Мэйделе

Часть 3

Так прошло четыре дня. Эльза очень виновато смотрела на Ингрид, которой делали больно каждый день, и непонятно за что, а потом всё вдруг прекратилось. К девочкам перестали придираться и даже по лицу не били. Герр Вольф улыбался, глядя на девочек, но его улыбка была фальшивой – Ингрид это очень хорошо чувствовала. Вскоре начались уроки, но были они какими-то странными, хотя создать огонёк в кристалле у неё получилось.

– История ариев. Что это? – удивилась, прочитав название учебника, девочка и открыла книгу.

– Что там? – поинтересовалась Эльза, заглядывая подруге через плечо.

– Странное что-то, – поделилась с ней Ингрид. – Все люди произошли от каких-то ариев, если коротко. Нас совсем иначе в школе учили…

– Лучше молчать и делать, что они говорят, – заметила подруга, у которой при виде герра Вольфа приключалась неприятность. – А то сделают больно.

– Страшная школа… – вздохнула Ингрид, с трудом унимая дрожь в руках.

Они прилежно учились, отвечая на уроках, и их не трогали. Так прошёл месяц, почти стёрший в памяти первые дни, и всё началось заново, но теперь больно могло стать в любой момент. Оказалось, что тонкие палки, которые девочки видели у кураторов, бьют очень больно, особенно по ногам, а Эльзу однажды ударили этой палкой по лицу, чуть не лишив глаза, – по крайней мере, она так думала. Самое главное – непонятно было за что. Впрочем, приглядевшись, Ингрид увидела, что за малейшую провинность или неточность бьют всех.10 Стало ещё страшнее, хотя девочка думала, что страшнее некуда.

Через две недели наступили короткие каникулы – недельные. Эльза оставалась в замке, а вот Ингрид была отправлена к опекунам под предлогом того, что она не оправдывает доверия, что бы это ни значило. Девочку бросили на пороге дома, напоследок ударив чем-то жгучим по ногам, отчего они задрожали так сильно, что Ингрид не могла на них встать и пролежала на крыльце почти всю ночь. Было очень холодно, но в результате девочка только утром смогла подняться и, держась за стенку, войти в дом.

– Почему ты не сдохла?! – поинтересовался едва увидевший Ингрид Фриц. Такое приветствие ударило больнее хлыста куратора. Ответить девочка не успела – появился господин Карл, схвативший её за шиворот и протащивший по ступенькам в мансарду, где и бросил как мешок картошки. Ингрид заплакала. Жизнь казалась абсолютно беспросветной, хотелось сбежать и спрятаться.

Через несколько часов девочка сумела тихо выскользнуть из дома, потом представила собаку из школы и побежала. Она бежала на железнодорожную станцию, все быстрее и быстрее, задыхаясь, но, добежав до какого-то поезда, просто упала на пол в тамбуре. Двери медленно закрылись, и спустя минуту поезд отправился в путь. Сил шевелиться не было, поэтому Ингрид надеялась только на то, что её никто не увидит. Спустя час и несколько станций девочка сумела подняться. Всё это время она думала только о том, что никому не нужна, совсем никому. Правда, мысль о смерти в юную головку так и не пришла. Ещё через полчаса Ингрид поняла, что должна выйти из поезда и куда-то идти. Девочка, пошатнувшись, выскочила из вагона, но потом шагнула туда, куда её вело какое-то внутреннее чувство.

Она шла долго, по ощущениям – очень долго. Вокруг кипела жизнь, спешили куда-то люди, ехали машины, играли дети. Ингрид вело вперёд какое-то чувство внутри неё, да неясная надежда на лучшее. Полицейский на перекрёстке проводил девочку внимательным взглядом, потом она заметила такой же внимательный взгляд уличной собаки, отчего опять стало страшно, и девочка побежала изо всех сил к какому-то странному зданию, похожему на церковь, которое украшали шестиконечные звёзды.11 Что-то в душе Ингрид отзывалось на эти символы и буквы рядом с ними.

Внутри обнаружились фрески, свечи, скамьи, на которых сидели, в основном, юноши и мужчины в странных чёрных шапочках. Недалеко от входа стоял мужчина в шляпе; его завитые волосы спускались по обеим сторонам лица из-под головного убора, и он как раз разговаривал с очень старой, по ощущениям девочки, женщиной. «Что я здесь делаю?» – подумала Ингрид, уже решив уйти, когда старушка почему-то обернулась на неё.

– Да это же вылитая Ида! – воскликнула женщина, извинившись перед мужчиной со странным именем Ребе. Она засеменила к девочке, и в этот момент жизнь Ингрид снова переменилась. Ненадолго, но переменилась… – Как зовут тебя?

– Ин-грид… – запнувшись, прошептала девочка, думая о том, что, наверное, нужно убежать, но ей было почему-то все равно.

– Ты знаешь такую фамилию: Пельцер? – поинтересовалась старушка и, увидев отрицательный жест, продолжила спрашивать: – А Мот?

– Это моя фамилия… – проговорила Ингрид, снова испугавшись, но в этот момент мир перед глазами закружился, и стало темно. От всего произошедшего ребёнок потерял сознание, всполошив тех, кто находился в этот час в синагоге.

– Как так – пропала? – высокий мужчина, одетый в чёрную форму, был очень серьёзен. А вот женщина, которая только что докладывала ему, едва держалась на ногах. Плохих новостей её начальник явно не любил, поэтому она уже почувствовала на себе его неудовольствие.

– Как было установлено… – женщина переждала приступ дурноты, – она покинула дом Бауэров утром, затем приехала на вокзал и исчезла. Мы даже не смогли установить, куда она отправилась.

– Вы бесполезные, никчёмные отбросы! – взорвался беловолосый мужчина. Раздался тонкий свист, которому вторил отчаянный визг женщины. Эти люди не щадили даже своих. – Курт!

– Да, вождь! – в кабинет вошёл молодой мужчина в чёрном, встав по стойке «смирно». При этом вошедший старался не смотреть на окровавленное тело на полу.

– Убрать! – приказал названный вождём. – Искать изо всех сил! Если отродье дотянет до двенадцати лет – всё будет напрасно и придётся начинать заново.

– Слушаюсь! – ответил Курт, затем наклонился и за волосы выволок не подававшее признаков жизни тело из кабинета. Нужно было приложить все силы к розыску отродья, иначе на месте Марты может оказаться и он. Женщине ещё один шанс, видимо, был не положен, раз приказ звучал именно так. Жалко эту бессердечную стерву никому не было.

Отродье исчезло на вокзале, при этом её никто не видел и не слышал, но, судя по артефакту, она жива. Привлекать полицию к поиску было совершенно невозможно, за такую «засветку» умирать пришлось бы очень долго, поэтому – только своими силами, которых не так много, но искать необходимо. Нужно осмотреть все приюты и церкви в радиусе как минимум полусотни километров. Мысль о синагоге в голову Курту, разумеется, не пришла. Тяжело вздохнув, мужчина сел за руль, чтобы принять личное участие в поиске, – к тому же это гарантировало жизнь.

Очнувшаяся девочка говорила очень мало, но сильно чего-то боялась. Осмотрев её, врач общины только покачал головой и ушёл из комнаты, чтобы не пугать ребёнка, а с Ингрид осталась какая-то грустно улыбавшаяся женщина. Она обнимала заплакавшую девочку, гладила её, отчего плакать хотелось всё сильнее. Никогда не испытывавшая таких ощущений девочка просто не могла успокоиться.

– Ничего, маленькая, всё плохое закончилось, – проговорила незнакомая, но такая добрая женщина. – Можешь называть меня тётя Руфь. Я не знаю, чего ты боишься, но мы не дадим тебя в обиду.

– Они придут и… – тут какая-то странная боль пронизала девочку, отчего та не удержалась, а увидев, что ребёнка буквально выгнуло, Руфь посерьёзнела.

– Не надо, не говори сейчас ничего, – попросила женщина, переодевая девочку. Белья на такой размер у них не было, поэтому пришлось натянуть пока платье ребёнку на голое тело, что ту совсем не обеспокоило, и это было ненормально. – Ты голодна?

– Немножко… – тихо ответила Ингрид, не желая обманывать, но и пользоваться доверием тёти Руфь девочка тоже не хотела – вдруг та подумает, что Ингрид плохая девочка?

Руфь молча встала и вышла из комнаты, отчего Ингрид заплакала. Она ощущала себя абсолютно никому не нужной, отчего всё вокруг казалось серым. Но тётя Руфь вскоре вернулась, неся поднос, на котором стояли две тарелки. Оценив дрожание рук ребёнка, женщина вздохнула, приподняла ту на подушках, начав медленно и спокойно кормить с ложечки и рассказывая ошарашенной Ингрид, какая она хорошая девочка. Немецкий перемежался каким-то слегка отличным от него языком,12 который был Ингрид смутно знаком. Но сейчас девочку купали в ласке, и от этого никогда не испытанного чувства Ингрид просто не знала, что делать.

Пока девочку кормили, пожилой врач делился с ребе своими наблюдениями. Ситуация осложнялась тем, что состояние ребёнка очень походило на то, что бывший малолетний узник немецкого концлагеря видел в ту пору, вспоминать о которой совсем не хотелось. Но вот увидеть такие реакции сейчас…

– Её били, били много и почти до шока, – объяснил доктор раввину. – Кроме того, в последнее время, насколько я вижу, ещё и воздействовали электричеством или чем-то подобным – этим объясняется дрожь. Страх у неё очень странный, давно не видел именно такого проявления.

– Как в лагере? – всё понял ребе. – Значит, девочку надо или эвакуировать, или спрятать.

– Понимаешь,13 ребе, – врач попытался сформулировать, но не преуспел, потому сказал, как думал. – Нет сейчас причины так обращаться с ребёнком, а это означает, что они продолжают начатое ранее, то есть девочке чудом только удалось спастись.

– Значит, её ищут? – задумчиво проговорил мужчина. – То есть и полиция, может быть… надо связываться с нашими?14

– Доказательств у тебя нет, – напомнил ему доктор. – Так что пока спрячь, пусть придёт в себя, а спустя некоторое время посмотрим, что сделать можно.

Ребе решил, что укроет девочку ото всех, чтобы суметь понять, что именно происходит. Для этого необходимо связаться с Израилем. Пока же нужно было массировать, успокаивать и убеждать малышку, что она в безопасности. Приняв решение, раввин отправился к девочке, которую как раз докормили. Что-то беспокоило мужчину, что-то связанное с фамилией ребёнка, но вот понять он пока не мог, поэтому присел на кровать девочки, улыбнувшись ей.

Почему-то улыбка мужчины совсем не была фальшивой. Он был добрым, отчего этого странного мужчину по имени Ребе хотелось обнять, но Ингрид не посмела. А дядя улыбнулся ей и начал рассказывать какие-то очень необычные вещи, девочка даже подумала, что уже умерла и ей всё это только кажется или даже снится.

– Ты останешься здесь, – твёрдо произнес раввин. – Мы сумеем спрятать и защитить тебя.

– А… ну… они… – боясь возвращения боли, Ингрид сжалась, но ребе погладил уже испугавшегося ребёнка.

– Никакие «они» тебя здесь не найдут, – мужчина был очень убедительным, да и девочке хотелось поверить. – Ты здесь в безопасности.

– Спасибо… – прошептала Ингрид и вдруг широко зевнула.

– Спи, малышка, – погладила её мягкая рука какого-то необыкновенно доброго мужчины, так непохожего на тех… чёрных.

Тетя Руфь села рядом с постелью девочки, гладя её и напевая колыбельную на идише. Ребе кивнул и вышел: нужно было организовать общину. Ситуация была не самой простой, раввин это хорошо понимал; кроме того, необходимо связаться с консульством. Еврейская девочка в таком состоянии, как наблюдалось много-много лет назад, не могла не вызывать серьёзных вопросов. Идеально было бы переправить её в Израиль, но для этого надо выяснить – кто она и откуда.

– Хаверим,15 – обратился раввин к собравшимся по его приглашению мужчинам общины. – У нас очень сложная ситуация. Синагога даёт приют еврейской девочке, которую явно мучили по неизвестной пока причине. Ни о чём рассказать ребёнок ещё не может, поэтому нужно выяснить что-то кроме фамилии. Где жила, с кем, кто родители…

– Мы выясним, ребе, – серьёзный мужчина с карими глазами и присыпанными сединой волосами серьёзно кивнул.

– Девочка называет себя Ингрид Мот, – пояснил ребе. – Её бабушка звалась Ида Пельцер, и это, пожалуй, всё, что нам известно. Ребёнок чего-то боится, кроме того, пытки, к ней применённые, уважаемый Самуил классифицировал как знакомые ему с детства.

– Значит… – кто-то протяжно свистнул. Все они понимали, что это значит. Теперь посерьёзнели уже все присутствующие, понимая, почему правительству и полиции в таком случае веры нет и быть не может.

Еврейская община немаленького города выясняла, что произошло с девочкой, а та сладко спала, наслаждаясь лаской, попробованной впервые в жизни. В мягкой кровати спала а идише мэйделе.16

Часть 4

Пока маленькая ещё девочка осторожно училась доверять окружающим её людям, община работала. Жители разных городов федеральной земли,17 в которой находилась синагога, служили в различных ведомствах, поэтому им удалось установить историю ребёнка. Странностей было очень много, причём странностей, позволявших начать и официальное расследование, но…

– Нам удалось установить, что ребёнок практически нигде не зарегистрирован, – пожилой мужчина, одетый в строгий костюм, в расшитой бисером кипе, венчавшей голову, рассказывал ребе то, что получилось выяснить. – Ни медицинская страховка, ни социальные службы, ни врачи. Единственное – школа, и всё. Причём школа не запрашивала никого из тех, кого должна была. Опрашивать подробнее мы не рискнули.

– Это правильно, Лев, – кивнул раввин, пытаясь понять, как это смогли организовать. Выглядело чуть ли не правительственной операцией, но для таких вещей должны быть причины, а вот причины были неясны.

– Далее. Девочку ищут, и ищут плотно, но неофициально, – сообщил Лев Корлиц, работавший в органах, как раз детьми и занимавшихся. – Да и у нас странные шевеления.

– А что известно по её семье? – поинтересовалась ребецин, которой девочка с разноцветными глазами понравилась, несмотря на то что была очень тихой и забитой…

– Симха сумела выяснить немногое, – пожилой мужчина покачал головой. – Бабушка ребёнка – Ида Пельцер, происхождением откуда-то из России,18 вышла замуж за Андреаса Мота, от брака родилась опять же девочка, но тут начинаются странности. Документов на Андреаса не обнаружено, а что касается детей – бумаги противоречивы. В одних – детей было двое, а в других – один. Мы склонны доверять тем, которые говорят об одном ребёнке.

– По какой причине? – поинтересовался ребе, которому было очень не по себе. – Эта девочка, да и её семья, была чем-то важна, но чем?

– Роддом, семейный врач, начальная школа, – спокойно перечислил Лев, заставив ребецин кивнуть. – Пересечением получаем, что вторая девочка возникла из воздуха в двенадцатилетнем возрасте. Тут бы уже подключать власти, но…

– Я вас понимаю, – женщина кивнула, считая, что подобное без прикрытия маловероятно. Возможно, конечно, но…

– А вот почему, мы ответить пока не в состоянии, – вздохнул пожилой мужчина, задумчиво посмотрев в окно. – Здесь какая-то загадка, учитывая очень странные смерти всех членов семьи. Я бы сказал, загадочные смерти. Вот, например, мама девочки была объявлена в розыск и обнаружена мёртвой.

– Украли? – поинтересовался ребе, но Лев поднял взгляд, и раввину стало вдруг холодно.

– Женщина двадцати четырёх лет была замучена до смерти, – тихо произнёс тот, отчего вздрогнули все находившиеся в комнате. – При этом дело засекречено, потому даже характер повреждений неизвестен, но кто-то говорил, судя по газетам того времени, о применении электричества.

Члены общины пытались разузнать о девочке, когда Ингрид рассказала об Эльзе. Задач прибавилось, потому что работавший в полицейском управлении Зеёв Кац поднял дела о загадочных смертях за последние десять лет, попытавшись понять, не объединяет ли их что-нибудь. Эта информация могла бы пролить свет на то, почему ради этой девочки задействованы такие ресурсы. Пока, впрочем, мужчина работал, уже обнаружив общие элементы дел. Ребе все чаще ловил себя на мысли, что следует связаться с консульством, чтобы хотя бы поделиться имеющейся информацией.

А Ингрид обживалась, неожиданно даже для самой себя потянувшись к Нему. Девочка изучала идиш, на котором говорили многие здесь, и изучение пошло на удивление легко. Она будто вспоминала, без сомнения, родной язык, очень скоро начав говорить на нём, не скатываясь в немецкий диалект. С письмом было немного сложнее, но Ингрид справлялась при помощи женщин общины.

Девочка заметила – когда она обращается к Нему, на душе становится легче и появляется ощущение какой-то общности, как будто она не одна, как будто с нею рядом – весь народ, поэтому она много времени проводила с сидуром,19 ну и ещё старалась помочь по хозяйству. В синагоге и вокруг неё дел было достаточно для всех, отчего малышка оставалась наедине со своими мыслями только вечером, но вечером ей рассказывали сказки, согревая, отчего Ингрид медленно оттаивала, забывая весь пережитый ужас. Вот только при попытке о нём рассказать начинались судороги, и становилось так больно, что потом приходилось менять одежду. Врачи лишь разводили руками.

– Значит, Бауэры ей не родственники? – вчиталась в бумагу ребецин. – Симха, как так вышло?

– Ты знаешь, Рахель… Я сама не понимаю, – ответила ей седая женщина, одетая в длинное светлое платье. Взгляд нестарой ещё, но полностью седой дамы был твёрдым, он будто пронизывал собеседника насквозь. – Все её родственники погибли так или иначе, чаще всего загадочно, а вот откуда взялись Бауэры, совершенно неясно. Тут нужно идти официальным путем, но именно он для нас пока закрыт, – я правильно понимаю?

– На сегодняшний день – да, – кивнула жена раввина, пытаясь уложить всю информацию в одну картину, что у неё не получалось.

– Тогда пока будем работать неофициально, – Симхе эта идея не нравилась, но и рисковать жизнью ребёнка она не хотела.

Не хотели рисковать жизнью ребёнка и другие члены общины, отлично понимая, что недобитые нацисты, судя по регулярно появлявшейся информации, ещё где-то прячутся. Чем для них может быть опасен маленький ребёнок, чем? А может, это не нацисты? Кто же тогда?

Ингрид нравилось среди евреев. Особенно приятно оказалось осознавать себя частью чего-то большего – целого народа. Она уже не была одна. Женщины общины начали называть девочку Ита – это еврейское имя, и оно ей пришлось по душе, гораздо больше, чем грубое Ингрид. Часто её называли «девочкой», что на идиш звучало очень ласково – мэйделе. Когда её так называли, хотелось улыбаться.

А ещё Ита говорила с Ним… Молитва успокаивала, будто вымывая из памяти всё плохое, что было в ней, отчего становилось очень спокойно на душе, – правда, только в синагоге, где девочка уже свободно ориентировалась. Выходить за пределы здания она ещё очень боялась, поэтому вопрос посещения школы повис в воздухе. Сначала нужны были документы. Несмотря на то, что опека детей синагогой считалась ушедшей в прошлое, закон это позволял, но сейчас оформление документов было затруднено в связи с решением врача. На счастье Иты, в Германии мнение врача было почти непререкаемым.20

– Нельзя её регистрировать под фамилией Пельцер, – заметила ребенит. – Если охотились на семью, это может поставить её под удар.

– Нельзя – не будем, – пожал плечами ребе. Документами занимались очень специальные люди, заинтересовавшиеся историей и реакциями ребёнка.

Связаться с консульством ребе убедила информация Зеёва из полицейского управления. По его данным, за последние десять лет так или иначе исчезло более двадцати человек, найденных потом мёртвыми, все дети и все с очень характерными травмами на теле. Дела же по какой-то причине значились сданными в архив, хотя и не содержали формальных признаков расследования, что для Германии было очень неправильно и намекало на прикрытие деятельности неизвестных. Однако именно такая статистика позволила забить тревогу, отчего кто-то решил разобраться в проблеме.

– Я предлагаю сделать так, учитывая, что официально её не ищут, – предложил пожилой мужчина в характерной вышитой бисером кипе.21 – Записываем ее семилетней, оставшейся без родителей, внешне похожа, при этом какую-нибудь инвалидность придумаем. Имя – Ита Кац, например. Это уведет от неё подозрения, потому что, во-первых, она тогда никого интересовать не будет, а во-вторых, просто выпадет из сети поиска по возрасту.

– У тебя проблем не будет? – поинтересовался ребе. – Это же не слишком законно?

– Понимаешь, ребе, – вздохнул Лев, почесав лоб указательным пальцем. – Ситуация очень непростая, а для прикрытия возможных свидетелей преступлений у того же Зеёва есть много возможностей, вот мы их и используем.

– То есть ни слова лжи, – хмыкнул раввин, принимая план действий.

Единственное, что могло бы выдать девочку – её глаза, но с этим тоже можно было поработать. Пока же медики написали что-то не самое приятное в бумагах, из которых следовало, что девочка находится на больничном, чтобы иметь возможность в будущем посещать детский коллектив. А так как по отметкам в документах22 можно было сделать вывод о вмешательстве полиции, то все были спокойны – им виднее. Различные органы не дёргались, документы, касающиеся опеки, были оформлены буквально сразу, отчего ребецин успокоенно выдохнула, а девочка жила…

Ите, с удовольствием забывшей имя Ингрид, очень нравились праздничные ритуалы, девочка расцветала, она будто действительно стала младше психологически, хотя росла очень хорошо на правильном питании, за чем следили женщины общины под предводительством ребецин. Молитвы дарили спокойствие и ощущение того, что всё происходящее – правильно, а тепло женщин общины позволяло забывать плохое.

– Нужно зажечь свечу, потом закрыть ладонью глаза и проговорить благословение, – учила её ребецин, улыбаясь. Девочка вместе со всеми женщинами зажигала субботние свечи.23 – Главное, делать это с чистым сердцем, с радостью, понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Ита, потянувшись к свече, сразу же зажёгшейся от щепочки. Проговорив благословение, девочка открыла глаза, заглянув в лицо женщины, будто спрашивая: «Я справилась? Я хорошая девочка?»

– Ты умница, мэйделе, – погладила её в ответ Рахель. Всё чаще девочку, выглядевшую таким ребёнком, звали просто «девочка», но это безличное именование не обижало, а дарило какое-то внутреннее тепло. Ита чувствовала себя хорошей, нужной, важной. Каждый день она чувствовала это, всё чаще улыбаясь, всё реже вскакивая от ночных кошмаров, а община искала ответ на вопрос – кто и зачем убивает еврейских детей.

Пришла весна, а с ней и Пурим – праздник в память о спасении евреев, проживавших на территории Древней Персии, от истребления Аманом-амаликитянином, как объяснили Ите. Ну, сначала был пост Эстер, когда нельзя вкушать пищу, но Иты это правило не касалось, потому что она ребёнок. Тем не менее девочка решила провести этот день вместе со всеми, поэтому её поили бульоном, чтобы ей не стало плохо. Иногда Ита упиралась, и переубедить её было совершенно невозможно. После поста был весёлый праздник с карнавалом и чем-то вроде концерта для детей. Десятки детей собрались, и Ита шагнула к ним. Как ни странно, её сразу же приняли в свой круг, отчего стало так радостно, так весело, что девочка весь день и не запомнила. В этот день ребе говорил немного иначе, и ещё была молитва «Мегилат Эстер», показавшаяся Ите очень красивой, но детский праздник, конечно, сделал девочку счастливой. Спустя месяц или около того наступил Песах…24

В самом конце мая наступил этот день. День Памяти. Ита не знала ничего об этом дне, но женщины общины рассказали девочке, что это память об убитых евреях. Ещё его называли Днём Катастрофы. Ребецин усадила большую уже девочку к себе на колени и принялась рассказывать о том, как одни люди убивали других людей только за то, что они есть.

Все в этот день были понурыми и очень грустными. А потом, уже после службы, ребе показывал на большом экране кадры из старых фильмов, называвшихся «кинохроника». Младших детей не пускали, потому что там было слишком страшно, но Ита, знавшая все закоулки в синагоге, пробралась в зал и, усевшись почти у самого экрана, принялась смотреть и слушать.

– Концентрационные лагеря, газовые камеры, расстрелы… – на экране были показаны люди – почти скелеты, смотревшие, казалось, с немым вопросом: «За что?»

– Внешне такие же люди, как и мы, они… – взгляд девочки прикипел к одной фотографии, крупно показывавшейся на экране. Там был кто-то, очень похожий на герра Вольфа.

– А-а-а-а! – от нестерпимой боли закричала Ита, упав на пол. Девочку били судороги, отчего показ остановили, но Лев, уже знавший, на что так реагирует ребёнок, вгляделся в демонстрировавшуюся последней фотографию, на которой был запечатлен эсэсовец с хлыстом, замахивавшийся на кого-то.

В себя Ита пришла уже в кровати. Она прерывисто дышала, с ужасом глядя вокруг. Девочке казалось, что сейчас в комнату войдёт герр Вольф, и тогда… Но всё было спокойно, её гладила ребецин, уговаривая успокоиться. Иту быстро осмотрел врач, дав какую-то микстуру в стаканчике, отчего глаза начали вскоре закрываться.