Актуальные проблемы новой и новейшей истории зарубежных стран. Выпуск II

Гоголь увидел в этом одну из главных причин смерти человеческой души и бросился в бой за человека. Он напряженно искал сферу приложения своего труда, которая выдвинула бы его на роль идейного руководителя, направляющего людей по правильному пути. Какое-то время такой сферой ему виделось преподавание истории. (Он писал еще одному другу по Нежину М.А. Максимовичу, сообщая ему о том, что принялся за «огромное творение» – «Историю Малороссии»: «Ничто так не успокоивает (так в тексте – А.О.), как история. Мои мысли начинают литься тише и стройнее. Мне кажется, что я напишу ее, что я скажу много того, чего до меня не говорили»31.) Надеясь получить место профессора в Киевском университете, он написал для представления министру просвещения С.С. Уварову статью «План преподавания всеобщей истории», напечатанную в «Журнале Министерства народного просвещения»32. Гоголю хотелось самому прочитать свой план министру. В письме А.С. Пушкину он восклицает: «Во мне живет уверенность, что если я дождусь прочитать план мой, то в глазах Уварова он меня отличит от толпы вялых профессоров, которыми набиты университеты233. Но профессорского места в Киеве Гоголь не получил, попытки преподавать в институте Патриотического общества и в университете в Петербурге закончились провалом34, служить в небольших чинах он больше не хотел. Что оставалось? Оставалось только писать и воздействовать на людей тем, что отлично ему удавалось еще в Нежине – метким словом, яркими образами и сочным юмором.

В 1835 г. в сборнике «Арабески» появились три первые повести из цикла «Петербургские повести». Цикл был начат «Невским проспектом». И здесь оказалось, что город вовсе не усреднил всех его жителей. Их можно различить, разделить на классы, выявить характеры, жизненные ориентиры, понять причины их тоски или радости. Невский проспект – «…единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург». Резче всего в сознании автора выделяются иностранцы – англичане, французы и немцы35. (Англичане появляются в пространстве Петербурга ранним утром. В очерке «Петербургские записки 1836 года» сказано: "Первые лодки с чиновниками, солдатами, старухами няньками, английскими конторщиками понеслись с Васильевского [острова] и на Васильевский»36.) С 12-ти часов на Невский проспект выходят со своими питомцами английские и французские гувернеры и гувернантки. «Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению питомцами и с приличною солидностью изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самых магазинах. Гувернантки, бледные миссы37 и розовые славянки, идут величаво позади своих легеньких, вертлявых девчонок, приказывая им поднимать несколько выше плечо и держаться прямее…»38. Это глупо и пошло? Но родители отданных на воспитание иностранцам отпрысков ведут себя еще глупее и, как сказано далее в повести, тратят жизнь на совершеннейшие мелочи. Гоголь подтрунивает над английскими и французскими педагогами, однако, не отрицает их учености чисто практического толка, следовательно, права воспитывать русских детей39. Или, добавлю от себя, воспитывать русских как детей?

Более подробно он говорит о немецких ремесленниках, жестоко наказавших поручика Пирогова за попытку соблазнения жены слесаря Шиллера. Этот слесарь, а также его друзья сапожник Гофман (громкие имена, но они только однофамильцы знаменитых писателей) и столяр Кунц высекли бедного поручика, застав его за фривольным танцем с женой Шиллера, впрочем, довольно глупой немкой. Данный эпизод Гоголь использует для показа, с одной стороны, немецкой пошлости и ограниченности, а, с другой, гибельной стороны русской натуры (на примере Пирогова), маловосприимчивой к оскорблению личного достоинства и чести. (Еще одна проблема русского характера – бесплодная мечтательность и погоня за фантомами – передана через образ художника Пискарева40. Убив его в повести, Гоголь распрощался с романтическими писательскими опытами своей юности, такими, как поэма с немецким колоритом ("идиллия в картинах") «Ганц Кюхельгартен» [1829 г.]41.)

Говоря о том, что «Шиллер был совершенный немец, в полном смысле всего этого слова», Гоголь дает такую его характеристику: «Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский живет на фу-фу, уже Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в каком случае не делал исключения»42. Другими словами, человек перестал быть человеком, а стал механизмом, подобным тем, что он искусно изготавливал сам. Раскаяться в том, как он живет, он не может даже с помощью выпивки, потому что пьяные посиделки с друзьями – это часть его раз и навсегда установленного жизненного плана. Гоголь пишет, сравнивая два национальных типа: «Пил он вовсе не так как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь на крючок и нарезывается один. Напротив, он, как немец, пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцом (так в тексте – А.О.), тоже немцем и большим пьяницею. Таков был характер благородного Шиллера…»43.

Мы видим, что уже в «Невском проспекте» Гоголь поставил точку на увлечении немецкой философией (невероятной популярной в России того времени, да и в дальнейшем) и немецким образом жизни. Здесь для него не было откровения, не было пути к гармонии. Он еще просил в том же 1835 г. своего московского друга М.П. Погодина, вернувшегося из путешествия по Германии, при встрече в Петербурге рассказать ему, «…что и как было в пути и что Немещина и немцы. … Я жадно читал твое письмо в “Журнале просвещения”, но еще хотел бы слушать изустных прибавлений. Уведомь, какие книги привез и что есть такого, о чем нам неизвестно»44. Но в 1836 г. Гоголь уехал за границу, проехал по многим городам Германии и утвердился в неприятии германофильства. Напротив, он теперь категорически отрицал стремление русских увлекаться «сумрачным немецким гением». В письме своей бывшей ученице М.П. Балабиной (в замужестве – Вагнер) из Рима от 7 ноября (н.ст.) 1838 г. Гоголь критиковал ее привязанность к Германии. «Конечно, не спорю, иногда находит минута, когда хотелось бы из среды табачного дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическом плаще немецкого студента… Но я сомневаюсь, та ли теперь эта Германия, какою ее мы представляем себе. Не кажется ли она нам такою только в сказках Гофмана? Я, по крайней мере, в ней ничего не видел, кроме скучных табльдотов и вечных, на одно и то же лицо состряпанных кельнеров и бесконечных толков о том, из каких блюд был обед и в котором городе лучше едят; и та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии, исчезла, когда я увидел Германию в самом деле, так, как исчезает прелестный голубой колорит дали, когда мы приблизимся к ней близко»45.

В дальнейшем мы встречаем в переписке Гоголя крайне уничижительные характеристики всего немецкого. В письме Балабиной от 30 мая (н.ст.) 1839 г. он высказывается так: «Опять я увижу эту подлую Германию, гадкую, запачканную и закопченную табачищем… По мне, Германия есть не что другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива. Извините маленькую неопрятность этого выражения. Что ж делать, если предмет сам неопрятен, несмотря на то, что немцы издавна славятся опрятностью?» Но в этом же письме мы находим отголосок давнего увлечения Гоголя. Пытаясь объяснить сам себе причины германофильства ученицы, он спрашивает ее: «Или, может быть, для этого нужно жить в Петербурге, чтобы почувствовать, что Германия хороша?»46 Узнав от своего друга поэта Н.М. Языкова о переводе первого тома «Мертвых душ» на немецкий язык47, Гоголь писал (в 1846 г.), что такое известие было для него неприятно. Ему не хотелось, чтобы иностранцы, как ранее и соотечественники, приняли поэму за негативный портрет России. Тем не менее, он просил Языкова: «Если тебе попадется в руки этот перевод, напиши, каков он и что такое выходит по-немецки. Я думаю, просто ни то ни се. Если случится также читать какую-нибудь рецензию в немецких журналах или просто отзыв обо мне, напиши мне также. Я уже читал кое-что на французском о повестях в “Revue de Deux mondes” и в “Des Débats”. Это еще ничего. Оно канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях и о новоизобретенной помаде красить волоса, и больше не будет о том и речи. Но в Германии распространяемые литературные толки долговечней, и потом я бы хотел следовать (т.е. следить – А.О.) за всем, что обо мне там ни говорится»48.

Вообще, чем больше Гоголь узнавал какую-либо западноевропейскую страну, тем больше он в ней разочаровывался. Это касается даже обожаемой им Италии, хотя и в меньшей степени, чем Германии, Швейцарии или Франции. Гармоничного соединения общества и государства, человека и общества нигде не отыскивалось49. «Европа поразит с первого разу, когда въедешь в ворота, в первый город. Живописные домики, которые то под ногами, то над головою, синие горы, развесистые липы, плющ, устилающий вместе с виноградом стены и ограды, все это хорошо, и нравится, и ново, потому что все пространство Руси нашей не имеет этого, но после, как увидишь далее то же да то же, привыкнешь и позабудешь, что это хорошо», -писал Гоголь товарищу по Нежинской гимназии Н.Я. Прокоповичу в 1836 г.50 Из заграничного далека милым спокойным местом казался и Нежин, и Петербург. В том же письме есть такие строки: «В Петербурге все можно сделать, все под рукою: не нравится служба – перемени и бери другую. Притом, как бы ни было, ближе к людям, ближе к миру литературному и крещеному. В провинции этого нельзя сделать. Захочешь писатоночки51, есть типография и книгопродавцы, все перед глазами. Я уж и не говорю о многих других удобствах и о том, что жаль оставить Петербург. И для меня теперь Петербург остается чем-то таким приятным»52.

Франция поразила Гоголя бестолковой суетой и политическими дрязгами. От этого житейского мусора скрыться было решительно невозможно. «Жизнь политическая, жизнь, вовсе противоположная смиренной художнической, не может понравиться таким счастливцам праздным, как мы с тобою, – писал он Прокоповичу. – Здесь все политика, в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякий хлопочет, нежели о своих собственных»53. По словам Анненкова, Гоголь «…не любил… французской литературы, да не имел большой симпатии и к самому народу за “моду, которую они ввели по Европе”, как он говорил, “быстро создавать и тотчас же, по-детски, разрушать авторитеты”»54. Впрочем, он решительно ничего не читал из французской изящной литературы и принялся за Мольера только после строгого выговора, данного Пушкиным «за небрежение к этому писателю»55. Говоря о совместной жизни с Гоголем в Риме летом 1841 г., Анненков пишет: «…Францию, которую считал родоначальницей легкомысленного презрения к поэзии прошлого, начинал он ненавидеть от всей души. … Он много говорил дельного и умного о всесветных преобразователях, не умеющих отличать жизненных особенностей, никогда не уступаемых народом, от тех, с которыми он может расстаться, не уничтожая себя как народ, но упускал из виду заслуги сей истории Франции перед общим европейским образованием. Впрочем, твердого, невозвратного приговора как в этом случае, так и во всех других, еще не было у Гоголя: он пришел к нему позднее»56. И приговор этот оказался суров. «Намек на то, что европейская цивилизация может еще ожидать от Франции важных услуг, не раз имел силу приводить невозмутимого Гоголя в некоторое раздражение. Отрицание Франции было у него так невозвратно и решительно, что при спорах по этому предмету он терял свою обычную осторожность и осмотрительность и ясно обнаруживал не совсем точное знание фактов и идей, которые затрогивал (так в тексте – А.О.)»57. С Францией как с возможным идеалом гармонии писатель тоже распрощался, поскольку, в отличие от многих современников, успел «…освободиться от суетных волнений своей эпохи и поставить себе опережающие ее задачи»58. Освободиться от «французского байронизма» Гоголю было необходимо еще и потому, что увлечение это всегда сталкивало мыслящих русских людей с властью не к пользе первых59. Революционный вихрь «…с берегов Сены… опустошал преимущественно у нас зачатки благих предначертаний», – отмечал Анненков60.

Англию Гоголь не посетил (возможно, сознательно?), хотя такое намерение у него было61. О стране он судил, прежде всего, по ее искусству и наукам, по интенсивности и насыщенности религиозной жизни, по людям, увиденным на дорогах и в городах Европы, по тем благам жизни («комфортам», по его выражению), которые Англия за высокую плату (высокая плата – высокое качество!) обеспечивала себе и миру, и, наконец, по стереотипам, сформировавшимся в сознании русского человека. Но в чем-то Гоголь, как внимательный и мудрый наблюдатель, отошел от этих стереотипов, сумев предугадать главные направления будущего развития Англии, а, значит, и всей Европы. Политика – это «…не абсолютное существо, являющееся мимо художеств, мимо наук, мимо людей, мимо жизни, мимо нравов, мимо отличий веков…», – пишет он Погодину, критикуя его увлечение произведениями немецкого ученого А. Герена62. Здесь Гоголь предвосхитил идею знаменитого английского философа Джона Рескина, полагавшего: нравственное состояние нации отражается в искусстве и это есть «политэкономия искусства»63. Вообще, надо сказать, что гоголевское видение «туманного Альбиона», в отличие от его оценки Германии и Франции, оказалось удивительно разнообразным и многомерным.

Представления Гоголя об Англии и англичанах складывались постепенно из разных кусочков этого трудного пазла (А.С. Хомяков недаром однажды заметил: «Основное жизненное начало народа, откуда все исходит, весьма часто не только не понимается другими народами, да нередко и им самим. Примером тому может служить Англия, и доселе не понимаемая… ни чужеземными, ни своими [курсив в тексте – А.О.] писателями. При одном формально-научном образовании и при одном логическом способе добывания идей… нет и возможности уловить душу народа, уразуметь начала, которыми он живет»64.) В сознании Гоголя одно вело за собой другое. Выше уже говорилось о том, что он отметил в «Невском проспекте» и «Петербургских записках 1836 года» деловитость, индивидуализм и практические знания англичан. Собирая английские кипсеки (от англ. keepsake – роскошные издания гравюр и рисунков [чаще всего женских головок], иногда с текстом) «…с видами Греции, Индии, Персии и проч., той известной тонкой работы на стали, где главный эффект составляют необычайная обделка гравюры и резкие противоположности света с тенью», и «…дорогие альманахи, из которых… почерпал свои поэтические воззрения на архитектуру различных нравов (так в тексте, надо: народов – А.О.) и на их художественные требования»65, он убедился в том, что англичане обладают тонким художественным вкусом и техническими навыками, позволяющими создавать превосходные произведения66. Что это, как не гармония духа и тела, возвышенного и материального?

В петербургский период жизни Гоголь ежедневно получал доказательства такой идеи. Да и где, как не в Петербурге (главном центре масштабной русско-английской морской торговли67) было убеждаться в этом. В письме матери от 30 апреля 1829 г. он извиняется: «…не забыл моего обещания касательно [покупки для подруги семьи Александры Федоровны] филейных иголок, но в британском магазине они все вышли, а русских я не хочу покупать; чуть только доставят их в здешнюю биржу, тот же час повергну их к рукам ее»68. В письме к А.С. Данилевскому от 2 ноября 1831 г. читаем: «В здешних (т.е. петербургских – А.О.) магазинах получено из-за моря столько дамских вещей и прочего, и все совершенное объядение (так в тексте – А.О.)»69. В «Воспоминаниях» А.О. Смирновой-Россет есть следующий отрывок: она хотела подарить Гоголю портфель (точнее говоря, небольшой чемодан) – шедевр английского магазина, купленный во Франкфурте. В портфель можно было уложить пачку бумаги в 48 листов (две дéсти), чернильницу, перья, маленький туалетный прибор и деньги. Гоголь отказался от подарка, посоветовав Смирновой подарить «товар английского искусства» В.А. Жуковскому, который «…унес его с благодарностью»70. Мне уже приходилось писать о том, как в пьесе «Женитьба» (первая публ. – 1842 г.) бывший моряк Жевакин с восторгом описывает свой мундир из превосходного английского сукна71. «Важное аглицкое сукно2, из которого сшит фрак Хлестакова и которое тот не ценит («…рублев полтораста ему один фрак станет, а на рынке спустит рублей за двадцать…») упоминает слуга Осип в «Ревизоре»72.

Казалось бы, все это мелочи, но мелочи характерные. Постоянное сравнение (у них есть, а у нас нет, их товар хорош, а наш дурен, они могут, а мы нет) приводило Гоголя, упорно занимавшегося изучением религиозных, правовых систем и «естественных законов» разных народов и государств, а также политэкономии73, к осознанию того, почему это происходит74. Россия не дошла еще в своем развитии до той степени индустриальной цивилизации, которая существует в Англии. Виной всему (так ему тогда казалось) крепостное право. Именно оно заставляет русских помещиков хозяйствовать по старинке, ничего не делать для интенсификации производства. Отдыхая в родной Васильевке летом 1832 г., он написал письмо поэту и бывшему министру юстиции И.И. Дмитриеву, в котором, говоря о богатстве малороссийской природы, сетует на бедность народа, разорение помещичьих имений и огромные недоимки. «Всему виною недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец, умирает, а они рыскают с горя за зайцами»75.

Русские помещики и чиновники, такие, как они появляются в «Ревизоре» и в первом томе «Мертвых душ», сами не способны ни к каким переменам и не в состоянии изменить жизнь своих крестьян. Им в этом, к сожалению, не поможет даже английский опыт. Те элементы английского опыта, которые были все же внедрены в сознание русских в период правления Александра I (а действие в поэме происходит, видимо, в начале 1820-х гг.), или остались мертвым грузом или осмыслены по-своему. В «Ревизоре», например, упоминается книга английского богослова-нонконформиста Джона Мейсона (Иоанна Масона) «Познание самого себя»76. Книга была дважды (в 1783 и 1786 гг.) издана в типографии Н.И. Новикова и получила очень высокую оценку в среде русских масонов77. Когда Земляника предлагает другим чиновникам «ехать парадом в гостиницу» для встречи со столичным ревизором, Ляпкин-Тяпкин78 говорит: «Нет, нет! Вперед пустить голову, духовенство, купечество; вот и в книге “Деяния Иоанна Масона”…»79. Духовное произведение о восприятии религиозного мистического опыта понято русским провинциальным судьей буквально – в торжественных процессиях духовенство должно идти впереди. В черновых отрывках к отдельным главам "Мертвых душ" описано, как чиновники города обсуждают приезд Чичикова, тоже воспринимая его как значительную особу. «”Господа”, сказал почтмейстер, выпивши рюмку мадеры и засунувши в рот ломоть голландского сыру с балыком и маслом, "я того мненья, что это дело хорошенько нужно исследовать, разобрать хорошенько, и разобрать камерально [понимаете] сообща, собравшись всем, как в английском парламенте, понимаете, чтобы [это, так сказать,] досконально раскрылось до всех изгибов, понимаете»80. Тройное употребление слова «понимаете» и сочетание парламента с плотной русской закуской (почтмейстер, как известно, был «большой остряк», говоривший «без надлежащей точности») должны показать читателям – вот что по-настоящему важно для этих людей. Западный опыт воспринимается ими очень легковесно, в основном, в виде модного увлечения, быстро сменяющегося новым увлечением. В вариантах глав поэмы упоминается о том, что «дама приятная во всех отношениях» любила балы, поэтому с интересом читала сообщения в газетах о «танцующем» Венском конгрессе81. Гоголь показывает, что сам по себе западный опыт, да еще и воспринятый подобным образом, не приведет к перестройке русской жизни82.

Гоголь в одинаковой степени не приемлет слепую англоманию и трафаретную англофобию, хотя не может не понимать: возникновение в русском обществе англофобии было обусловлено многими политическими событиями эпохи наполеоновских войн. Всем памятны строки из «Мертвых душ», где упоминается карикатура – англичанин держит Наполеона как собаку на поводке и угрожает русскому83. В «Записках сумасшедшего» (1835 г.) показана англофобия в классическом виде84. Но Гоголь вкладывает слова о коварных англичанах в уста городских чиновников из «Мертвых душ» или даже прямо помещает подобные высказывания в бредовые речи сумасшедшего. Как мне представляется, в художественном плане Гоголь показал значение Англии для России в образах капитана Копейкина и встреченной им в Петербурге прекрасной англичанки. Офицер, потерявший руку и ногу во время громадной борьбы почти всей Европы против Наполеона и не получивший помощи на родине, видит англичанку («стройную… как лебедь»), пытается следовать за ней, но убеждается в том, что сделать этого пока не может. Англичанка – пример гармонии и, чтобы добиться ее, русский должен также стать гармоничным человеком85.

В научном плане роль Англии в Европе XIX в. показана в статье «О преподавании всеобщей истории» (1834 г.). В ней Гоголь писал: «…островитяне британские… наконец очутились почти вдруг обладателями торговли всего мира: ворочают миллионами в Индии, собирают дань с Америки, и где только море, там британский флаг. Им преграждает путь исполин XIX в., Наполеон, и уже действует другим орудием: совершенно военным деспотизмом… Напрасно гремит против него в английском парламенте Питт и составляет страшные союзы. Ничто не имеет духа ему противиться, пока он сам не набегает на гибель свою, вторгнувшись в Россию… И Россия, сокрушившая этого исполина о неприступные твердыни свои, останавливается в грозном величии на своем огромном северо-востоке. … Просвещение, не останавливаемое ничем, начинает разливаться даже между низшим классом народа; паровые машины доводят мануфактурность до изумительного совершенства; будто невидимые духи помогают во всем человеку и делают силу его еще ужаснее и благодетельнее…»86