Несостоявшаяся смерть

Надо сказать, что с птицами у него не заладились отношения с младенчества. Как-то ему дорогу преградил злой петух, когда по поручению матери шел к соседям за горсткой соли, рядом не оказалось никого, кто бы его защитил, он пытался убежать, но петух все же догнал его и больно клюнул в мягкое место. Рассказать об этом он не мог никому, но после этого долго обходил места, где мерзкая птица могла его подстрегать. Позже, уже в подростковом возрасте, на него напала стайка домашних гусей, на этот раз ему удалось убежать, но это случилось около единственного в деревне продуктового ларька в присутствии большого числа людей, которые не преминули посмеяться над его капитуляцией, и неприятный осадок остался. Может быть не в последнюю очередь по этой причине спустя несколько десятков лет в период ожидания птичьей болезни он первым из глав государств привлек к борьбе с перелетными птицами армию, выстроил солдат по всему периметру Страны и поставил задачу не пропускать ни одного пернатого. И победил, только его страна не пострадала от пандемии, и за это он был удостоен второй грамотой Планетарной организации здоровья. Первую грамоту от этой организации он получил за самый низкий уровень детской смертности. Организация было прекрасно осведомлена, что в его стране уже несколько лет как дети вообще не рождаются, знала и о том, что тотальная борьба с птичьей болезнью обернулась для страны бедствием в виде нашествия крыс, мышей, саранчи, кровососущих и болезнетворных комаров и клещей, соответственно, эпидемиями холеры, брюшного тифа, малярии и многолетним неурожаем, но это уже касалось других организаций, вроде Глобального министерства чрезвычайных ситуаций, самого популярного и уважаемого международного ведомства, основной задачей которого было распределение гуманитарной помощи. Грамотами он очень дорожил, их увеличенные копии рядом с его портретом висели на въездах в Столицу. А за семьсот метров до места, где они были установлены, для удобства проезжающих соорудили сто двадцать два ограничителя скорости – так называемые лежачие полицейские, чтобы люди могли успеть ознакомиться с содержанием грамот не останавливаясь.

Портреты его висели всюду. Вся Страна была украшена большущими щитами с его высказываниями. Иногда это сочеталось – сверху портрет, снизу высказывание. Он все же считал, что портреты, где он изображен один, но в действии, например, подписывающим важный документ, на людей оказывают большее воздействие. Интеллектуальная элита страны неустанно трудилась над тем, чтобы в еще более эффективной форме довести до народа мысль о его величии. Самые крупные предприятия, где уже давно никто не работал, библиотеки, в которые никто не ходил, концертные залы и филармонии, где звучала исключительно популярная музыка, театры, где ставились спектакли только о нем, магистральные дороги, нефте- и газопроводы, доставляющие топливо за рубеж, и деньгопроводы, по которым поступала иностранная валюта, рынки, супермаркеты, вокзалы, аэропорты, самолеты, фирменные поезда, даже поля и озера носили его имя. Элита не могла нарадоваться на него, и все придумывала и придумывала, а он шел навстречу. Не идти было нельзя, это же были сливки всего общества, самые лучшие умы страны и выразители чаяний народа, устами элиты глаголила истина, при всей своей жесткости, даже жестокости, в отношении интеллектуалов он всегда проявлял покладистость – иногда даже разговаривал с некоторыми их представителями. Правда, кое-какие предложения элиты, вроде тех, чтобы его портреты поместить на гербе и флаге страны или назвать его именем море, он безоговорочно и с негодованием отверг прямо на заседании Кабинета министров, еще раз доказав свою приверженность к демократическим принципам.

Иногда он воображал себя той птичкой из своего детства, противостоящей огромной силе, но он, в отличие от нее, добился собственной неуязвимости: никому не пришла бы и не должна была прийти в голову мысль раздавить его. А для этого надо быть нужным до незаменимости – он это усвоил твердо. Люди, вне зависимости от занимаемой должности, не любят проблем, и когда появляется человек, который умеет ассоциироваться с решением проблем, он тут же становится фаворитом.

В барокамере было уютно, к тому же в ней он находился лишь физически. Дух его витал по просторам вселенной, вглядываясь с высоты своего полета, как он полагал, в суть вещей. Частенько задумываясь о смысле жизни, он не допускал даже мысли, что этот мир может существовать без него, хотя, конечно же, знал, что когда-нибудь да умрет. В детстве казалось, что он из одного года в другой переходит незаметно. Никто никаких дней рождения ему не справлял, он частенько и сам забывал о своем дне рождения и не обращал внимания, как проходит время, тем более, что о времени ему напоминали только новогодние торжества, да и некоторые религиозные праздники. Позже, когда пришло понимание того, что люди живут очень по-разному не всегда по объективным причинам, и его охватило чувство справедливости, ему представлялось, что через годы переступает. С возрастом начал считать, что на годы нужно забираться, их нужно преодолевать, как барьер, и не мог понять, как можно относиться к жизни легко, когда она – такое серьезное дело.

В самом начале своей карьеры, когда только вставал на «рельсы» так называемой властной иерархии, когда только узнавал, но не был уверен, что положение, которого он добился, и есть ступень к тому, к чему намеревался идти, и воспринимал это положение как важную часть подготовительного периода, очень дорожил временем, воспринимал его как один из немногих ресурсов, данных ему безвозмездно, за многое же приходилось трудиться. Считая свою жизнь работой, он нисколько не отделял личные проблемы от работы и рассматривал их, как сам говорил, в одном контексте. Все было частью работы, даже семья – жена и двое детей – служила тому, чтобы он был таким, каким должен был предстать перед всеми по неписаным правилам номенклатурной морали. Когда-то в молодости он, будучи сотрудником секретных служб, как это между собой называли его коллеги, курировал творческие организации и по работе время от времени общался с писателями, поэтами, художниками, композиторами и другими не очень приятными для него личностями. Он не понимал их амбиций, ему казалось, что они обитают в какой-то пустоте, изображают жизнь, тогда как ее надо жить. Как-то нескольких из них – известных, малоизвестных, но считающихся выдающимися, и некоторых, кого молва провозгласила подающими надежды, он пригласил к себе в кабинет, хотел поговорить, поставить точки над «i», а, главное, понять для себя, с кем же все-таки имеет дело. Перед встречей очень боялся, что не придут или придут не все. Пришли они, как ни странно, все как один и вовремя, минута в минуту к назначенному часу, но явились в такое серьезное заведение в таких одеждах, что лучше бы не пришли: кто в пестрой рубашке с короткими рукавами, кто в тенниске, а кто в футболке с какой-то надписью на непонятном языке. Он не стал делать замечаний, но для себя определил, что больше никогда не пригласит подобных товарищей по нескольку человек, им же нужно не ему что-то показывать, а друг перед другом покрасоваться, мол, ходил я в Главное секретное учреждение в одной футболке. Ничем не показав свое настроение, он выдал тем ублюдкам целую лекцию о том, чего от них, как от творческих работников, требует время, интересы простых людей и великого народа. Те слушали молча, никаких возражений не высказывали, только совсем молодой, но успевший прославиться историческими романами писатель, единственный, кто пришел на встречу в костюме и при галстуке, то есть, как было нужно, и всю встречу сидел, опустив голову, сказал фразу, с виду безобидную, но полную сарказма и в силу этого запомнившуюся ему на всю жизнь: «Вам, конечно, виднее, но народ подолгу не спит». Сказал и вновь уперся взглядом в пол. Слова были произнесены весьма неожиданно – до этого все шло очень хорошо, и хотя говорил пока только он, но уже рассчитывал на полное взаимопонимание, даже подумывал о том, кого бы из этих полупридурков, возомнивших себя «инженерами душ», вербануть, записать в свой актив, – и поэтому не сообразил, что сказать. Нависла нехорошая тишина. Помог другой писатель, сын известных на всю страну родителей – поэта и поэтессы, написавших каждый в отдельности по поэме о главных вождях и получивших за это несколько государственных премий и официально награжденных званиями народных поэтов, тот, который своим внешним видом вносил особый диссонанс даже в эту пеструю компанию, со своей дурацкой футболкой с непонятной надписью спереди и со спины, а в литературных кругах был известен как новатор и почти что авангардист и постмодернист. Тот сначала громко рассмеялся – а громкий смех ему был к лицу, крупное телосложение и такие же крупные черты лица делали его похожим на богатыря, и смеялся авангардист как богатырь и как человек, который достаточно рано начал хорошо жить – а потом сказал: «Но народ и бессонницей не страдает». Обстановка разрядилась, но концовка встречи была смазана.

Впоследствии он, конечно, с ними расправился, первого сослал из страны за роман, в котором главным действующим лицом тот вывел его, и в очень, мягко говоря, невыгодном свете. Нет, никаких имен и фамилий, прямых указаний на него в романе не было, но надо было быть последним дураком, чтоб не догадаться, кто в нем изображен. Сослал и дождался, что тот спустя многие годы, лет пятьдесят, наверное, в желании умереть на родине, обратился к нему через других людей с просьбой разрешить ему вернуться. Он дал надежду, но ничего не предпринял. Тогда писатель, к тому времени добившийся мировой известности, начал петь ему дифирамбы на различных мероприятиях – конференциях, симпозиумах, рассказывал о его подвигах своим ученикам, которые в своем учителе души не чаяли, верили каждому его слову. Затем писатель начал просить откровенно, писал ему письма, слал телеграммы, поздравлял с какими-то праздниками и заодно просился обратно. Не понимал человек, что его персона для него уже давно отыгранная карта, и все просил и просил. Он же из этой карты выжал последнее – несколько раз на всю страну процитировал письма писателя, заканчивая цитату словами: «Вот как бывает. Это должно быть уроком для многих».

Со вторым поступил проще: сделал того придворным поэтом, то есть приблизил к себе так, что тот не только перестал смеяться, но и ростом стал ниже, сгорбился, как тысячелетний старик, и со временем прослыл ретроградом и бюрократом от литературы, даже речи свои писал не сам, а просил, чтобы ему их готовили в аппарате Самого, боясь попасть впросак. Правда, сам речи эти приукрашивал, добавлял в них всякие эпитеты, вроде «великого», «отца нации» и так далее в отношении первого человека в Стране. Один раз совершил своего рода подвиг: когда во время конференции в заграничной стране один молодой ученый, рассказывая о государственной независимости, сказал, что народу не нужны сильная рука или отец нации, а нужен умный правитель, любящий родину, – подскочил к трибуне и отодвинув ученого, закричал в микрофон: «Это провокация, наш Самый Большой начальник сочетает в себе ум, милосердие и любовь, и никто, кроме него, даже бог, не способен помочь нашему народу встать с колен». Впоследствии молодой ученый в одном весьма солидном издании опубликовал статью, где описал этот случай в очень ироничных тонах – все интересовался, мол, кто же поставил народ на колени, и его пришлось убрать, не так чтобы совсем, просто он угодил под машину у себя во дворе и сломал позвоночник. Несколько лет спустя бедолага написал роман, где высмеивал всякую власть, но безо всяких намеков на кого бы ни было, но опус так и не был опубликован, – не оказалось необходимой суммы денег, но автор был награжден орденом, на котором было выгравировано золотыми буквами и инкрустировано драгоценными камнями имя Самого, и при жизни получил право на то, чтобы его похоронили на том же элитном холме, где покоились лучшие из приближенных правителя Страны.

К большой власти он приходил несколько раз, в том смысле, что уходил только для перехода в еще бóльшую власть, выходил же из нее лишь однажды, когда его, по его глубокому убеждению, предали, лишили всего заслуженного ничтожные люди, достойные даже предать. Считал, что умеет оценивать и врагов, которых у него было множество и которых с годами только прибавлялось, и друзей, хотя как ни напрягался, не мог вспомнить ни одного человека, кого бы мог назвать другом, разве что старого коменданта, о существовании которого узнал, когда тот, каким-то чудом прорвавшись на траурные мероприятия по случаю смерти его жены, под самый конец похорон бросился на влажную, дымящуюся землю над могилой и так горько заплакал, что все присутствующие приняли его за близкого родственника семьи. Потом он долго выяснял причину поведения коменданта, когда-то половину сознательной жизни проведшего в армии, но дослужившего всего лишь до младшего офицерского чина, в голову лезли всякие мысли, пока один психиатр не объяснил случившееся банальным обострением шизофрении. Когда оказался в опале, его оставили все, кроме ближайших родственников и домашних животных в лице однажды случайно забредшей и навсегда оставшейся кошки (из-за которой в свое время была уволена целая служба охраны) и двух сторожевых псов, ластившихся ко всем обитателям дома, кроме него, – они его просто боялись: как только он появлялся, тут же, поджав хвосты, забирались к себе в конуру. Так и не мог вспомнить, хотя и не раз пытался, как бывший комендант оказался в те непростые времена с ним рядом. Такое было впечатление, что пришел, как та кошка, и остался. Надо сказать, что и пригодился. Сначала выполнял простые поручения по дому, он-то несколько лет никуда не выходил, даже в окно не выглядывал, сын был слишком заметным из-за своего физического недостатка, приходилось все чаще полагаться на коменданта, который со временем стал своего рода его вторым «я» по связям с миром, и хотя они практически не разговаривали, иногда ему казалось, что ближе, чем этот несчастный шизофреник, у него никого нет.

Нынешнее свое положение считал не уходом, хотя, кроме него, никто не верил, что он выкарабкается. Барокамера ему казалась местом временного уединения, где наконец-то можно предаваться размышлениям, подумать и о стратегии, которую он никогда не воспринимал. По его искреннему убеждению, именно в тактике было сосредоточена вся мудрость человечества, а ум – на самом деле это глупость, глупость несусветная, мудрость же – в хитрости, если бы жизнь длилась тысячелетиями, тогда можно было бы говорить об уме, а следовательно о стратегии, тут важно суметь и успеть, значит, опередить, а как ты опередишь, если начнешь размышлять. В том кругу, где он обитал всю свою сознательную жизнь, действительно никто не дремал, чего-либо серьезного достигали только те, кто не поддавался эмоциям, а действовал исходя исключительно из холодного расчета.

Исходя из такого же расчета пытались действовать те, кого он оставил на хозяйстве, для них время его отсутствия шло медленно, казалось, что оно просто остановилось. Чиновники, не привыкшие к неопределенности, нервничали, изводили своими вопросами посла страны, где их Самый Большой начальник находился на лечении, чуть ли не каждый день под тем или иным предлогом вызывали его в Министерство зарубежных проблем, пытаясь узнать хоть что-то о состоянии здоровья своего высокого руководителя. А тот сам ничего не знал, но не мог в силу значимости своей должности признаться в этом, говорил намеками-экивоками, переводил разговор на второстепенные темы, начинал рассказывать анекдоты, истории из своей жизни, казавшиеся ему забавными, и удивлялся про себя, что высокопоставленных аборигенов они не смешили. Постепенно вырисовывался круг тех, кто мог открыто и по умолчанию, напрямую или косвенно претендовать на место Самого, вслух об этом никто не смел говорить, но некоторые выдавали себя своими вольными или невольными действиями. Одно время источником информации был карлик, который часто ездил «проведать папу», и, возвращаясь, рассказывал о своих долгих беседах с ним, передавал от него поручения, которые неукоснительно выполнялись. Врал, конечно – в первые недели болезни его пускали к отцу, но отец-то с того дня, как попал в клинику, ни разу не открывал глаз, и не произнес ни одного слова – но карлику удалось, используя отсутствие информации, заставить главу правительства снять с работы министров спорта, туризма, азартных игр и назначить на эти места его друзей. Сам же он рассчитывал на главное место и очень надеялся, что однажды отец, хотя бы перед самой смертью, назначит его своим преемником, и с некоторых пор, особенно после того, как его перестали пускать к больному, начал открыто говорить о своем желании. Он упорно ездил за рубеж, просился к отцу, а когда в очередной раз к нему не пускали, несколько дней ходил вокруг клиники, создавая впечатление, в первую очередь у себя, что побывал у отца. Возвращался обязательно с хорошими новостями, в подробностях рассказывал, как отец себя чувствует, что ему становится все лучше и лучше, но, видимо, об одном и том же долго врать не так-то просто, фальшь прорывалась, и некоторые начали сомневаться в правдивости его слов. Пошли слухи, что Самый Большой начальник уже умер, а иностранцы это дело замалчивают, чтобы добиться для себя политических дивидендов. Что это были за дивиденды, никто не знал, но и не спрашивал, – он сам приучил людей не задавать вопросы – однако уверенность в правдивости слухов у разных слоев населения все росла. А когда министр по таможенным делам, известный как один из богатейших людей, будто бы в шутку, но принародно, дал подзатыльник карлику, всем стало ясно, что слухи могут оказаться правдой. Резко вырос рейтинг министра, к нему стали обращаться не иначе как «мой министр», многие же, кто был поосторожнее в своих действиях, решили лечь в больницу на время опасности. Стало ясно, что наступает пора выбирать. Так как чиновников в Стране водилось довольно много, то пришлось все учреждения для стационарного лечения освободить от настоящих больных. Но немало чиновников осталось и на своих рабочих местах, считая, что министр-таможенник рискнул недаром.

Не верили слухам о его смерти только старики, забытые в горах. С ними был особый случай. Однажды на заседании правительства возник вопрос дальних деревень. Решали проблему, как туда доставлять пенсии и почту. Министр связи наотрез отказывался это делать, обосновывая свое мнение тем, что, во-первых, это дорого, во-вторых, деревни эти находятся далеко и высоко в горах, их много, а в каждой из них проживает от силы несколько десятков человек, в-третьих, раз доставка связана с транспортом, то этим должно заниматься Министерство транспортных услуг. Министр транспортных услуг возразил, что да, он имеет отношение к доставке, а к пенсиям и почте – никакого, и он этими делами заниматься не будет. Кабинет министров весь состоял из сватьев-братьев, так или иначе связанных между собой родственными узами, и никто не хотел обострять ситуацию, а главе правительства вовсе не хотелось вмешиваться в такие мелочи. Благо, подключился министр здоровья и сообщил, что население этих деревень, по его достоверным сведениям, состоит из одних стариков, многие из которых вот-вот отойдут в мир иной. И в принципе их можно уже сейчас, не дожидаясь естественного исхода, вычеркнуть из всех списков, так что вся эта проблема – вопрос времени и не стоит обсуждения. На том и порешили, но с единственным уточнением, что в интересах демократии необходимо разрешить их родственникам, а если таковых не окажется поблизости, то специальным государственным чиновникам, голосовать за них на выборах общенационального масштаба, а так нечего разбазаривать казну на пенсии, поддержание дорог, вертолеты и многое другое ради отработанного человеческого материала. Сэкономить удалось на самом деле большую сумму, так как при подсчетах оказалось, что на содержание жизнедеятельности дальних деревень уходило достаточно серьезная часть бюджета страны, пришлось даже наградить тех, кто был причастен к решению об их вычеркивании из списков.

В старые времена все необходимое, включая почту и пенсии, в те деревни доставлялось в летнее время на вездеходах, зимой – вертолетами. Доставка действительно обходилась дорого, и когда бумага с решением правительства легла к нему на стол, он, не долго думая, ее подписал. Так часть населения оказалась предоставленной сама себе. Но и она не стала долго думать, молодежи в тех деревнях давно не было, старики же, пару лет подождав вестей, продуктов питания, пенсий, почты и всего остального, решили перейти на полное самообслуживание, то есть на натуральное хозяйство на уровне своих деревень. Как эти деревни связывались между собой, никому не известно, – то ли сговорившись посредством телепатии, что весьма вероятно, так как с гор время от времени какие-то сведения поступали, то ли вовсе не сговариваясь, – но жители пришли к единому решению – не умирать, пока не умрет каждый из тех, кто имел отношение к вычеркиванию их из жизни. Кроме того, тем старикам, как они говорили, хотелось посмотреть, чем все это в конце концов закончится.

Как раз они, видимо, в силу своего витального решения, и не поверили слухам, что он умер, более того, они предсказывали время, когда он избавится от своей болезни, не уточняя, каким будет это избавление, но настаивая на том, что оно наступит в ту секунду, когда перестанет идти дождь. А дождь шел не переставая, то усиливался, то ослабевал, проникал всюду, а главное, смывал все вокруг, всю накопившуюся грязь, дурные мысли, проходил через мозги, сердца, задевал печенки людей. Те, кто выходили под него, каждым днем становились чище. Особенно повезло бездомным, беспризорным, безработным, которых в стране было огромное количество и которым деваться было некуда и оставалось только невзирая на погоду, искать пропитания или какой-нибудь заработок. Тех, кто ездил на машинах, дождь задевал меньше, и вовсе не касался высоких чиновников, которые даже не знали, что идет дождь. Поэтому когда предсказания горцев дошли до них через водителей и телохранителей, они, выглянув в окна своих кабинетов, кроме того, что удивились живучести стариков, были поражены еще и тем, что на улицах не стало грязи.

Одно время проблема грязи очень беспокоила и его. С того времени, как он оседлал власть, именно грязь была его главной проблемой. В начале своей высокой карьеры он пытался с ней бороться, но потерпел сокрушительное поражение. Грязь буквально извергалась отовсюду, чего бы он ни касался, преследовала его, как живое существо. Доходило до мистики: он потребовал у Академии научных рассуждений разработать государственную программу по ликвидации грязи, благо, опыта по всякому устранению было не занимать: когда-то в Стране принимались ликвидировать все – бедность и богатство, религию и безграмотность, мысль и инакомыслие – такой нашел стих. На самом деле за время этой кампании так ничего искоренить не удалось. Впрочем и впоследствии тоже – что-то уходило, что-то приходило, исчезало и возникало, уничтоженное возрождалось безо всякого участия людей, и как бы власть ни пыталась все хорошее приписать себе в заслугу, ей не все и не всегда верили. И когда Академия взялась за разработку программы, выяснилось, что она сама тонет в грязи, что все мало-мальски рассуждения вместе с их носителями, включая лучших специалистов по уборке грязи, да и просто рядовых уборщиц, давно уже покинули страну. Все же проектанты сварганили какую-то писанину под руководством Главного академика, окрестили ее программой, долго мусолили на различных заседаниях, приняли массу деклараций, но от грязи так и не смогли избавиться, пока один из советников Самого не предложил простое решение: задвинуть всю грязь за фасады. Предложение понравилось всем, советника удостоили одной из высочайших наград Страны, а для осуществления идеи задействовали армию, создав специальное подразделение по борьбе с грязью. С тех пор Страна стала лучшей на планете по фасадам, но туристам-иностранцам запретили за них заходить.

И когда однажды выпал Большой снег, такой, что в Стране не выпадал никогда, и закрыл все, кроме неба, все вокруг стало белым-бело, дома, улицы, скверы и площади превратились в фрагменты невероятной сказки, все население Страны вывалило на свежевыпавшее чудо. Забыв обо всем, от мала до велика, от глубочайших стариков и безнадежных больных до инвалидов, едва передвигающих ноги, все начали самозабвенно играть в снежки, благо снег шел огромными, почти килограммовыми хлопьями, не нужно было нагибаться, чтобы делать снежки, их можно было ловить прямо из воздуха. Даже он не удержался, разрешил внуку выйти на улицу, правда, в окружении четырехсот двадцати телохранителей, трех подразделений морских пехотинцев, прошедших долгосрочное обучение в горах, поддерживаемых четырьмя вертолетами и семнадцатью бронированными боевыми машинами, оснащенными, в том числе, управляемыми снарядами дальнего действия. Но суть не в этом, а в том, что, глядя на снег, он чуть было не нашел решение проблемы грязи. Позвонил Главному академику и приказал во что бы то ни стало придумать способ удержания снега. Но то ли академик подвел, то ли снег, но вся белоснежная красота продержалась лишь неделю и сошла, вновь оголив всю грязь, принявшую под снегом еще более неприглядный вид. Тогда он махнул на это рукой и решил забыть о ее существовании, вспоминая о ней, только когда приезжал какой-нибудь высокопоставленный иностранный гость. Но и в этих случаях грязь особых забот не доставляла, территорию, по которой должен был проезжать визитер, очищали от всего, заборы красили, с деревьев смывали пыль, памятники приводили в порядок, а самые гиблые места застилали коврами нужного цвета, и так до следующего раза. Население же давно свыклось с грязью, и когда дождь начал очищать Страну, оно даже несколько подрастерялось. Не растерялись только чиновники, которые тут же принялись строчить рапорты и доклады об успешном преодолении многолетней проблемы уборки мусора. Но дождь не только избавлял от грязи, но и на корню уничтожал плантации мандрагоры и виноградники, вымывая из земли едва проснувшиеся корешки и оголяя корни лозы, превращая их в обычный гумус, освобождал некогда плодотворные земли от пестицидов и гербицидов, а разжиженная дождем грязь постепенно, прямо по магистральным дорогам, предназначенным для поездок высоких чиновников и высокопоставленных иностранных гостей, подбиралась к химическим заводам, нефтепроводам, газоносным линиям, электростанциям, игорным домам и, пользуясь его отсутствием, к Резиденции. Забеспокоились даже соседи, им своей грязи хватало, тут еще замаячила перспектива убирать чужую, и, бросив все дела, в срочном порядке начали возводить глухие заборы по линии своих границ, чтобы хоть как-то остановить наплыв, обладающий удивительным свойством – несмотря на свой предельно неприглядный вид, субстанция не пахла.