатам не запирал, и большую часть времени можно было беспрепятственно бродить по другим кабинетам и свободно общаться. Хотя ходить было особо не к кому – призывников было мало, всего человек пять, а с остальными постояльцами заведения общаться особо не тянуло. Может это звучит не толерантно, но на действительно больных людей с непривычки смотреть трудно. Либо от испытываемой к ним жалости, либо от дискомфорта, который возникает, когда примеряешь их недуг на себя. Впрочем, я не уверен, что их состояние было обязательно вызвано болезнью – на иных угнетающе действовало скорее лечение, а на некоторых, как на меня – сама необходимость находиться в подобном месте.
Режим оказался вполне терпимый – ранний подъём, прогулка во дворе, завтрак. Потом обследования и тесты по индивидуальному графику, обед, снова походы к специалистам и осмотры. После четырёх – приёмные часы, когда массово прибывают в пластиковых контейнерах варёные куры, яйца, домашние котлеты, а также конфеты, йогурты и прочая снедь от посетителей. Позже – ужин и отбой. Большую часть времени никто конкретно мной вообще не интересовался, так что я просто ходил в библиотеку, брал себе что-то лёгкое и уединялся, чтобы поменьше пересекаться с остальными пациентами. Впрочем, от чтения я быстро уставал и засыпал. Палата была на двоих, но вторая койка пока пустовала, и я вполне наслаждался одиночеством. От безделья и отсутствия стрессов мне явно стало получше, что, парадоксально, не входило в мои планы. Однако как правильно симулировать, чтобы не выглядело, будто я переигрываю, я пока не придумал.
На третий день, после пары тестов и осмотров, меня вызвали к главврачу. Я шёл беспечно и расслабленно, поэтому обнаружив в кабинете кроме врача ещё и двух офицеров в форме, весь натянулся как струна.
– Садитесь он на той стул. Как себя чувствуете?
– Обычно, – сглотнул я слюну.
– Обычно – хорошо, или обычно – погано?
Я промолчал, не зная, что добавить.
Главврач переглянулся с военным – я не очень разбирался в званиях, но судя по погонам, кажется, подполковником.
– Психологические тесты у вас нормальные, анализы чистые, наркотиков и прочих психоактивных веществ не знайдено. Органических патологий нема. Поведенческих отклонений нема. Я предполагаю, шо вы практически здоровы.
– Вам виднее, – буркнул я. – А когда я поступил к вам, я тоже был здоров?
Главврач оценил мой пассаж.
– Да, состояние было немного заторможенным. Ну, это нормально. Сами знаете, шо в стране происходит. Сейчас от стресса все немного невротики.
– Не в ротики не в попики, – хохотнул военный. – На выписку его, думаю. Симулянт.
– Ну, я б не стал так говорить, – сказал психиатр. – У него реально было состояние, похожее на лёгкое расстройство приспособительных реакций. Вполне обычная история на фоне стрессов и жизненных неудач. Это обратимо, и думаю, если назначить лёгкую медикаментозную поддержку, то уже через пару дней он вполне сможет вернуться в строй.
– Пару дней – так пару дней, – военный хлопнул себя по коленке.
– Восстанавливайтесь поскорее! – добавил второй офицер; я только сейчас понял, что форма у него вовсе не военная. – И постарайтесь впредь избегать стрессов. Особенно общения с лицами, ведущими антигосударственную деятельность. Ну, я уверен, что на службе вы сможете вернуть утраченное к вам доверие государства.
В общем, и дураку бы стало ясно – простите за употребление в контексте пребывания в таком учреждении – что второй офицер был из службы безопасности, и у него было собрано на меня достаточно материала, чтобы делать такие намёки. Ничего удивительного – я, в общем, ни от кого не таился, когда выполнял поручения Дыра. С другой стороны, оружие в руки я не брал, и никаких зданий не занимал, так что вряд ли мне можно было предъявить что-то существенное.
– Спасибо, – сказал я.
– На здоровье. Так-с, кто у нас следующий?
Я вернулся к себе, полный самых мрачных предчувствий, сел на койке, подтянув колени к подбородку, и какое-то время пребывал в прострации. Потом понял, что реально так сойду с ума и мне надо как-то переключиться. Доев от волнения матушкину передачку, я сходил в библиотеку и выбрал на этот раз чтиво позаумнее – «Илиаду» Гомера в переводе Минского.
Сначала думал, что брошу через пару страниц, не выдержав пафосных эпитетов и буйного словообразования, но потом втянулся. Стал понемногу следить за конфликтом между Ахиллом и Агамемноном, который развязали боги древних греков, используя древнегреческих героев в своих интересах. Начиналось повествование с того, что оскорблённый бог Аполлон изводил войско правителя Микен за то, что тот не уважил просьбу его жреца. Хотя, если копнуть глубже, то предыстория этой вполне себе мировой войны началась из-за другой, более изощрённой провокации олимпийских небожителей. В результате которой несколько разъярённых богинь с уязвлённым самолюбием развязали бойню между ахейцами и троянцами, воспользовавшись порочной слабостью троянского царевича Париса.
Я подумал, что у Париса, в общем, и не было хороших вариантов выбора. Кому бы из богинь он ни отдал предложенное Эридой яблоко раздора, война всё равно бы началась. Просто обиженку стала бы строить из себя другая бессмертная, и она бы сделала первый ход, только и всего. А дальше любая военная партия, как и в шахматах, развивается уже по избитому сценарию, ведь количество годных дебютов, увы, довольно ограниченно. В любом случае, в споры бессмертных лучше не лезть, ибо сам попадёшь под раздачу, как это и случилось в итоге и с Ахиллом, и с Гектором, и с Парисом. Не хотел бы я быть на их месте.