Сказания новой Руси. Рассказы, сказки, памфлеты, эссе
Идиллия у подружек могла продолжаться бесконечно, но в один прекрасный день…
На полдень шеф назначил оперативное совещание. Мы собрались в его кабинете, сидим, а самого шефа все нет и нет. Знаем: начальство никогда не опаздывает, оно всегда лишь задерживается. Ритка Орлова, секретарша, сказала, чтобы не расходились, так как шеф застрял в пробке и вот-вот будет. Мы наслышаны о его этих «пробках». Ждем. И судачим. О чем? Мужики – о футболе или рыбалке, бабы – перемывают косточки своим и чужим мужьям.
Они – перемывают, а я – сижу и, молча, гляжу в окно. Нет, я тоже мастер почесать языком, но не сегодня. Сейчас – не то настроение: сынулька что-то приболел, даже в школу не отпустил, сказал, чтобы лежал в постели и пил горячее молоко с медом. Сижу и спрашиваю себя: «Исполняет ли, негодник этакий, мои наставления?»
И тут мои мысли о сынульке прерывает истошный визг. По голосу знаю: это – Анька. Что было до этого? Понятия не имею. Но сейчас…
– Сдурела, да? – вопит Анька, обращаясь к подружке. – Как язык повернулся? Да мой муж!..
Верка хладнокровно прерывает:
– Твой муж – лошара необыкновенный.
– А твой, – Анька задыхается от возмущения и не может сразу подобрать слово пообиднее, – лопух развесистый, идиот, которому баба навесила преогромные рога.
– Ну, насчет рогов – не будем, – все также, проявляя олимпийское спокойствие, отпарировала Верка. – У моего всего лишь рожки, а у твоего – развесистые, оленьи. Вспомни, как ты во время прошлого отпуска спала в номере одновременно с двумя турками. Ну, вспомни: хорошо отделали тебя, не так ли? Сама мне признавалась, что тебе сильно понравилось и что ты готова повторить тот же сценарий, но теперь не с турками, а с арабами. Это ты говорила, что у них невероятной величины…
– Ты… Ты… Сучка, что говоришь, а? Если бы знал твой Лёшка, что ты в позапрошлом году каждую ночь меняла ё…..рей, то…
Только сейчас Верка не сдержалась, подскочила к Аньке и вцепилась в волосы. Началась между ними потасовка.
А наши мужики? Нет бы разнять… Они, забыв про футбол и рыбалку, глядят и ржут: получают от услышанной информации и от зрелища удовольствие.
В разгар битвы подруг в кабинете появился шеф. Прошел и сел в свое кресло. Обведя всех мрачным взглядом, бросил в образовавшуюся тишину:
– Все – по местам!
Мы, не ожидая ничего хорошего, теснясь в дверях, кинулись наутек.
К концу дня мы знали, что шеф принял решение: тотчас же уволить обеих драчуний. Они ушли. Я с ними не виделся больше и не знаю о дальнейшей судьбе. Краем уха слышал, что мужья, ни о чем не подозревая, по-прежнему без ума от жен. Значит? Мужья в неведении об истинной причине ухода с работы их любимых.
Душитель
Тарас Григорьевич Кулёмин как-то раз (черт его дёрнул) залез в томик Александра Сергеевича… Того самого… Классика… Нет-нет, не Грибоедова, а Пушкина. И на какой-то странице (он и не помнит) случайно прочитал одну-единственную строчку, ту самую строчку, на которую упал его испепеляюще пронзительный взгляд:
«Души прекрасные порывы».
Судьбоносная строчка. И, главное, Кулёминым понята и прочувствована до конца.
Далее читать не стал. Зачем? На призыв до селе ему совершенно неизвестного Пушкина ответил делом, то есть принялся душить любые прекрасные порывы, с которыми только встречался.
Так и живет Кулёмин: душит себе и душит много лет. Хорошо ли живет? Распрекрасно. Потому что душитель делом всей жизни занят. Стало быть, востребован во все времена.
Кулёмин не одинок. Вообще говоря, россияне поделены на две равные части – на тех, кто душит, и на тех, кого душат. Иной раз они меняются ролями. Так что все в порядке. И для огорчений нет оснований, ибо паритет всегда предпочтительнее, чем чье-либо превосходство.
Безгрешный чиновник
Семен Тертый – ответственный сотрудник аппарата администрации губернатора. И до того ответственный, что не позволяет себе на службе пить, курить и даже шашни заводить. Тяжко ему, но крепится: мимо проходит, вихляя аппетитным задом, длинноногая и голопупая блондинка – сплевывая, отворачивается. От греха – подальше. И только дома, возле жёнушки чувствует себя расслабленным. Свободным, значит, и чуть менее ответственным. Вот и сегодня. Не успел переступить порог родного очага, как жёнушка, протерев руки:
– Проходи, – говорит, – Сёмушка, – потом целует и помогает раздеться. Тут выбегает из детской Ксюшка. Девочка впервые сходила в детский сад. Девочка вздрагивает и жмется к ногам отца.
– Заболела? – спрашивает Семен Тертый свою любимицу.
– Мне страшно, папуль.
– Где страшно?
Хозяин проходит на кухню и садится. Следом приплелась Ксюшка.
– Там страшно, – девочка неопределенно машет рукой.
– В детском саду, что ли?
– Да, папуль.
– Не выдумывай.
– Папуль, я правду говорю… Дедушка Ленин там… стоит… – дочь поднимает глаза на отца. – Он же умер, правда, пап?
– Да, он умер и давно.
– Но воспитательница говорит, что он вечно живой и очень-очень любит детей… Мне так страшно…
– Почему?
– Если он любит детей, как я люблю пирожное, то он может и меня ведь съесть.
– Успокойся. Завтра зайду и скажу заведующей, чтобы убрала с детских глаз это древнее чучело.
Дочь уходит.
– Ну, Сёмушка, обедать будешь? – интересуется жена, гремя посудой.
– Какой еще обед? Днем обедают. А сейчас… Тащи бутылку.
Жена приносит, ставит на стол початую бутылку вина.
– Ты чего? Тут же – язычок смочить, – сердится Семен Тертый. – Давай непочатую… И не с этой мочой…
Жена исправляет ошибку. Семен Тертый наполняет до краев граненый стакан, одним махом опрокидывает.
– Ах, хороша! – восклицает он.
Жена вновь к нему подступает.
– У меня, милый, борщ вкусненький приготовлен. Может, борщецом закусишь?
Муж отрицательно мотает головой. Он вновь наливает и также махом опрокидывает.
– Я тебе, любимый, котлеточки пожарила. Может…
– Спятила!? Я не жрать сюда пришел.
Выливает остатки в стакан и опрокидывает. Жена:
– Возьми вот булочку… румяненькая, с пылу, с жару.
Семена, похоже, проняло.
– Л-л-ладно, д-д-давай.
Он откусывает и тотчас же валится под стол. Долго там шарашится. Потом с трудом встает на четвереньки и возмущенно рычит на жену:
– Т-т-ты что мне з-з-за булочку п-п-подсунула, а? С п-п-первого же п-п-прикуса – с ног в-в-валит!
Последние силы покидают ответственного сотрудника Семена Тертого. Он падает и на кухне раздается могучий храп.
Дамские суждения
1. Кто я такая?
К кому бы я ни подступила с этим для меня болезненным вопросом, все в голос отвечают одинаково:
– Идиотка!
– Но почему?! – восклицательно-вопрошающе произношу тотчас же я.
Подружки – в ответ лишь ржут, как необъезженные молодые кобылицы, а недруги – лишь крутят у виска, намекая, что у меня «не все дома».
Народ, а я отчего-то не согласна. Хоть тресни обушком по башке тут на месте, не согласна.
По утрам, когда гляжусь в зеркало, вижу вполне смазливенькую рожицу с карими большими глазами, по-моему, взирающими умно-проницательно оттуда на меня. Часто ядовито ухмыляюсь, но, клянусь всем святым, умею и мило распускать губки, обычно сложенные симпатичным и аккуратным бантиком, в очаровательной улыбке.
Подружки, когда в хорошем расположении духа и не завидуют мне, снисходят до объяснения:
– Липнешь, – говорят, – с расспросами. Зудишь, – говорят, – и зудишь в ухо. Достаешь, – говорят, – в печенках иногда, – говорят, – сидишь у всех.
Народ, а чего плохого, если я такая настырно-любопытная? Нет, чтобы похвалить… Нет, чтобы одобрительно шлепнуть по округленькой небольшой попке? И сказать:
– А ты, девка, ничего… Приятная во всех отношениях… Хоть спереди, хоть сзади, хоть в анфас, хоть в профиль.
Но нет! Идиотка и всё тут.
Надо бы как-то с этим бороться, да вот беда – средств борьбы не вижу.
2. Женщина должна кому-то нравиться
Потребность кому-то нравиться природой в женщине заложено. Даже тогда, когда она давно отцвела, когда ей давно за… Нет, в эти-то годы особенно. Чем реже мужчины обращают свое внимание, тем острее желание поймать хотя бы мимолетный их восхищенный взор. А если женщина к тому же и услышит из раскрывшихся в улыбке мужских уст комплимент, пусть даже дежурный, – это, если можно так выразиться, круче некуда.
Когда женщина говорит, что она плевать хотела на всё и вся, то она в этот момент, уж поверьте, лжет самой себе и окружающим.
…Тружусь я, если вам интересно, как пчёлка в улье, – день-деньской: потому что помощник нотариуса, которому приходится перелопачивать кучу нормативных актов, а после создавать гражданско-правовые шедевры. Например, завещательные распоряжения. Доход не ахти, но жить можно.
В кабинете нас четверо, то есть трое и плюс половинка. Что еще за «половинка»? На полставки. Шеф, иначе говоря, нотариус, привык считать каждый рубль дохода и расхода, поэтому в штате нет излишеств; посчитал, что для небольшой нотариальной конторы достаточно, если бухгалтерию будет вести человек, принятый на неполный рабочий день, – с восьми до двенадцати.
Кандидатуру на это место шеф отсеивал долго и тщательно. Ну и выбрал… Представил коллективу. Божий одуванчик – ни дать, ни взять. «Точно – за семьдесят» – решила я и не ошиблась. Потом узнала, что пару лет назад Людмила Марковна овдовела.
– Сгорел на работе, – сказала она о муже, поджав при этом тоненькие и сухонькие губки.
Я невольно подумала: «Работящим был…»
Но потом оказалось: Людмила Марковна в слова «сгорел на работе» вкладывала иной смысл; муж-то ее частенько поклонялся Бахусу, из-за того и случился ранний уход в иной мир.
Людмила Марковна с первого дня взяла за правило: являться на работу тютелька в тютельку, ни минутой позже, ни минутой раньше. Как ей это удавалось? Для меня загадка. Я тоже стараюсь: шеф не терпит, как он выражается, расхлябанности. Но мне не всегда удается соблюдать распорядок дня.
Вскоре, наблюдая за Людмилой Марковной, я заметила нечто для меня удивительное. Некий ритуал, что ли.
Половина двенадцатого. Наш бухгалтер, сидевшая прежде будто приклеенная к стулу, встает, подходит к настенному зеркалу и начинает прихорашиваться: приводит в порядок поседевшие и уже поредевшие волосы, поправляет, вооружившись помадой, губы, массирует, чтобы порозовели, щеки, поправляет воротничок наглухо застегнутого платья и одергивает его подол, разглаживая ладонью возможные складочки. Потом возвращается к рабочему столу, берет папку с финансовыми документами, напустив на себя необычайную важность и строгость, исчезает.
Минут через пятнадцать Людмила Марковна возвращается. На ее лице – лучезарная улыбка полного счастья. Я обычно спрашиваю:
– Как шеф? С ним всё в порядке?
Людмила Марковна откликается, но не сразу.
– Он, – говорит она с придыханием и закатывает глаза, – такой у нас лапонька. Скинуть бы мне, – продолжает восхищаться она, – годков несколько, определенно втюрилась бы…
Я умышленно недовольно хмыкаю:
– Тоже мне… В кого тут влюбляться? Маленький, кругленький зануда.
– Эх-хе-хе-хе, – вздыхает Людмила Марковна. – И ничего-то ты, Марго, в мужиках не понимаешь… Поживи с моё и… – она вновь закатывает глаза. – Такой обходительный. Встречает и провожает улыбкой.
Мы понимающе переглядываемся: этой своей дежурной улыбкой он одаривает всех – желанных ему и нежеланных. Но мы не горим желанием разочаровывать ее. Поэтому Людмила Марковна продолжает:
– Какой, право, мужчина! Девчонки, он не забыл про комплимент.
– Интересно…
– Как, – сказал шеф, – вы, Людмила Марковна, сегодня прекрасно выглядите.
В иной ситуации мы бы расхохотались, но здесь, еле сдерживая себя, молчим и киваем в знак согласия головами. Эту фразу мы все выучили наизусть и слышим, сказанную шефом в одной и той же интонации, ежедневно.
Ровно в полдень, не взглянув даже на часы, бухгалтер исчезает. Без нее, этого «божьего одуванчика», всем нам отчего-то становится грустно.
3. Вертихвостка
В соседнем с нами кабинете с недавних пор обосновалась Анька Дроздова. Как и я, помощник нотариуса. Как и я, закончила юрфак универа. Шеф ее взял не за красивые глазки, хотя они у Аньки, в самом деле, прелестны: два небольших вечно сверкающих бриллиантика. Может, глубиной юридических познаний покорила? Сомневаюсь. Соседки мои болтают, что Дроздова – дочь какой-то городской шишки. Папашка позвонил и пристроил. Шеф предпочел бы не брать: все знают, что не любит, как выражается он, «позвоночных». Но обстоятельства иногда выше даже всесильного моего шефа. Соседки вынуждены признать, что шеф, со своей стороны выставляя условия, долго торговался. И не продешевил: первое – это то, что папашка помог нотариальной конторе обзавестись хорошим помещением, почти в центре города, заключив с муниципалитетом договор на аренду на целых 49 лет; второе – заявил, что с Анькой не будет цацкаться и что та станет «пахать» наравне со всеми.
Узнав о новой сотруднице, Людмила Марковна, о которой я рассказала в предыдущей новелле, только многозначительно хмыкнула. Мы поняли ее хмыканье каждый по-своему.
А вчера…
Уже с утра Анька Дроздова забежала к нам. Будто случайно. Присела на минутку, а задержалась на полчаса. Хорошо, что шеф не увидел праздноболтающуюся.
Людмила Марковна все время молчала и не участвовала в нашей болтовне, а только тихо хмыкала. Но вот и она, оторвавшись от сверки годового баланса, подняла глаза, вытянула руки и стала разминать их.
– Мы писали, мы писали. Наши пальчики устали.
Анька, не сдержавшись, хихикнула: молодая, какой с нее спрос?
Людмила Марковна, нахмурившись, проворчала:
– Проживи с мое. А после и хихикай.
Анька попробовала что-то сказать в свое оправдание, но Людмила Марковна и слушать не стала.
– Вот что скажу тебе, девонька: не верти хвостом перед носом шефа! Я вижу все твои ужимки и прыжки.
Это прозвучало так, будто Людмила Марковна ревнует Аньку. Мы заметили и ухмыльнулись, но не Анька. Та, беззаботно болтая стройной ножкой, спешно парировала.
– Почему бы и нет? Я молода, хороша собой… Шеф тоже в самом расцвете сил… Так что… Мне и карты в руки.
Людмила Марковна, такая всегда сдержанная, тут, вспылив, выкрикнула:
– Неприлично лезть в постель шефа, понятно?!
– Фу! – воскликнула Анька и встала. – Ваши представления о жизни, Людмила Марковна, настолько обветшали, – Анька взялась за ручку двери, – что от прикосновения распадаются на частички пыли.
В след уходящей Людмила Марковна, уже успокоившись, заметила:
– Не умничай, вертихвостка.
Мне показалось, что теперь мы все Аньку будем за глаза называть не иначе, как вертихвостка.
4. Этот губительный феминизм
Я так считаю: иная женщина – потрясающе ненасытное существо; ей всегда чего-то недостает; она обычно чем-нибудь да недовольна и обязательно мечтает о большем, остановить её на достигнутом или на том, что уже имеет, невозможно.
…Конец девятнадцатого и начало двадцатого веков. Тогда громко заявили о себе суфражистки – это участницы зародившегося в Великобритании и США политического движения, выступавшие за равное избирательное право с мужчинами.
Заметьте: пока требовали всего лишь допустить к избирательным урнам. В конце концов, добились своего. Могли бы на этом и успокоиться. Но не такие эти женщины. Получив один лакомый кусок, стали замахиваться на другие.
Тогда суфражисток заменили феминистки: произошло плавное перерождение первых во вторых. Феминисткам (а это были уже существа, утрачивающие внешние половые признаки) потребовались и другие права. Феминистки посчитали, что могут управлять государством и заседать в парламентах, вести бизнес, заниматься политикой и даже (о, ужас!), служа в армии, воевать, то есть убивать себе равных, не хуже мужчин.
Посмотрите на сохранившиеся фотографии первой и самой одиозной феминистки России. Я пишу о Марии Бочкарёвой, о командирше женского батальона смерти. Посмотрите и увидите, что это уже не женщина, а самый настоящий мужик. Иной раз хуже мужика, истинный монстр, так как своими жестокостью и фанатизмом легко переплёвывала первых. По свидетельствам очевидцев, Бочкарёва наливалась кровью, ее глаза стекленели, когда убивала немцев в первой мировой. Ну, ладно, это были враги Отечества. Но она же с невероятной жестокостью заезжала в харю ослушницам, боевым подругам, будто свирепый вахмистр.
Где же тут хоть какие-то признаки женского начала? Нет их.
Феминистки и двадцать первого века агрессивны до невероятности. Самая яркая сторонница российского феминизма сегодня – это Маруся Ардатова, считающая, что нынешней бабе законный муж вообще не нужен. Утихомирить плоть? Так с этим легко справляются не претендующие ни на что альфонсы, а если на их содержание недостаточны финансы, то пользуются резиновыми игрушками – дёшево и сердито.
В самом деле, бабы теперь сами себя сексуально удовлетворяют, а детей делают из пробирки, без какого-либо вмешательства мужика даже в процесс зачатия. Теперь мечтают о том времени, когда и сперму будут производить с применением органической химии.
В остатке? А незатейливое заявление:
– Все мужики – слюнявистые сволочи!
При этом, засаживая мужика, визжат от удовольствия.
Я себя часто спрашиваю: куда ведут общество феминистки? Не раздумывая, отвечаю: в пропасть, к самоуничтожению человечества.
Феминисток разного калибра вижу вокруг. Они мне неприятны. Дружбу с подобными существами никогда не водила и не собираюсь водить. Я – не воительница с естественными законами природы. Я ни за какие блага не променяю теплую и шершавистую ладонь друга, скупую ласку самого дорогого мне человека – мужа. Я не стремилась и не стремлюсь к верховенству в семье. Я не мечтала и не мечтаю о власти. Я не лезу в дебри политики и о ней предпочитаю не рассуждать, ибо, считаю я, это «епархия» мужчины. Совершенно не вижу себя в роли армейского служивого, поскольку неприятно чинить кому-либо боль, воротит запах потных солдатских портянок, а еще боюсь крови, того больше – мышей. Иными словами, я – обыкновенная женщина и этого мне для счастливой жизни вполне достаточно. Если я не ошибаюсь, такою я своему мужу дико нравлюсь и он, мой муж, рядом со мной чувствует себя богатырем, способным для меня, внешне хрупкой и незащищенной, свернуть горы. И сворачивает! Это, бабоньки, просто здорово! Перестаньте тягаться со своими мужчинами и демонстрировать им собственную крутизну. Мы живем на свете для другого – для тепла, любви и ласки. Делитесь этим с мужчинами, и вы тоже станете, как и я, бесконечно счастливыми. Попробуйте, и вы убедитесь, что я права на все сто.
Дядюшка
(Глазами племянницы)
1. Итоги любовных исканий
– Скажи, дядюшка, – как-то осмелилась спросить я в очередной свой визит, – много ли подружек побывало в твоих руках?
– Как тебе, племянница, сказать… Не считал… А по правде, со счета сбился… Были… Да… Но на старости, видишь, один кукую… Расплачиваюсь за грехи давние… Эх-хе-хе, грехи наши… Ты же знаешь: несколько жен было… официальных.
– А… неофициальных?
– Тоже бывали, – ответил дядюшка и я заметила, как в его глазах забегали искорки веселости. – Были да сплыли.
– Где они теперь?
– Не слежу… Считаю: что с воза упало, то пропало.
– Неинтересно?
– Естественно, – дядюшка замолчал и стал глядеть в окно, где каштан от первых осенних похолоданий стал заливаться оранжевым цветом. – Да… Ошибался… Много раз ошибался. И, что особенно печально, ничему так и не научился. Говорят: умный учится на чужих ошибках, дурень на собственных… А я кто ж тогда?..
Во мне всё бунтует. Хочется опровергнуть, но, сдерживая бабьи эмоции, креплюсь, не возражаю. Вместо этого спрашиваю:
– Назови, дядюшка, хоть одну из «ошибок»?
– Одну?.. Коль пошла такая пьянка, – он ухмыльнулся, – то… Изволь, родная: назову главную. Но сильно не ругай меня, ладно?
Я рассмеялась и пообещала:
– Клянусь, не стану!
– Мое поколение – искалеченное… Такие, как я… С детства много, сама знаешь, читал… Классику девятнадцатого века. А в классике – чувства чисты, можно сказать, стерильны.
– Что-то тебя не понимаю, куда ведешь?
– Послушай и тогда… Как я люблю выражаться, одни охи-вздохи под Луной. Чувства до того невинны, что… С высоты прожитых лет готов спросить: откуда дети появлялись? Не от непорочных в щечку поцелуев же. Спустя годы, понял: русская литература и тогда была разной. Но нас от другой классики ограждали. Да… В классе, наверное, пятом, познакомился с детским изданием Рабле, с его героями – Гаргантюа и Пантагрюэлем. Проходит лет двадцать. Подписавшись на «Всемирную литературу», получаю, в частности, Рабле. Читаю и что же вижу? Герои-то и вовсе не те, которых я знал прежде: охальники отменные. Я имею в виду их отношения с противоположным полом. К чему я все это говорю? Ну, к тому, что вырос я без сексуального воспитания. Поэтому… Ошибался, так как имел извращенные представления о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной.
– Все равно не понимаю, дядюшка: не ты один, а все…
Дядюшка недовольно прервал.
– Не о других рассказываю, а о себе… Какое мне дело до «всех»?! Чтобы ты поняла, на пальчиках объясню… Знакомлюсь с девушкой. Встречаюсь неделю, другую. Влюбляюсь по уши: вижу одни достоинства и отказываюсь видеть недостатки.
– Романтическая натура, – вставляю я. – Ничего плохого.
– Э, нет, дорогая… Все не так… в моем случае. Я что, втюрившись, делаю? Становлюсь на колени и предлагаю руку и сердце…
– А девушка в ответ…
– От скороспелости моей шарахается в сторону. Нет, чтобы сделать шаг назад, остыть, выдохнуть и начать новое наступление на непокоренную крепость, я, обидевшись, ухожу навсегда.
– На что обижался? Неужели думал, что девушка тотчас же кинется к тебе на шею и заверещит на всю округу: «Да-да-да! Согласна! Буду твоей! На вечные времена!»
– Именно! К этому приготовила односторонняя классика. Другого исхода не видел: если влюблен, то следующий шаг, считал я, – женитьба, поход в отдел ЗАГСа. Подобные выходки повторялись из раза в раз. Я искренне считал, что секса с девушкой до свадьбы быть не может. Так случилось, в частности, и с первой моей женой. Через месяц расписались и только, отгуляв свадьбу, случился первый интим – у меня и у нее. Откуда мне было знать тогда, что, несмотря на чувства, возможна сексуальная несовместимость, заложенная, между прочим, в людях матушкой-природой?
– Ошибка твоя, дядюшка, громадная, стратегическая.
Он насупился.
– Не только моя, а и советской власти, – дядюшка вновь отвернулся и стал рассматривать что-то за окном.
– Согласна: пятьдесят на пятьдесят. Однако, дядюшка, став зрелым мужчиной, свое взял… Оторвался по полной.
– Ты права… – он, ухмыльнувшись, добавил. – Правда, кидаться в колени возлюбленной не перестал до самой старости. Чуть что – бац и я вновь на полу. Короче, горбатого могила лишь исправит – такой, племянница, итог моих любовных исканий.
2. Лёлька
Дядюшка (слава Богу, все еще жив) часто вспоминает своих женщин, а их (из тех, который я знаю) пару десятков точно наберется. Признается: охальник тот еще был. Верю ему на слово.
Сегодня, когда по привычке забежала попроведать, когда почаёвничали, старик, откинувшись на спинку стула, зажмурившись, в очередной раз начал «исповедоваться».
– В «Одноклассниках», – всем своим видом изображая недовольство, забурчал он, – нарисовалась… – я во время пауз ни о чем не спрашиваю, потому что знаю: бесполезно. Больше того, что захочет, не скажет. Клещами из него не вытянешь лишнего. – Лёлька, стерва этакая, – дядюшка так называет Ольгу, вторую свою официальную жену. – Как-то отыскала… Удумала… В качестве аватарки выставила фотку… Фотке-то без малого пятьдесят годков… Красотка… Была… Сейчас, пожалуй, стала другой: страшненькой… Как и я…
Насчет себя дядюшка явно преувеличил: выглядит, не смотря на груз прожитых лет, хорошо; молодые бабульки все еще косят блестящий глаз в его сторону.
– Ну, – продолжает он, – обменялись парой-тройкой сообщений. Понял: опустилась туда, откуда ее когда-то я вытянул за шкирку, – хочется спросить, а молчу. Жду терпеливо продолжения. – А когда-то, – на лице появляется счастливая улыбка, – ею гордился…. За плечами у нее – только семилетка… так с нею и осталась. Но, – дядюшка поднимает вверх указательный палец, – через пяток годков совместной жизни затыкала за пояс всех, даже с дипломами… Эрудиткой стала… Линотиписткой была… в типографии… Наберет текст, говаривали опытные корректора, так, что после нее проверять – пустая формальность… Гордился… Про жену же говорили…
Пауза. Дядюшка светится: воспоминания ему явно доставляют удовольствие.