Говорит Москва
– Нет, ну северные корейцы поближе будут… – Костя решил поставить педиатра в тупик, но тот не встал.
– Они – святые почти, аскеты, бомбу делают, собак едят… Вы там были, жили среди них? Ну и не говорите… Но, правда, не слушайте меня, а то вас с работы снимут. Вы где работаете?
– Я… – Косте пока не хотелось «расшифровываться», и он ответил уклончиво, – в средствах массовой информации.
– Точно выгонят, там сплошь антисоветчики… Но вернёмся на Ленинградский проспект, к Бэле, стоим, обнявшись, в коридоре их богатом – книг там, полок множество, тогда богатство книгами, обширностью библиотек исчислялось. Прижалась она ко мне, смотрит умоляюще, не отпускает! А я насилия над собой не терплю, чувствовал какое-то непереносимое насилие. Склоняют меня к чему-то неправильному, заставляют, принуждают… Вырвался из неё, из квартиры, и бегом по лестнице, лифта не вызывал, боялся, что она в кабину за мной увяжется, через ступеньки прыгал, сбежал с четвёртого этажа быстрее лифта… Выскочил из парадного во двор, всё ещё горю весь, но часть дури из головы уже вылетела, и я опять засомневался. Стою один, теперь насилия уже над собой не чувствую, можно сосредоточиться и самому принять трудное решение… Ветер снегом сечёт лицо и голую мою шею – шарф забыл в суматохе. Большой, тёплый, мама моя полгода его вязала, не простит пропажи. Думаю: вот повод вернуться – что я натворил-то, зачем хорошего человека обидел? Он ж как будто с картины возрожденцев, Гирландайо какого-нибудь! Вернуться, что ли? И так вдруг захотелось опять в тепло, к телу этому… За что я её так? Ведь она мне слова любви говорила, что я лучше всех, так близка была… А я ушёл, даже не поцеловав, даже не попрощавшись, ну не скотина ли?.. Вот внимание, Костя, ключевой момент. Момент выбора. Сознательного. Презрение прошло, хочется назад, и не в шарфе дело…
Педиатр встал, сделал большой глоток «пепси-колы». – Но я не сдался, – он так топнул ногой, что утки, плававшие поблизости, шумно бия крыльями по воде, разом взлетели. – Не сдался! А тут как раз мамаша её идёт, очень полная женщина, надо сказать – вот такой Бэлка будет, когда распустится, – пронзило меня. Идёт и ласково так, по-недоброму на меня смотрит, цепко, внимательно. Я с ней поздоровался: здравствуйте, говорю, Анна Федотовна… И до свидания! – Чёрт с ним, с шарфом, чёрт с ними со всеми, мещане, буржуи! Врёшь, не возьмёшь, жалостью к себе решили меня изнасиловать? Не выйдет! И пошёл вон! На Ленинградский проспект, на свободу, за решётку двора их блатного сталинского дома.
Борис Аркадьевич сел и замолк. Полез в свою пластиковую сумку, достал пакетик с бутербродами, предложил Косте. Костя отказался. Один бутерброд с сыром педиатр съел, тщательно пережёвывая, со второго съел только сыр, хлеб стал разламывать на маленькие кусочки и бросать в речку отлетевшим, впрочем, недалеко, уткам. Откуда ни возьмись прилетели ещё и ещё. К ним присоединились голуби с воробьями. Педиатр достал из сумки полбатона белого, стал и его крошить и разбрасывать, водоплавающие вылезали на берег, косолапили к доктору и хватали корочки прямо из его рук. Борис Аркадьевич хлеб бросал и прицельно, чтобы не самым сильным и наглым тоже доставалось. Птиц налетело множество, и борьба между ними за корки хлеба шла яростная. Педиатр ею умело дирижировал, пытаясь накормить всех поровну… Когда хлеб кончился, утки потопали, переваливаясь, к речке, плавали неподалёку – вдруг ещё счастье обломится – видно, педиатр давно их здесь прикармливает. Мелкие крошки доклёвывали голуби и воробьи…
– Н-да, всё как у людей… – наконец продолжил педиатр, глядя на уток. – Не знаю, божья это кара была или, наоборот, не божья? Но назавтра я слёг с двусторонней пневмонией. Чуть не помер, кашлял, задыхался, метался в бреду, видел её, укоризненно качающую головой, а глаза у неё ведь тоже чудесные были, серо-зелёные, чистые, как её кожа… Смотрит она на меня с поволокой и головой качает… Признался в своих противоречивых чувствах другу (навещал он меня), с которым мы как раз и начинали наши самостоятельные разработки, далеко выходившие за рамки простых студенческих рефератов. Я тогда гнойничковыми высыпаниями у младенцев увлёкся, такой простор для исследований… – глаза педиатра загорелись внезапным научно-исследовательским блеском. – Вот и сейчас такие ситуации сплошь и рядом, приезжих много, вода другая, воздух, экология, всё. И вот у младенца температура, сыпь, непонятно отчего. Или гнойники по всему телу. А знаете почему? А потому что мама картошку ела, вот элементарную картошку, а у папы на картошку индивидуальная непереносимость, которая передалась младенцу! Или потому что родители всю жизнь пили, скажем, бакинскую воду, а теперь пришлось перейти на московскую, которая сильно отличается по химическому составу, даже та дорогая, что в пятилитровых банках. Понятно?
– Ничего не понятно, – честно ответил Костя.
– Ну у вас в этом смысле всё хорошо, не буду больше отвлекаться. Так вот друг этот, гад, сказал, что к бабам нельзя относиться по-человечески. «Она траха хочет! Элементарного траха! Для здоровья! Все они по природе своей “бэ”, и грех этим не воспользоваться, тем более Бэлка очевидно соками изошла вся и абсолютно готова к употреблению… И зря ты насчёт женитьбы опасаешься, нужен ты им, Абрамович задрипанный, они Бэлке какого-нибудь генеральского сынка найдут с хорошей фамилией». Мне его богопротивные разговоры, недостойные звания комсомольца, ужасно не нравились, но помогли выздороветь и сосредоточиться на той статье, которую я потом блистательно опубликовал в научном журнале, что для студента редкостная удача. Мама говорила, что нельзя останавливаться на достигнутом. Ведь я из простых, без блата поступил и учился без блата. Родители говорили, что всего достигли своими усилиями, ну и я должен. И потому надо было быть на голову выше всех, даже на две, тем более с моей-то фамилией. Ведь все не любят Абрамовича – и одни, и другие: одни просто за фамилию еврейскую, которая на самом деле кровно белорусская, у русских Абрамов, у нас – Абрамович. Другие – за то, что, имея такую замечательную фамилию, ни слова на идише не знаю, самозванец фактически. Папа с фамилией настрадался, мама, так что – работать и работать надо, учиться и учиться… Меня мучило, что я неизвестно на что отвлекался, времени столько потерял на подтягивание, хотя организм, конечно, своё требовал…
«Вот оно как. Он ещё и Абрамович! Супержесть! Редкая удача. Не “Борис с Потылихи”, “А что нам скажет Абрамович?” или “Борис Абрамович сомневается”, рубрик смешных до чёрта можно придумать».
– И всё вроде само собой рассосалось, я выздоровел, пришёл в институт… И стал её избегать. А потом выяснилось, что это не я, а она меня избегает, мало того, ведёт себя так, как будто ничего хорошего между нами не было. Наоборот. Губы её, полные такие, чуть как будто даже припухшие, нежно так очерченные, теперь кривились. Она смотрела на меня с брезгливостью какой-то, досадой, даже презрением. Меня это задело, всё ведь было между нами, слова любви, страстное признание, всё, почти всё. Да если уж начистоту, мог ведь, мог дефлорировать, мог, но пожалел её по неопытности…
Сперва её презрительное равнодушие меня слегка разозлило, а потом так задело, что только о ней и стал думать, представляете? От непонимания и ревности дошло постепенно до страстного чувства, беспрестанно думал о ней. О всех частях тела её, богато одарённого, о бутонах этих сумасшедших, тугих кудрях её горящих, извините, опять я о них… – он замолчал, потом взвился вдруг сокровенным шёпотом, – соски знаете у неё на что были похожи? На цветок! Этот, как его? – педиатр никак не мог вспомнить его название, щёлкал пальцами, энергично хлопал ладонью по колену, по скамейке, отчего прикормленные птицы опять разлетелись в страхе. Снимал и надевал очки, тёр глаза, смотрел на небо, но не вспоминалось.
– Ромашка? – энергично включился Костя.
– Да нет же, этот… – стучал по скамейке педиатр.
– Астра, флокс, одуванчик, пион?
– Ну вы скажете, одуванчик, нет, с женским именем таким, ласковым…
– Неужели маргаритка?
– Да! Правильно, вспомнил! – возрадовался педиатр. – Анютины глазки! Да! Анютины эти глазки её ещё больше, чем глаза, говорили… в свете этом цветном, неверном…
– Я это сравнение в литературе, кажется, где-то читал: анютины глазки с чёрной смородинкой вместо зрачка… – поддержал Костя, но педиатр непреклонно продолжал:
– Вы читали, а я своими глазами видел чудо это!
Женское тело – главное чудо природы, особенно если любишь женщину. А я её задним числом полюбил. Страстно. В общем, с ума сходил от возвратного чувства. Ночь раз простоял за решёткой, под окнами её дома на Ленинградском проспекте, в палисаднике этом проклятом. Ноль внимания, фунт презрения, только шарф мне в окно выбросила… Ну не буду тянуть эту позорную резину, скажу сразу, что дружок мой Иудой оказался. Перенял, пока я болел, комсомольское поручение и вместо меня, как выяснилось, стал Бэлу подтягивать и «подтянул». И ведь что, гад, сделал, как-то взял да и рассказал мне со всеми физиологическими подробностями всё, что он с ней делал и что она с ним… Рассказывал специально подробно, чтобы выбить из меня, как он сам говорил, сентиментальные представления о жизни, которая «скользкая штука». И в конце концов признался чистосердечно, что не удержался и лишил-таки её невинности, ржал, скотина, как зарезанный… – у педиатра заблестели глаза, и непонятно было, что он скажет, а главное, сделает в следующую минуту.
– Потому… Потому что никакой невинности обнаружить ему не удалось – до нас люди постарались… говорил, сволочь, что к бабам нельзя по-человечески относиться, а надо потребительски! —…
Тут педиатр вдруг разрыдался, да так горемычно, что Косте в первый раз стало искренно жаль совка. Но озабоченный старик вдруг резко остановился, утёрся носовым платком (тоже из Костиного секонд-хенда), и продолжил, шмыгая, как ребёнок, носом:
– Ах, как он ошибся, бедолага, как ошибся… Так как через пару лет он женился, и именно на ней, и потребительски относиться стала она к нему, а не он к ней. Понукала им, как та крашеная Лолита своим шибздиком. Был вроде меня, подающим надежды студентом, мог бы приличным человеком сделаться, врачом, учёным, но он пошёл с подачи её папаши по скользкой дорожке, по комсомольской линии… Вот удивительно, я в «Ленин-партия-комсомол» верил, а в их руководителей, особенно комсомольских, откреплённых всех этих бездельников – нет. Все, кого знал, сплошь карьеристы. Как говорил мой покойный батя: социализм очень правильный строй, и держится он на сознательности, и в первую очередь – у начальников. Вот у них её как раз и недостаёт… Как в воду глядел. Они и погубили страну, предали, продались, повелись на комфорт и роскошь. Хапнули народного добра, и в Лондон. А что там хорошего в Лондоне? Ничего!
– А вы там были? – стрельнул насмешливым вопросом Костя.
– Я там жил, – убил его педиатр.
5. Добровольцы-комсомольцы
– Ну что Лондон для русского человека? Тоска смертная, неделю-другую походишь с открытым ртом: ну аббатство это Вестминстерское, ну Тауэрский мост, Гайд-парк этот хвалёный и другие парки, то-сё, музеи, ну съездишь в Ливерпуль, поклонишься памяти Джорджа и Джона, и всё, дольше тоска. Мне, например, Будапешт, Стокгольм, Прага гораздо больше нравились, не говоря уже о Питере, Самарканде и Тбилиси… Англичанки – те ещё красотки, у них эта покойная Диана – икона стиля. Ну да, миленькая была… Ну правда, в них во всех что-то нечеловеческое в лицах просматривается. Обидно за корону, не лица, а сплошные носы и подбородки, не ноги, а коленные чашечки… Я, конечно, преувеличиваю, но всё познаётся в сравнении. Если хорошенькая на улице встретится, то точно можно по-русски заговаривать. Мулаток, чёрных, жёлтых – ужас сколько. И наших мужиков – всё больше, сплошь бывшие комсомольцы. Я там у одного из них внука новорождённого патронировал, это когда я уже в опалу попал. Значит, дед этот – бывший первый секретарь сибирского какого-то обкома ВЛКСМ. На бриттов, говорил, надейся, а сам не плошай – в общем, врачи у них хорошие, но я лучше, без ложной скромности скажу, и главное – он тоже так считал. Это лет пять назад было, мама моя ещё в силе была, я – тоже ещё не окончательно распался, она ходила в магазины, готовила сама, меня обихаживала и разрешила в логово-то врага полетать. Я тогда безработным был. Сперва он меня, сибиряк этот, на выходные с собой брал, налетался я с ним до тошноты, а потом он уговорил пожить месячишко-другой. Места у него в доме было достаточно… Ну зачем, объясните мне, пяти жильцам двадцать пять комнат в центре Лондона? И сортиров без счёта? Зачем дворец в викторианском стиле? Сука комсомольская, прости Господи. Правда, он мужик хороший, спасал меня; однажды в прямом смысле – от тюрьмы спас. Это было, когда на работе на вашего покорного слугу свалили чужую врачебную ошибку, чтобы не лез не в своё дело. Не мешал людям работать, то есть грабить государство и родителей больных детей, но об этом после как-нибудь… А могли и посадить, и убить, да, да, но я живым ушёл… Спасибо Алексею Ивановичу, вызволил в который раз… Хотя ужас заключается в том, что… я не исключаю, что он-то и был инициатором моего уничтожения, доля у него в том бизнесе была, из-за которого институт наш погорел, – спасло меня то, что я ему понадобился по прямой медицинской надобности… Бог с ними, главное, живым ушёл, а был-то я не хухры-мухры, а замдиректора по научной работе, исполняющим обязанности директора с правом подписи. А остался с волчьим билетом и сроком условным. И – никакой научной работы…
Да, очень хорошо, что вы мне напомнили про Лондон этот. «Я правду вам порасскажу такую, что хуже всякой лжи» – вы упадёте, готовьтесь.
– Не упаду, – твёрдо пообещал Костя, но приготовился. На секунду у него возникло подозрение, что не он намеревается использовать педиатра, а педиатр уже вовсю использует его. Во всяком случае, в качестве радиоведущего старик полстанции заткнёт за пояс. Костя старался его больше не прерывать. Поразительно, что и Витька в коляске педиатру не мешал, сопел себе сыночка в две дырочки.
– Эх, молодость, молодость, – усмехнулся педиатр, – дайте воздуха набрать, ох, грехи мои тяжкие, расскажу и в лицах покажу. Итак, «Лондон – наша слава боевая. Лондон – нашей юности полёт». Исполняется впервые, у микрофона Борис Абрамович…
Педиатр встал, поклонился, как артист перед выступлением. Костя в некотором недоумении – как он про микрофон-то? – поощрил его лёгким аплодисментом. Доктор же сел и начал издалека.
– Так вот 29 октября, как сейчас помню, юбилей комсомола, из аппарата которого они все, змеёныши, и повылазили – человек пятьдесят в Лондон понаехало бывших функционеров, не говоря уже о тех, что там уже давно обосновались, ну и меня позвали к столу. Здесь, в России, немыслимо представить, чтобы олигарх педиатра к себе за стол пригласил, а в Лондоне они все – охренительные демократы, практически без охраны ходят, просты, как члены палаты лордов. Облагораживает Англия, бывшие комсомольцы мигом великорусский шовинизм на великобританский поменяли… Внучок у него слабенький был, проблемненький, то есть я не зря приехал, а Алексей Иванович, благодетель мой и палач по совместительству – где он работает сейчас, не скажу, но на высоком полугосударственном посту. Семья – всё время то в Англии, то на Лазурном берегу, так что он вахтовым методом родине служит… И он, кстати, из лучших. Но если лучшие такие, то каковы худшие, вы каждый день по телевизору видите…
Костя хотел немного подискутировать на тему того, кто вцепился в России, но вставить слово не успел.
– Артистов из Москвы привезли, чтобы пели: «ЛЭП-500 не простая линия…», «Наш адрес не дом и не улица, наш адрес Советский Союз…» и тому подобное. Не помню всех исполнителей, они не виноваты, тоже когда-то на съездах ВЛКСМ делегатами были, но они хоть петь умели, и песни были хорошими, Пахмутовой в основном…
У половины – супружницы от советской действительности остались. Задорные, всяко проверенные боевые подруги, у остальных жёны – второго и даже третьего созывов – молодые, модельные, томные, но, как выпьют, тоже хохотушки. Впрочем, многие были без жён. И без мужей. Потом поймёте – почему. В завершение торжественной части концерта пели битлы. Всё, что зе бест. То ли на Пола у них даже вскладчину денег не хватило, то ли побоялись огласки, но нашли местных, очень похожих, которые один в один лабали медляки: «Хей Джуд», «Хи кам зе сан», «Лет ит би»… В общем, Леннон тоже был с нами.
После торжественной части – моментальная смена декораций.
Пир.
Стол, должен заметить, накрыли в герцогском зале, но традиционно в советском стиле. Ломился он от эксклюзива: всё как у нас в самые тяжёлые времена, когда в магазинах вроде ничего нет, а холодильники на праздники всяческими деликатесами забиты. Ну это традиция такая. Дань молодости.
«Да, а сколько в очередях для этого надо было стоять?» – хотел спросить Костя, но не спросил, чтобы не прерывать «концерт».
– Даже портвейн «777» был. Где достали этот экспонат 70-х, не знаю, одна бутылка на всех, по глотку на брата, пригубляли, выплёвывали и плакали. Все упали, когда появилась бутылка «Солнцедара», сумасшедший раритет, капля на вес золота, у какого-то полоумного коллекционера початую напрокат взяли. Только нюхать давали. Если пить – яд, конечно, но запах такие воспоминания навевал, что люди на глазах молодели, время вспоминали, когда они ещё ничего особенно плохого для родины сделать не успели…
Из водочек были «Московская особая», «Столичная», «Экстра», даже «Андроповки» бутылочка нашлась, ну «Зубровка», «Старка», «Перцовка», а также «Ваана Таллин», «Букет Молдавии» и «Рижский бальзам», а на запивку – «Байкал», «Буратино», лимонад, морс… Сигареты реликтовые от «БТ» и «Союз – Апполона» до явской «Явы» и ленинградского «Беломора», на любителя – одеколоны «Шипр», «Тройной», для дам – «Сирень», «Красная Москва», но это – в туалетных комнатах. И там же модные когда-то польские духи: в мужском – «Быть может», в дамском – «Может быть»…
Кавьяр, само собой, только чёрный. Особенно тронула сердца нуворишей паюсная икра, напомнила о детстве, тогда и баночки, и вразвес во всех магазинах она была, икра казалась безумно дорогой – 4 рубля за сто грамм, её только на праздники или для больных покупали. Коньяк настоящий армянский, три звёздочки, и пять, и ОС… Успех сумасшедший имели, вы не поверите, котлеты за шесть копеек – тогда злились, говорили, что в них хлеба больше, чем мяса, но мясо-то было настоящее! Ещё тушёнка тех же лет, реликтовая, она сохранилась в вечной мерзлоте – комсомольцы 70-х вместе с письмом в XXI век замуровали когда-то ящик с продуктами… Недавно памятник кому-то в Сибири взрывали и под ним обнаружили этот клад. Когда письмо зачитывали, у присутствующего здесь же бывшего второго секретаря горкома, теперь члена совета директоров «Горникеля», истерика случилась. Он же это письмо прочувствованное и писал когда-то: про веру в коммунистические идеалы, социалистическую Родину, советский патриотизм, самоотверженность, бескорыстное служение, верность заветам, мир во всём мире…
И вот письмо дошло.
Ну и синие птицы – курицы то есть, не бройлерные, а натуральные… Чтобы натуральным, как при тоталитаризме, питаться, теперь в России надо поместье иметь, прорву десятин земли, кучу крепостных, чтобы всё своё по старинке выращивать: пшеницу, рожь, овощи (без генов колорадского жука или саранчи), зелень без нитратов, скот рогатый, свиней, птицу, которых тоже натуральным надо кормить… Сейчас народ-то чёрт-те что жрёт, оттого у всех детей аллергия, сыпь и прочие неизлечимые заболевания – натурального на всех не хватает, только на олигархов, правительство и продажные, извините, СМИ… А раньше, когда небо было зеленее, а трава мокрее, – худо-бедно хватало, а если не хочешь, скотина антисоветская, в очереди стоять, то иди на рынок… Но я не беру горбачёвский беспредел, когда саботаж начался, вы доперестроечное время помните, среднебрежневское, домаразменное?
– Нет, но много читал…
– Ерунду читали. Всё, что про то время пишут и по телевизору показывают, наплевать и забыть. Много тогда было плохого, очень много, и очень плохого, и очереди, и дефицит, и хамы-бюрократы, и казнокрады, и цензура, и тоска, и пятилетка в три гроба, но такого, как сейчас, даже представить было невозможно. Однако вернёмся в любезный Лондон, прошу, как говорится, к столу, – всё более воодушевляясь, иногда вставая и энергично жестикулируя, «исполнял» педиатр. – Конечно, подавали лучшее из меню ресторанов: от Дома актёров – капустка гурийская, острая, душистая, и мясо по-суворовски с кровью. Ведущий торжественного мероприятия, он же тамада, говорил, что блюдо это напоминает ему жёсткое порно. От Дома композиторов – жюльены из белых грибов, нежные, с хрустящей золотой корочкой; от ЦДЛ – тарталетки с паштетом и сыром; от «Арарата» – бастурма, от «Узбекистана» – плов, лагманы, «Будапешта» – гуляш и почки с мозгами членов Политбюро, – так шутил тамада; «Праги» – торты и пирожные, коктейли «Шам-пань-коблер» – для девушек и «Привет» – для мужчин, как в «Метелице», и мороженое наше, настоящее, молочное, без пальмового масла, а также булки столичные и чёрный хлеб обдирный… Ну правда, гости плакали от благодарности – хозяин в лепешку расшибся, угодил. Устрицы, лобстеры, фуа-гра успехом на этом банкете не пользовались – надоели…
6. Гольдентрупп
Почему я всё это запомнил? Не только потому, что память у меня дай бог каждому. А потому что вёл пьянку писатель, этот, как его, одновременно на кота и коршуна похожий, весь с ног до головы мелким бесом поросший, как недельной небритостью, пузатый, как бегемот, а говорит тенором противным…
Костя вдруг встал, но заставил себя сесть и продолжить слушание. Он понял, кого имел в виду педиатр.
– Одет был в пионерскую форму, белый верх, чёрный низ, красный галстук и синяя пилотка. В шортах, при огромном, повторяю, брюхе. Задумка такая режиссёра мероприятия. Тут ведь всё честь по чести, как в старые добрые времена, на торжественных партийных и комсомольских сборах был режиссёр и всё такое. Но ведущий – мастер слова выдающийся, несомненный, первостатейный талант! Очень подробно каждое блюдо живописал, слюнки от его презентаций текли ещё до пригубления. Про сало, символ единения братских славянских народов, практически былину сложил. О том, как свинья Русь спасла от голода после нашествий разных басурман, потом спел, подлюка, на мотив песни Яна Френкеля и Инны Гофф: «Сало, русское са-а-ало…»
А дальше целое представление началось, дорогой Константин Викторович, нарочно не придумаешь. Ве-дущий-пионер назвал это шоу «сальной шуточкой». Взял с только что принесённого блюда, я думал, салфеточку, а это – примороженный лепесток как раз сала в микрон толщиной, наверное, размером с детский носовой платочек, прозрачный, как розовые очки. Это он так сказал – просто сорил метафорами, щедрый, извините за выражение, талант. Держал сало за уголки, нежно помахивал постепенно разворачивающимся нежным платочком, как фокусник: вверх, вниз, в стороны, потом ветродуи заработали, и он его отпустил в свободное парение. И несказанно розовое это с прожилочками, только что оттаявшее чудо летало по залу, как ковер-самолётик, как пух из уст этого… – стал опять стучать по скамейке.
– Эола, – подсказал Костя…
– Да, его, на кого упадёт – тому счастье будет. Тихо стало, только ветерок шумит: ш-ш-ш, как камыши у озера… Под самый потолок платочек поднялся, к люстре, потом ещё выше, к росписям, и, казалось, сейчас прилипнет к фрескам с ветхозаветными сюжетами… Все замерли, настолько эта картинка заворожила – пустяк вроде, шматок сала в воздухе шныряет, но глаз было не отвесть. Вдруг вентиляторы разом выключились, и началось «священнодействие» – как сказал этот жирный пионер – «шматочек» опускаться начал. Мужики дули в обе щеки, чтобы повлиять на его парение, лепесток, планировал туда, сюда, опять вверх взмывал. Женщины веерами подмахивали сало к себе. «Битлы» приглашённые запели: «Ай вонт ю, ай вонт ю, ай во-о-онт ю…»
Спланировало оно не куда-нибудь и не на кого-нибудь, а, не поверите, на бюст Карла Маркса. Этот бюст стоял на почётном месте посередине стола, его в самом начале церемонии вручили хозяину дома «За вклад в борьбу с коррупцией», или за вклад в инвестиционную привлекательность, или за какой-то другой вклад, сейчас не помню, но бюст хороший, настоящий, мраморный. Маркс как живой. Его из Москвы привезли, в 1991 году какой-то безвестный мародёр спас его во время разграбления здания МГК КПСС…
Карл Маркс сала сроду не ел, но – шмяк, а облепило именно его лоб, потому, наверное, что вечно живо его учение, – так объяснял это чудо ведущий. Мистика. Все шептали: это знак, это знак… «Знак качества» – поправил пионер, подошёл к бюсту, нежно, чтобы не повредить мраморного основоположника, поддел вилкой «платочек», осторожно поворачивая, намотал его, как блин, на вилку, обмакнул в ткемалевый соус и… Произнёс тост за Лондон, который когда-то в позапрошлом веке приютил великого экономиста, а сейчас гостеприимно распахнул двери для сотен тысяч его идейных потомков, «старших экономистов» – ну все оценили шутку. Хлопнул рюмку ледяной «Старки» и отправил вслед за ней этот изысканно нежный рулетик. Тщательно прожевав, нарочно даже почавкав, проследил, прочувствовал, подстанывая, его движение через горло и пищевод в желудок, а потом неудержимо расхрюкался от удовольствия, чем заслужил овацию…