Угроза для жизни

Каждый раз, когда лето начинало хмурить тяжелые потемневшие облака и терять, словно волосы, листья, Мишка радостно готовился к своим лесным забавам. Впрочем, как истинный грибник, Мишка отлично знал, что и до осени, то есть летом, грибы – отдельные виды – тоже присутствуют в лесах, чем, разумеется, пользовался. Но все же осенью количество трофеев было значительно больше. До знаменитого выигрыша он не гнушался электричками, а потом добирался до заветных мест уже на «Волге». Действовал он всегда только в одиночку, не доверяя никому своих грибных заповедников, как и всякий истинный грибник; Зинка же к походам в лес относилась как к визитам в женскую консультацию: со смесью брезгливости и инстинктивного страха. Возвращался Мишка из леса на машине чуть ли не до крыши в грязи, и поэтому напоминающей гигантские башмаки великана-целинника. Возвращался усталый, пахнущий сыростью и счастливый. Потом он несколько часов подряд перебирал свою добычу, чистил и мыл, привлекая к этому занятию Зинку. Часть грибов он непременно сушил на своей даче, часть собственноручно засаливал, часть грамотно превращал в специальные грибные консервы-полуфабрикаты, готовые, например, к жарке. В грибах он разбирался прекрасно и отравление этими самыми лесными дарами считал уделом дураков и белоручек.

Так одно удовольствие у него плавно перетекало в другое – когда он сидел на кухне у Зарокова, накалывал вилкой крепкий, прямо-таки плакатный грибок, с восторгом рассматривал, как с него капает прозрачный тягучий сок, держа наготове рюмку с водкой.

Мишка отступал от неписанных правил собирания грибов в одиночку, лишь когда отправлялся за опятами – тогда он всегда звал с собой Зарокова.

– Махнем, Иваныч? Полчаса – ведро готово. Несколько пней обойти – и айда. Ага?..

Зароков всегда соглашался, хоть и относился к грибам спокойно, по принципу: есть они – ну и хорошо, нет – так обойдемся, тем более что Мишка его всегда угощал. Приглашения эти его радовали тем, что вносили в серую действительность яркую струю, пахнувшую осенней прелью – какое ни есть, а приключение. Поэтому они вдвоем регулярно лазали где-то недалеко от города по пням и поваленным деревьям с ведрами – именно так, как и обещал Мишка. Свой урожай Зароков неизменно отдавал Мишке, получая взамен в тот же вечер целую сковороду жареной дымящейся картошки вперемешку с опятами, которые «вот только что бегали по корягам» по всегдашнему выражению Хомы.

В тот раз Зароков вновь получил от Мишки предложение «дернуть за опятами».

Поднявшись в 4 часа утра, жутко зевая и щурясь от горевшего во всей квартире света, Зароков надел свое армейское полевое обмундирование со споротыми знаками отличия, сунул в корзину к уже положенным туда с вечера плащ-палатке и ножу пакет с едой, и стал ждать звонка в дверь. Однако в назначенное время Мишка так и не объявился. Зароков поерзал на месте, потом снова проверил, все ли он взял. Через полчаса он не выдержал, и сам пошел к Мишке. Ему открыла заспанная и недовольная Зинка. Зароков извинился и узнал, что капитана Копейкина 2 часа назад срочно вызвали в часть. Постояв перед захлопнувшейся дверью в дремотной предутренней тишине, Зароков раздумывал, что делать дальше. Спать не хотелось, оставаться в квартире тоже, и Зароков решился. Он вернулся к себе, взял корзину и отправился на станцию. Там он сел в пустую еще электричку и двинул куда глаза глядят. Выбор мест, где можно было набрать опят, всегда принадлежал Мишке, ибо Зароков никогда в одиночку по грибы не ходил. Проехав минут 40, он вышел на каком-то глухом полустанке, где, кроме него, ни один из немногих, таких же, как он грибников, не вышел. Это Зарокову понравилось, и он побрел в лес, стоявший плотной стеной по обе стороны от железнодорожных путей.

Зароков шел по едва заметной тропинке по лесу, поглядывая под ноги в поисках грибов. Пройдя по собственным расчетам километров 10 и собрав штук 10 разных грибов (по одному, как он усмехнулся про себя, на каждый километр), Зароков присел на ствол поваленной березы. Перекусив бутербродами, он решил, что пора возвращаться. Заблудиться он не боялся, все время, пока шел сюда, слыша далекий звук проходящих поездов. Пойдя в обратном направлении, он, в очередной раз услышав перестук вагонных колес, обнаружил, что слегка отклонился в сторону и тотчас исправил ошибку, забрав левее. Спустя полчаса Зароков заметил, что все это время не слышал больше ни одного поезда, но не придал этому большого значения, и продолжал идти дальше. Утомившись и поняв, что он прошел никак не меньше 5 километров, Зароков, с тревогой вслушиваясь в тишину, не нарушаемую никакими звуками кроме грустной переклички птиц, забеспокоился. Пройдя еще немного по лесу, который, как ему показалось, стал гуще, Зароков вдруг услышал далекий короткий свист электрички (по крайней мере, ему так показалось), но не прямо по курсу, а опять слева. Сменив направление, он прошел еще километра 3 и совсем выдохся. Поездов больше слышно не было, и Зароков, наконец, признался себе, что заблудился. Он не испугался, вместо страха ощущая досаду на себя за то, что поступил как мальчишка, отправившись неизвестно куда один. Вспомнив, к случаю, мать Мишки, Зароков вздохнул и побрел дальше. Ни компаса, ни тем более карты у него с собой не было, а навыки ориентирования на местности он позабыл еще лет 15 назад.

…Дослуживал он свой срок до пенсии в Невединске. В его окрестностях находилось три артиллерийских полка и парк техники еще глубже в лесу, где прямо под открытым небом зеленели стволы гаубиц, а в гаражах, тянущихся вдоль заборов, дремали тягачи, грузовики и всякая другая автотехника на консервации. Склады боеприпасов и ГСМ находились отдельно и тоже в лесу.

В части, куда был определен Зароков, к пушкам подходили редко, только в краткий период учений, проводившихся раз в год, где палили из них по заданной пустоте, а в остальное время охраняя от коварного неведомого врага. В полку было два подразделения: батарея управления и рота обслуживания. Впрочем, имелся еще взвод дармоедов – полковой оркестр. Если рота обслуживания и батарея управления, меняясь через день, охраняли склад боеприпасов и парк, то музыканты вообще не покидали расположения части, неся караульную службу на КПП и гауптвахте, что в полку считалось халявой и потому – позором. Оркестр недолюбливали, завистливо прислушиваясь то к тоскливым, то призывным звукам труб, доносившихся со стороны их корпуса. В столовую все подразделения полка отправлялись с песней, страшно горланя одно и то же: либо песню, в которой упоминались артиллеристы, и где из голодных солдатских глоток во время припева неслось: «…за нашу родину огонь, огонь!», либо некую строевую лирику, начинавшуюся даже романтически: «Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты…». Пижонский же оркестрик раз в месяц выдавал новую песню, и были это отнюдь не только строевые марши. Командир полка полковник Тесля заранее выходил к столовой, чтобы послушать очередной шедевр, и частенько приятно шокировал всевозможные инспекции и собственное начальство, демонстрируя этакие доморощенные армейские таланты. Как-то раз от оркестрового корпуса высокий голос затянул «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» и был так похож на женский, что все, кто не был в том момент в строю, сбежались посмотреть. С тех пор личный состав роты и батареи невзлюбил музыкантов еще сильней, приписывая им нетрадиционную сексуальную ориентацию. Зарокову они, наоборот, нравились, и он любил пройтись вечером под окнами их казармы, где в это время можно было услышать не только свирепый бас геликона, но и битловскую «Yesterday» в изумительном обрамлении гитары.

Таким образом, служба Родине для Зарокова заключалась в охране груды смертоносного хлама, заключенного в деревянные ящики, и крайне редкое уничтожение этого хлама на полигоне. Поэтому о том, как определить нужное направление в лесу, он, изучая это очень давно в училище, попросту забыл.

…Зароков брел наугад, ни о чем не думая. Время от времени он присаживался на поваленные деревья и отдыхал, а потом шел дальше. Начало́ смеркаться. На всё чаще случавшихся привалах, вместе с ощущением усталости, особенно остро чувствовавшейся во всем теле, давал знать о себе голод, и Зароков сожалел, что не захватил побольше еды. Он представлял себе, как вместо того, чтобы отрезать от колбасы несколько кружков и положить на ломтики хлеба, как он сделал это утром, он смело кладет в корзину весь батон, и туда же отправляет буханку, заодно откусывая от того и другого. Он сглатывал тягучую слюну, сидя на сыром стволе, отгонял от себя мучительные навязчивые мысли и шел дальше. Еще быстрее, чем от ходьбы, он устал от мыслей – не только о еде, но и вообще обо всем, отключался, и временами забывал, что он делает в лесу, и как сюда попал. Осознавая это, он невесело усмехался про себя, и ему казалось, он начинал понимать, как люди сходят с ума. Когда совсем стемнело, пошел дождь и Зароков надел плащ-палатку. Скоро он еле волочил ноги, совсем продрог и лишь одна мысль жила у него в голове: если он остановится, то будет совсем плохо. Еще через какое-то время он заметил, что лес стал редеть и, когда дождь шумел так, что он перестал слышать собственные шаги, он вышел на открытое место.