Тест Тьюринга
Они бы у меня были, дети! Двое или трое. А вот человека, сидящего сейчас слева от меня, не было бы. И вихрастого пацана, игравшего вчера в своей комнате на компьютере, не было бы. Но были бы другие люди! Ирина Петровна нашла бы себе мужа, наверное, а не стала отнимать чужого. А главное – сложилось бы у меня!
Папа! Что же ты наделал? Или это она – мать? Или Ирина Петровна, высохшая, седая и неплачущая? Кто из вас так переформатировал мою жизнь, что превратил меня в охотника на террористов, не самого удачного в профессиональной жизни и совсем неудачного в жизни личной? Мне даже скачок в другое полушарие и старательная попытка начать жизнь с нуля не сильно помогли. Ведь внутри-то я не изменился, потащив в другую страну все свои внутренние переломы.
Брат слева прокашлялся. Я повернул голову.
– Ты это… Когда обратно? В свою Америку?
– Не знаю пока, Сереж… В Москве еще дела, – соврал я, чтобы оставить возможность для маневра. А то вдруг брату захочется всего вот этого мужского и родственного – на рыбалку, на охоту, баня, показать настоящего американского копа друзьям? С другой стороны, учитывая последние пять минут, я был бы не против остаться еще на день-другой, чтобы зачем-то укрепить это тонкую родовую склейку, рожденную его понимающим молчанием.
– Ну, ты если хочешь, оставайся на сколько захочешь, хоть на всю жизнь, – он неопределенно махнул рукой, и я вдруг отчетливо понял, что это жест отца. Отец всегда вот так вот отмахивал некоторые слова рукой. А у меня нет такого жеста. Мне просто не у кого было его подцепить. А если бы мать с отцом не расстались так странно, любя друг друга, я бы сейчас был обладателем этого характерного жеста. А Сергея бы вообще не было. Я повернул голову и изучающе посмотрел на профиль брата, торопливо выбритую щеку, отцовский нос с горбинкой. И уши, явно доставшиеся от Ирины этой Петровны…
Брат неверно оценил мой взгляд как размышление над его вопросом.
– Не стеснишь, даже не думай. Останешься?
– Поеду, – неожиданно для самого себя сказал я. И удивился. А чего бы не остаться, раз все-таки живет на свете человек с жестами отца и носом отца? Вот только уши…
– Мне надо еще… Я обещал одной женщине связаться в Москве с ее знакомым, кое-что сделать. Не знаю, насколько надолго это. Помочь там надо.
– Ну, решай, – брат хлопнул ладонями по коленям, встал. – Мы всегда, как говорится…
И пошел в дом. Я проводил его спину глазами.
Куда мне деваться?
Электрички с длинным гудком разминулись. Встречная, грохоча, пронеслась в Тверь, – к родным могилам, живому брату, его жене, имя которой я забуду через полгода, их пацану, которого я при встрече потрепал за волосы и больше никогда в жизни не увижу, – а мой поезд уже подкатывался к Москве, охотно показывая мне через окна потроха столицы в виде полосы отчуждения, пакгаузов, складов, бродячих собак и прочего неприглядья московской изнанки, бесстыдно раскинувшейся по обе стороны от проникающей в вены мегаполиса грязной иглы состава.
Когда-то этот город был моим. Я всегда знал, что мне в нем делать. А сейчас не представлял, куда деваться. Нет, понятно, что первым делом в какую-нибудь гостиницу, не слишком близко от Кремля – пусть возле Красной площади живут президенты и бизнесмены, а не простые офицеры американской полиции, – но и не на окраине поселюсь, конечно, в этих переделанных под гостиницу бывших общежитиях, заполненных гастарбайтерами из Средней Азии и приехавшими в столицу провинциалами из какого-нибудь орского Строймехтреста.
Это оказалось совсем нетрудно – найти в современной Москве приличную трехзвездку. И когда я наконец вкатил в номер чемодан и сел на кровати, передо мной во всей его бездонной гулкости вновь повис вопрос – что делать?
Что мне делать дальше?
Лететь назад в пыльный Нью-Йорк? Чтобы просыпаться утром без двух минут шесть и думать, чем заполнить день? И радоваться, если в этот день я записан хотя бы на прием к Джейн? Кстати, я ведь так и не прошел полностью положенный курс. А она спросит, звонил ли я по тому московскому телефону, который она мне сбросила…
Я уже начинал жалеть, что так рано уехал от брата, можно было побыть еще пару дней, потаскаться по этой Твери. Есть же там какой-нибудь музей? Можно было дотянуть до выходных и сходить куда-то с братом, он бы придумал. Но возвращаться теперь обратно было бы сверхглупо.
Одно у меня, выходит, есть дело, которое я делать не планировал, но теперь уцепился за него, оправдываясь тем, что Джейн ведь спросит… Я достал мобильник, потыкав в него пальцами, нашел предусмотрительно сброшенный Джейн номер, на секунду задумался, потом вздохнул и нажал вызов…
Глава 101
– …правильно, вот как раз с Вавилова налево. Да, на Губкина. Вы верно идете. Там немного пройти и увидите наше здание, – бубнил в трубке голос моего визави. – Пропуск на вас заказан, поднимайтесь ко мне на этаж. Я сейчас чайник поставлю…
Это был мой второй разговор со странным Фридманом, к которому меня направила Джейн. Хотя, что в нем странного? Разве, пожалуй, тот факт, что по-русски он говорил без акцента. И зовут его Андрей, хотя Джейн написала по-английски – Эндрю. Именно так я к нему и обратился во время первого звонка. Он ответил на английском, но потом практически сразу перешел на русский. Я даже не успел сказать, что звоню от Джейн. Видимо, она сама ему набрала и предупредила.
Загадочный Фридман еще во время первого разговора спросил, когда я могу подъехать, и я раскрылся:
– Да хоть сейчас! У меня все равно никаких дел в Москве больше нету, а билет обратно я еще не брал.
– Ну и хорошо! – просто ответил он. – Приезжайте сейчас. И билет обратный брать не спешите, если не очень торопитесь в Нью-Йорк. Может, вас увлечет наша тема, и вы задержитесь. Запишите адрес…
Уже через пять минут я захлопнул дверь номера, облегченно вздохнув, – у меня появилось хоть какое-то дело! – и подогреваемый легким любопытством: а что же это все-таки за дело? – вышел на шумную московскую улицу, крутя головой в поисках подземного перехода. А еще через сорок минут подходил к проходной института, нашаривая в кармане паспорт для пропуска.
Фридман оказался не очень высоким черноволосым кучерявым человеком с залысинами и короткой бородкой. Чуть-чуть полноватый. В очках. Типичный ученый! Наверное, спичечного коробка в жизни не украл. Довольно приветливый. Он на секунду как-то по-особенному внимательно, словно доктор, посмотрел на меня, после чего вновь распахнулся и стал таким же приветливым, каким показался мне в телефонном разговоре.
Я вообще-то не люблю, когда на меня так внимательно и изучающе смотрят. Даже секунду. И это у меня профессиональное, выработанное. Не нужно никому запоминать лицо полицейского детектива. Полицейский должен быть невидимым в толпе, особенно если он всегда в штатском. Но я списал этот внимательный изучающий взгляд на предполагаемую профессию или, не знаю, увлечение Андрея. Он же как бы психотерапевт или психолог, раз меня Джейн к нему направила с рекомендациями? Или я чего-то не понимаю?
– Да вы садитесь, я вам сейчас чаю налью, и мы будем по нашему русскому обычаю много пить чаю. Если хотите, с баранками. Или варенье вот есть, мне мать прислала банку.
– Из Америки? – шутливо спросил я, ничуть не думая, что из Америки. Он стопроцентно здешний! Учился, наверное, просто в США. А мать и отец наверняка до сих пор тут, старенькие. Потому и вернулся. Из Америки без веской причины редко возвращаются…
– Да, – к моему удивлению ответил Андрей. – Варенье из Америки. Не поднимайте брови, у меня сложная биография. Дед приехал сюда из США еще в тридцатых годах – строить новое справедливое общество, принял гражданство и был, естественно, репрессирован. Расстреляли его, как тут водится. Моего отца он привез сюда совсем маленьким. И тот из-за всего случившегося просто возненавидел Россию. И едва представилась возможность уехать, сразу укатил на историческую родину, в Америку, по еврейской линии. И меня увез, естественно. Я тогда был школьником, мы жили в Москве. В Америке я закончил школу и университет, работал долго. А потом, как бывшему русскому мне предложили курировать один проект в Москве, а мать с отцом так и остались в Штатах. Отец умер уже, правда. А мама русских привычек не оставляет – делает варенье… У нее домик на Фингер Лейкс. Там виноград растет, вино делают…
– Я знаю.
– Ну, да, вы же из Нью-Йорка… Мать сама, конечно, ничего не выращивает, с ней сосед-винодел делится виноградом, а она его угощает вареньем. Для него это экзотика – русское варенье. Для нее тоже, у нас же не варят варенье из винограда… Вы пробуйте, пробуйте.
– Да, сейчас, только чай остынет немного… А потом ваша мать, наверное, за этого соседа замуж вышла?
– С чего вы взяли? – Андрей выглядел удивленным. Даже застыл с чайником над своей кружкой.
– Не знаю. Просто так подумал. Точнее, ляпнул, не подумав.
– Да. Вышла замуж за него. – Слегка озадаченно сказал Андрей, почесав нос. – Не зря мне Джейн про вас говорила… Хм… Ладно. В общем, мы тут работаем над одной темой на американские деньги русскими силами.
– Почему тут? – спросил я. Во-первых, мне было интересно. Во-вторых, разговор поддержать. Надо же чем-то заниматься, пока в кружке с плавающим пакетиком чай заваривается.
– Ну, как вы знаете, в России сильная математическая школа, во-первых… Мы с вами, если вы обратили внимание, в математическом институте имени…
– Да, я видел вывеску.
– Вот. А во-вторых, заграничные специалисты стоят дешевле. То есть дешевле платить им у них на родине, чем перевозить в Америку. А я, как знающий русский язык, просто откомандирован сюда руководить проектом.
– И что за проект? – Я все еще не понимал, зачем Джейн связала меня с этим русским. Хотя, я и сам русский! Был. Теперь только акцент остался. Да и то под вопросом.
– Да! – Андрей поднял палец. – Значит, проект… Вы, конечно, слышали о проблеме искусственного интеллекта?
Я кивнул и с озабоченным видом покачал в огромной кружке сиротливо выглядящим пакетиком, подергал его за ниточку, чтобы темное быстрее распространилось по всему объему кипятка:
– Об искусственном интеллекте слышал. О проблемах нет… А какие у него проблемы? Замуж не берут?
Андрей опустил в свою кружку с кипятком чайный пакетик и притопил его ложкой.
– Вы человек с юмором, я вижу. Это хорошо. Значит, наша задача облегчается. – Тем не менее он задумался на несколько секунд, прежде чем продолжить. Видимо, все-таки не слишком я ему облегчил задачу. – Вы никогда не задумывались, что такое сознание?
– Ну, об этом все когда-то задумываются. Особенно в юности. Девочка бросила… стихи лезут… в чем смысл жизни… есть ли бог… что такое сознание – вот это вот все, – я неопределенно покрутил пальцем над головой.
– Ну и как юноша Александр ответил себе на этот вопрос в юности?
– Юноша Александр себе на этот вопрос ответил никак. Вместе со всей мировой наукой. И религиями.
– Да, вы правы, – вздохнул Фридман. – Мы не знаем, что такое сознание на онтологическом уровне. Да и ни на каком не знаем – что такое сознание с точки зрения физики наука тоже не в курсе.
– Тем не менее вы занимаетесь искусственным интеллектом, – я подул на чай, по черной воде побежали волны. – Занимаетесь, не зная, что такое сознание и думание.
– А почему нет? Овладели же первобытные дикари огнем, не имея никаких представлений ни о плазме, ни о химии, ни об атомах и электронах…
– Логично. А розеточки у вас нет?
– Простите?
– Ну, такой плошечки. Маленькой. Я бы себе отложил вашего варенья туда да и ел бы себе потихоньку.
– Вы прямо как моя мама! – всплеснул руками Фридман. – «Из общей банки нельзя слюнявой ложкой! Прокиснет!» Кстати, как вы все же угадали, что она вышла замуж за этого соседа после смерти отца?
– Не знаю. Я же полицейский, а значит, слегка психолог. Просто представил эту картину. Одинокая женщина. К ней ходит американский фермер изрядных лет, носит женщине виноград… В этом возрасте все гораздо проще.
– Ну, да. Наверное. Не зря мне про вас Джейн рассказывала, – повторил Андрей, встал, отошел к шкафу и открыл дверцу.
– Да что же она такого обо мне рассказывала?
Немного погремев в шкафу посудой, Андрей вернулся с блюдцем.
– Вот вам вместо розетки… Она рассказывала, что не справилась с вами. С вашими проблемами. Потому что вы сложный человек.
– Жизнь была сложная.
– Согласен. У меня отец занимался вырезанием по дереву. Он говорил, что самый сложный и твердый, но и самый интересный ствол – который рос в трудных условиях, весь такой узловато-переплетенный. Знаете, бывает, дерево вокруг стальной ограды изогнулось… Вот и люди, наверное, так. Трудные вырастают, но интересные, если жизнь их бьет…
– …ключом и все по голове, – повторил я древнюю шутку. – Джейн говорила, что вы учились вместе.
– Да. Учились. И не только…
Что-то в его лице изменилось, и я сразу понял всю их нехитрую историю:
– Не сложилось?
Андрей вздохнул. Снял очки, посмотрел сквозь них на просвет. Господи, если бы он знал, сколько людей так делают в моменты замешательства!
– Да. Перед самой свадьбой причем. Мы были до этого вместе почти четыре года. Должны были пожениться… Впрочем, это неважно… – Не найдя никакого изъяна в линзах, Андрей снова водрузил очки на место. – А что важно?.. А важно то, что ее психотерапевтическая идея касательно вас заключалась в следующем. Поскольку лучше всего можно понять предмет только…
– …обучая этому предмету других! А разобраться в себе лучше всего можно, разбираясь в другом человеке… Я знаю. Джейн мне говорила. Только она не объяснила, кого я должен буду «терапевтировать». Вас, что ли?
– Вот тут вы не полицейский! Не угадали!.. Вам, если вы согласитесь, конечно, достанется «пациент» иного рода. – Он вопросительно посмотрел на меня.
Я же решил взять паузу. А вместе с ней стальную ложечку и начал спокойно – не нарочито медленно, а именно спокойно, как будто я просто пью чай с вареньем, – накладывать себе ложку за ложкой, стараясь положить на блюдце побольше круглых янтарных ягодок, а не сиропа. Черт знает, что я делаю! Это же чистая глюкоза! Сладкий яд, учитывая диабеты по линии отца и матери!
– Хорошо, – не выдержал моей паузы Фридман. – Все по порядку тогда… Давайте для лучшего понимания вернемся к нашей теме.
– Давайте, – согласился я. – Кто мой клиент?
– Нет. К тому, на чем мы остановились!.. Двигаться будем постепенно. Значит, вполне можно, как мы выяснили, не понимая, что такое плазма, добывать огонь и им пользоваться. Правильно? Люди пользовались электричеством задолго до того, как открыли электроны. Да что там – мы вполне себе уверенно пользуемся собственным сознанием, не зная, что это такое! Поэтому нет ничего удивительного в том, что люди успешно строят искусственный интеллект, не зная, что такое мышление и сознание. И до сих пор спорят, сознание и интеллект – это одно и то же или нет.
– Да? – Я снова сунул ложку в банку. Какие же вкусные эти глюкозные ягодки! – Какая ваша мама молодец!
– Спасибо. Я передам ей благодарность от полицейского департамента Нью-Йорка в лице его лучших представителей… Да. Спорят. Хотя по мне, спорить тут не о чем: интеллект – это просто вычислительные способности. Электронная машина просто считает, считает, считает и выдает результат. Как арифмометр. Результатом этих подсчетов является, например, выигрыш у чемпиона мира по шахматам. Второй. Третий. Сотый. Каждый раз выигрывает!.. Между тем, шахматы – признанная интеллектуальная игра! И машина теперь умнее человека, потому что его обыгрывает. Просто просчитывая варианты. Но то, что мозг считает цифры хуже машины, не делает его менее думающим, чем машина, а машину не делает сознательной – потому что теоретически можно было бы сделать стальной арифмометр с шестеренками, упрощенно говоря, и он бы решал ту же задачу игры в шахматы, только очень долго и был бы очень большим.
– Допустим. Скорее всего так. Не знаю.
– Но вы точно знаете другое – железный арифмометр, даже огромный, не имеет сознания. Это просто железка.
– Сто пудов!
Почему-то Андрей развеселился. Повторил:
– «Сто пудов!» Очень русское выражение. «Сто пудов!» В общем, наш мозг может считать, но делает он это похуже машин. Да и всегда делал не очень хорошо, ему для этого требовались подручные предметы – счеты, логарифмические линейки или, на худой конец, карандаш с бумажкой. Столбиком делили в школе?
– Был грех.
– Вот. Прямое вычисление мозгу дается трудно. Зато мозг делает кое-что получше машины. Он производит сознание! То есть формирует вокруг себя живую картинку внешнего мира, а сам помещается в его центре. Понимаете, о чем я говорю?
– Знаете, я не всегда был полицейским… Это просто жизнь меня так опустила, что я бегаю с пистолетом и людей убиваю. Но раньше, в этой стране, – я обвел пальцем вокруг головы, – я имел другую профессию и другое образование. И читал другие книги. Точнее, просто читал книги. Сейчас-то книги куда-то испарились из моей жизни, но кое-что из прошлого память держит… И среди этих книг, которые мы на кафедре передавали друг другу…
– На кафедре? А вы что заканчивали? – живо заинтересовался Фридман.
– А вам Джейн не сказала? Мы с ней об этом говорили. Институт стали и сплавов. Физико-химический факультет. Я какое-то время работал на кафедре рентгенографии в одном НИИ, чуть не защитился, но… Короче, мы там очень увлекались книгами профессора Назаретяна. Был такой специалист в области универсальной эволюции…
– То, что раньше называлось синергетикой, – блеснул эрудицией Фридман.
– Да, возможно. Не знаю… Так вот, он писал, помнится, что сознание – это феномен отражения. В материальном мире отражение есть всегда. Просто на физическом уровне отражение – это, например, оптика: угол падения равен углу отражения. Зеркало. На молекулярно-биологическом – удвоение ДНК. Тоже ведь отражение! А на психическом – сознание. Сознание – это отражение внешнего мира сложно организованной материей мозга. И чем сложнее машинка – тем сложнее у нее получается отражать мир. Отражение усложняется в результате эволюции вместе с материей! У примитивно устроенного зеркала – это обычное отражение света от поверхности. У червяка – простые реакции на какие-то внешние раздражители. А у мозга – целое сознание! Так учил Назаретян.
Андрей, который, кивая, спокойно слушал меня, хмыкнул и раздумчиво пожевал губами:
– Да, я тоже читал все это. Но Назаретян – философ. Мы уважаем философов. Но не любим. Хотя с философской точки зрения он прав, конечно. Да, сознание есть отражение в философском смысле, кто спорит. Иллюзия. Хотя это ни черта не объясняет сам феномен сознания, его природу.
– Почему? – удивился я.
– Ну как, почему… Ну, то есть «внешне» как бы и объясняет! Я вот могу с помощью такого объяснения понять, что такое ваше сознание. Вы отражаете окружающий мир, чтобы в нем ориентироваться, найти добычу и самку. Но свое сознание сам себе я объяснить уже не могу! Ведь я не просто тупо отражаю мир и в соответствии с этим на него как-то реагирую. Отражать и реагировать можно ведь и в «полной темноте». Играть в шахматы и заниматься интеллектуальной работой можно, как мы видели, вообще без сознания – именно так работают арифмометр или компьютер… Но я-то осознаю себя и вижу вокруг картинку – цветной мир! Ярчайшая иллюзия! А вот вычислительных процессов моего мозга, которые эту картинку обеспечивают, я как раз не вижу! Не знаю, не представляю даже, как ему это удается… Так же, как я не вижу работы своей печени, например, которая обеспечивает мою жизнедеятельность. Или поджелудочной… Селезенки… Оно там само как-то, автоматически, без меня. А я только пользуюсь.
– То есть вы хотите сказать, – я пытался не потерять ход его мысли, – что есть процессы физические, а есть….
– Да! Именно! И физические процессы не мыслят!.. А есть мое понимание, понимаете? Я понимаю! Что такое понимание, осознание, ощущение? В реальном физическом мире ведь нет красного, шумного, болезненного… Это все лишь мои ощущения. То есть мой внутренний мир – это мир ощущений! И весь внешний мир тоже представлен для меня только в моих ощущениях! Никак иначе. Поэтому он весь помещается внутри меня. А «снаружи», в реальности – просто электромагнитная волна отражается вот от этой сахарницы в определенном диапазоне, который я воспринимаю как «красное». А дальтоник – как «зеленое». А собака с черно-белым зрением – как оттенок серого, наверное. Но мир собаки – это не мой мир. И вообще, если отъехать к физике, к квантовой механике, то…
– Давайте туда не будем ехать! – взмолился я. – Я понял вашу мысль, мне хватит, я забыл всю физику… Сознание – это мое восприятие, ощущения и самоощущение. А компьютер, – я кивнул на его ноутбук, – его не имеет. Все!
– Не имеет. Откуда ему его взять? Компьютеры – и даже суперкомпьютеры, которые выигрывают в шахматы у чемпионов, – всего лишь работают по алгоритмам и заточены под определенную задачу – например, играть в шахматы. В этом они превосходят человека, но отстают по другим параметрам. В том числе и по вычислительным возможностям, как ни странно, потому что мозг обрабатывает такое количество информации, управляя нашим телом и ориентируясь в пространстве… Бездну информации! И главное, у него есть чем! У нас нейронов в мозге 80 миллиардов, да еще столько же астроцитов, это такие вспомогательные клетки, которые, тем не менее, тоже принимают активное участие в передаче сигналов. И все это связано проводами аксонов. Каждый нейрон имеет десятки тысяч связей с другими клетками!.. И если мы хотим смоделировать мозг с помощью машины, у нее должна быть похожая архитектура. Вы слышали про нейросети?
– Да. Но не особо вникая, честно говоря… – Я все еще не понимал, куда он клонит.
– И не надо особо вникать! Просто для понимания: это принципиально другая архитектура, и нейросети нужно обучать, а не программировать… То есть они как бы программируют себя сами, ориентируясь на ответные сигналы из среды, как это делает мозг.
– Так… Я правильно понял – вы мечтаете построить такой нейросетевой сверх-супер-пупер-компьютер, чтобы в нем был не только простой счетный интеллект по заданному вами алгоритму, но и сознание – хотя мы и не знаем, что такое сознание? И на это тратите деньги налогоплательщиков? – радушно и приветливо улыбнулся я, отложив наконец чайную ложечку.
Фридман не улыбнулся мне в ответ.
– Мы уже его построили.
Это была третья кружка каленого, горяченного чая, который налил мне из клокочущего пластмассового электрочайника Фридман. Я не отказался, хотя за время жизни в Америке больше привык к кофе. Или мне только казалось, что привык, потому как ни разу за время пребывания в России меня к кофе не потянуло. А вот чаю я выпил уже преизрядное количество! И, судя по всему, до конца поездки выпью еще несколько ведер. Говорят, в чае кофеина даже больше, чем в кофе. Но мне главное – удерживаться от сахара. Если уж от варенья удержаться не получилось…
Смех смехом, но на сладкое я и вправду зря налегаю. Хотя, говорят, сахар помогает мозгам думать. А думать мне сейчас было над чем. Мы говорили с Андреем уже почти час, а я так и не добрался до сути своего визита. Но перебивать Фридмана мне не хотелось. Он рассказывал вещи, которые меня всегда интересовали – по меньшей мере, пока я жил тут. Америка, правда, подстерла своей суетой все прежние интересы – не до того стало. Но теперь, вернувшись на родную когда-то почву, я вновь с любопытством слушал своего собеседника, возбужденно поблескивающего очками. Он, кажется, начал подбираться к цели нашей встречи.
– …вот так примерно работает вычислительный автомат, – рисовал мне на бумажке какие-то схемы Фридман. В которых я давно уже запутался, но виду не подавал, делая серьезное лицо и усиленно кивая. – Это называется еще машиной Тьюринга, был такой английский…
– Я знаю.
– Отлично. Его машина – версия конечного автомата… Ну, не важно, мы не будет углубляться особо в детали. Тут важно только, что этот автомат не может мыслить – ему нечем. И когда люди это поняли, они задумались и решили делать машины по примеру мозга – имитируя нейросети. И не программировать эти нейросети, а обучать, как это делает мозг, обучаясь, то есть самопрограммируясь. Ну, мы об этом уже говорили…
Фридман поднял палец, привлекая мое внимание. Но оно и так было в тонусе. Я упорно следил за его мыслью в меру своего ограниченного понимания.
– Но смотрите теперь, какая ужасная вещь. Ведь мозг – тоже машина, только биологическая. Машина не мыслит. Значит, и мозг, получается, не может мыслить? Да и чему там мыслить-то? Ведь в клетках просто идут химические реакции, сложные, конечно, но там всего-навсего производятся высокомолекулярные соединения. Творится химия – кислород присобачился там к углероду, например… Электрические сигналы, вещества разные передаются туда-сюда по аксонам. Сплошная биохимия, которая не мыслит! Нейрон – это просто клетка, такая же, как все наши остальные клетки – у нее есть ядро, цитоплазма, белки, клеточные органеллы… Каждый отдельный нейрон не мыслит, он просто работает как живая клетка, как маленькая биохимическая фабрика. А мышление, оно висит над нейронами! Оно как бы совокупность всех сигналов сразу. Понимаете?