Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

© Никитчук И. И., 2021

© ООО «Издательство Родина», 2021

Посвящается защитникам Советской власти на Украине и Российской Коммунистической партии большевиков РКП(б) Ленина-Сталина

Пролог

Имя Николая Щорса в советское время было широко известно в нашей стране. Герой гражданской войны, командующий прославленной 1-й Украинской советской дивизии, преобразованной позже в 44-ю стрелковую дивизию. О боевых делах его, о тех событиях, в каких он принимал участие, сказано немало. Историки-исследователи достаточно глубоко изучили боевой путь частей, возглавляемых им.

1918–1919-й годы были самыми сложными во всей истории гражданской войны на Украине. В том и заслуга Николая Щорса, что он, коммунист, сумел не только разобраться во всех сложностях, но и найти свое место в тех событиях. Боевой путь украинских повстанческих частей и составляет его биографию. Легендарное время породило легендарное имя.

В истории Коммунистической партии имя Н. А. Щорса значится среди военачальников. За короткое время, за год службы в Красной Армии, от командира полка Щорс поднялся до командующего дивизией.

Вот высказывания о нем его соратников, товарищей по оружию, которые сражались с ним бок о бок за светлые идеалы трудового народа, за власть Советов.

«Это было во время «нейтральной зоны» в начале сентября 1918 года. К начальнику штаба повстанческих отрядов тов. Петренко, в село Юриновку, пришел человек среднего роста, одет в солдатскую гимнастерку и брюки, с мягкой шляпой на голове. Это был Щорс. Он был назначен в распоряжение тов. Петренко зерновским штабом Всеукраинского ревкома.

При первой такой встрече с тов. Щорсом мне бросилось в глаза, что этот скромный, тихий и малоподвижный человек был полон кипучей энергией, которая переливалась через край. Позднее, встречаясь с ним не раз при разных обстоятельствах, я убедился, что Щорс рожден для партизанской войны. Смелый, находчивый, умеющий влиять на окружающих, он был выдающимся организатором. Став во главе одного из первых партизанских полков, тов. Щорс смог создать из него могучую боевую единицу.

Талантливый военачальник, смелый солдат, стойкий революционер, он, безусловно, мог бы стать выдающимся военным работником регулярной армии. С. Бубнов».

«Перед селом развернутым строем в серых потрепанных шинелях, кто в лаптях, кто в опорках, мало кто в сапогах, выстроились богунцы. Навстречу нам суховатый, подобранный, четкой выправки командир. Его шаг сдержанный и как бы пружинит. В этом чувствуются большая энергия и дисциплинированность. Взгляд открытый, прямой, ясный и твердый. Твердое пожатие руки. Четкая речь. Необыкновенный человек…

Таким запомнили командира 1-го Богунского полка тов. Щорса.

В Щорсе чувствуется серьезная военная подготовка. Но очень молодой. Несмотря на аккуратную бороду, ему далеко до 30. Антонов-Овсеенко».

«Прямота и ясность мысли и действия являлись особой чертой Николая Александровича. В жизни он был очень скромным… Преданность делу революции, наличие твердого характера, неугасимая энергия были теми качествами, которые сплачивали вокруг него преданных делу революции людей», – вспоминает бывший первый адъютант Богунского полка, впоследствии один из политработников 1-й Украинской советской дивизии, Н. Ю. Коцар.

«Это был очень выдержанный, революционно настроенный товарищ, – пишет о Н. А. Щорсе бывший начальник штаба 1-й Украинской советской дивизии С. И. Петриковский (Петренко). – Он был сравнительно небольшого роста и хорошо сложен. Особенное впечатление производили его глубокие стальные глаза… В Николае Щорсе была какая-то внутренняя страстность, революционное напряжение идейного борца, беззаветно преданного делу трудящихся, делу коммунизма. Он не знал страха, показывал пример личной храбрости… Замечательный друг и товарищ».

Бывший командир роты, богунец В. И. Ковшер делится воспоминаниями о событиях, которые происходили весной и летом 1919 года. «Когда мы штурмовали Коростень, Щорс громил врага в районе Махновка – Бердичев и прибыл в Коростень на следующий день. Весь участок дивизии слишком велик, а комдиву нужно быть всюду.

На станционной платформе Щорс… подпоясанный и с маузером на правом боку, в высоких сапогах, темно-защитного сукна брюках-галифе и такого же цвета, с чуть-чуть выдвинутым вперед козырьком фуражке, с прикрепленными к ее околышку шоферскими очками, поднялся на импровизированную трибуну, состоявшую, кажется, из багажной тележки…

Помню, какое ласковое, доброе лицо было у Николая Александровича Щорса, когда он осматривал взятый нами бронепоезд «Ганзя», когда он разговаривал с бойцами и командирами. Он жал бойцам руки, расспрашивал о подробностях боя…

Цепь оседает назад. Смотрю, со стороны пасеки несется с красным флажком трехколесный мотоцикл. Под частым пулеметным и ружейным огнем он подъезжает прямо к цепи. Из него с «льюисом» за спиной выскакивает человек… Вижу слегка бледное (как и всегда), серьезное… лицо. Это комдив… Он пробегает вдоль цепи, бросает нам несколько бодрых слов, и мы решительно переходим в наступление».

Двадцатитрехлетний юноша, казалось, он обладал неким таинственным даром, способным воодушевить солдат и превратить даже трусливую толпу в доблестную армию, не знающей страха, – в войско, что идет на битву с радостью в глазах и, подобно буре, нападает на врага. Таким был Николай Щорс.

Часть первая. Детство и юность

Белорусское Полесье – край озер, речек и речушек. Сухой земли, годной к полевым работам, немного, да и та родит скудно. Большая часть – плохие болотистые леса и трясина, поросшая камышом…

Возле леска одиноко стоит ветхая избенка с покосившейся крышей, покрытой соломой. За столом в своей хате, тяжело задумавшись, сидит рано состарившийся Мыкола Щорс. Он только что схоронил свою жену, Марию, которую «съела» болотная лихорадка да тяжелая ноша ежедневного труда.

Здесь он родился. Не понять, то ли крики болотных птиц, наполнявшие одинокую хату, то ли шум болотных кустарников пугал ребенка, только маленький Мыколка все плакал, кричал по ночам, плохо рос и смотрел на мать таким глубоким, старчески умным взглядом, что мать в тревоге отворачивала от него глаза. Не раз она в страхе даже думала, от нее ли этот ребенок.

Туго рос ребенок, но все же подрастал, и не опомнились, как привелось шить ему штаны, оставаясь все таким же чудным. Смотрит перед собой, а видит что-то далекое…

Когда ему исполнилось 7 лет, он уже смотрел на мир по-другому. Он многое знал. Умел различать различные травы, понимал, о чем говорят птицы, о чем кукует кукушка. Знал, что на свете властвует нечистая сила, мог рассказать и о русалках, которые на заре выходят с воды на берег, чтобы петь песни, придумывать рассказы об утопленниках… Весь мир был как сказка, полная чудес, таинственная, интересная и страшная…

Но вскоре все это захватил тяжелый крестьянский труд с восходом и до захода солнца…

Всю свою жизнь собирался Мыкола бросить бедные солонцеватые земли родного Полесья. Жалкий ее клочок не вознаграждал за его труд. Слышал он, что где-то далеко в Сибири нежится сухая, без болот и лесов земля, жирная и щедрая, наполненная нерастраченной силой. Рвался туда смолоду, но так ничего и не вышло, а с годами желание угасало. И все же, каждый раз, когда слышал о пустующих в Сибири землях, на которых гниют на корню вековые деревья, сердце его учащенно начинало стучать.

– А может, поедем, Саша? – всякий раз после этого спрашивал он старшего сына. – Деваться надо куда-нибудь, не проживем мы на своем клочке.

Но каждый раз остужали разгоряченную голову отца, не по годам расчетливые слова сына:

– Нет, батя, земля сибирская спокон веков не знает, что такое плуг. Как мы ее будем обрабатывать, зубами разве грызть? Нужны волы или лошади. А у нас с тобой всего по одной рубашке. Да и те все в заплатах…

Так Мыкола Щорс и не собрался с духом, не кинул свои края. Все силы до остатка вложил в безжалостно скупую белорусскую землю. Нестарым еще лег в нее и сам вслед за женой…

Александр, хоть внешне и походил на отца, но характером вышел другим. Такой же щуплый, сухощавый, невелик ростом, но не в пример отцу замкнут, трудно сближался с людьми.

Земля его не привлекала, больше тянулся к верстаку. Когда исполнилось 19 лет, решил вовсе расстаться с землей и покинуть отчий дом. Увез с собой лишь латаную перелатанную фуфайку, да еще фанерный сундучок с кое-каким инструментом. Это все, что смог выделить Мыкола Щорс сыну из своего хозяйства.

Прощаясь, отец прослезился:

– Ну, что, сынок… Дай бог тебе удачи… Может, ты найдешь свою более счастливую долю, чем моя…

За порог не провожал. По давнему преданию это была недобрая примета: тоска заест сына по родной хате…

На перекладных добрался Александр до Минска, а оттуда поехал железной дорогой, чугункой, как здесь ее называли. Ехал не долго, и через полторы сотни километров сошел на маленькой станции Сновск. В вокзальном буфете его внимание привлек поджарый, с чахлой соломенной бороденкой мужик. Шум вокзала, свистки паровозов мешали Александру слушать. Из обрывков разговора он понял: свежесколоченная артель направляется на Черниговщину, в казачье село Носовку. Село большое, на реке Снов, земли там супесные, леса сосновые, сухие, без болот. Но не земля и даже не лес интересовали Александра. Тот, кто вел разговор с мужиками, брал за душу другим. Недавно там проложили чугунку, начал расстраиваться пристанционный поселок, закладывалось крупное депо. Перспективы для рабочих рук открывались огромные. Вот он длинный рубль, и, оказалось, совсем рядом.

Александр робко подошел к группе совещающихся мужиков:

– Простите меня великодушно. Послышалось мне, что вы артель собираете… Так не будет ли на то ваша ласка, чтобы и меня в нее включить?..

Александр с трепетом в душе ожидал ответа.

– А почему бы и не включить, добр человек, если умеешь что-либо делать и не ленишься к тому же, – ответил тот, кто казался за старшего.

– Мы к работе привыкшие, могу работать по дереву, слесарничать…

– Нам такие как раз и нужны… Ну, что, мужики, берем парня в артель? – обратился он к окружавшим его артельщика.

– Берем… берем… почему не взять, – раздались вразнобой голоса.

– Ну, считай, вопрос решен. Тебя как звать?

– Александр Щорс.

– А меня, Михаил Табельчук. Вот и познакомились…

Так и прибился Александр Щорс к Табельчуку в подручные. Все лето ставили срубы домов, строили сараи, клуни. Заработки шли немалые. Но на покров день расстался Щорс с строящимся новым поселком Сновском. Из Минска пришла повестка идти в армию. Михайло Табельчук не скупился на добрые напутственные слова, звал вернуться после службы:

– Срубишь дом, введешь в него молодую хозяйку… И заживешь припеваючи. Заработков, как видишь, здесь на многие годы хватит.

Александр обещал…

Сдержал Александр Щорс слово. Годы прошли – вернулся Александр отставным солдатом.

Поселок Сновск возник в последней четверти XIX века. В 1871 году у сел Носовка, Коржовка и Гвоздиковка пролегла железная дорога, связавшая Белоруссию с Украиной. Через тихий, полноводный Снов – приток Десны – перешагнул ажурный на каменных быках мост. По этому мосту и повалил безземельный и безлошадный люд из гнилых болот Полесья на сухие, здоровые места Черниговщины. Вокруг станции и депо бурно шла застройка жилыми домами.

Пришлые лепились ближе к станции. Они-то и давали рабочую силу депо и железной дороге.

К концу века Сновск обрел облик пристанционного поселка. Станция внесла большие перемены в жизнь села. Батраки, а за ними и беднейшие селяне прибивались к железной дороге, к рабочему ремеслу. Применение своим натруженным рукам находили в избытке – вместо вил, кос брались за молотки, кирки, топоры. Бурно развивались ремесла, торговля. В Сновске появились целыми семьями жестянщики, сапожники, веревочники, портные, плотники, кровельщики, гончары. Добрую половину работных рук забрали кирпичные мастерские, депо и стрелочные будки.

Кроме белорусов-умельцев, из Гомеля и других мест в Сновск переселилось немало еврейских семей. Многодетные евреи строили длинные деревянные флигеля на два отдельных входа, с крытыми крылечками на улицу, непременно дощатый пристрой – лавочку. Торговали всем – от марафета, иголок до тульских самоваров и николаевской водки. Мясные лавки, булочные и галантерейные магазины обступали привокзальную площадь.

Осенью воскресными днями кишел базар. Селяне прибывали на возах. Везли битую и живую птицу, сало, вели скот. Среди них располагались бондари, гончары и прочие мастеровые со своим товаром. Шел извечный торг, обмен продуктов на товары. Тут же удачную покупку, да и неудачную, обмывали – ставили магарычи. Колокольный звон собирал сирых, калек, юродивых, таборами к реке сворачивали цыгане. Разряженные, в цветных лохмотьях, серебряных монетах, цыганки со стаями голопузых цыганят назойливо околпачивали простодушных селян. Пока цыганка гадает по ладоням, на зеркальце, цыганята обчистят весь воз, что достанут на вытянутую детскую руку. А их мужья, бородатые, горластые, в добрых сапогах и картузах с лакированным козырьком, в рубахах и штанах, исполосованных в ленточки, сбывали с рук пятнистых кляч. Сивобородые раскладывали прямо на земле поковки из железа – ножи, топоры, печные принадлежности, иные водили на цепи серого от пыли медведя. Вечерами в таборе устраивали пьянки с плясками, песнями и драками. Сновцы толпами собирались на цыганском берегу. Манила, вызывала любопытство чужая бездомная, кочевая, свободная жизнь…

Мало-помалу прижился Александр Щорс в Сновске. Михайло Табельчук помог ему устроиться в депо. Под его надзором освоил профессию деповского слесаря, получил рабочее место с верстаком. Начал самостоятельно зарабатывать себе на хлеб.

Среди чужих людей почти родной ему стала семья Табельчуков. Особенно близко сошелся со старшими детьми Михайла – Петром, Николаем и Казимиром. Хотя и была значительной разница между ними в летах, но это не мешало подросткам дружить с усатым отставным солдатом, делиться с ним своими секретами.

Особой привязанностью отличался Казимир, Казя, как звали его в семье. Это был худой, долговязый мальчик лет 5–6, с пытливым взглядом серых, как у отца, глазами. Его интересовало буквально все, и поэтому он всех одолевал вопросами. Почему тонет человек в реке? Почему птицы летают и не падают? Почему ветки качает ветер и откуда сам ветер?.. Эти вопросы ставил в тупик, прежде всего, отца Михайлу. Отмахивался от назойливого сына, делал сердитый вид:

– Отцепись ты, репьях. К батюшке ступай Николаю. Или к своим богомазам… Те втолкуют…

Надо сказать, что у Казимира было еще одно увлечение, даже, скорее, страсть. Он очень любил рисовать. Каждую весну перед пасхой, в церкви появлялся длинноволосый старец богомаз с юнцом помощником. Как звали старца и откуда он родом, никто не знал. Звали его все Богомазом. Сам он реставрировал иконы, а помощник красил краской паперть, окна, двери. Казя в такие дни не отходил от Богомаза, внимательно присматривался, как тот краски разводит, как он их кладет на холст. Все запоминал, а дома сам пробовал делать тоже самое. Рисовал на всем, что под руку попадало – на бумаге, на подоконниках, на стенах. Сестра, Александра, не успевала забеливать его рисунки…

Михайло, видя такую тягу сына, решил потратиться. Заказал знакомому машинисту, чтобы тот привез из Гомеля Казе краски настоящие и щетинные щетки. Казя, получив такое богатство, был на седьмом небе от счастья. Не уставал рисовать. Все стены были увешены его художествами. Домашние и соседи, подойдя к фанеркам с рисунками, пытались рассмотреть, что на них изображено. Долго всматривались, пожимали плечами, переглядывались… Для них это была обычная мазня.

Казя обижался:

– Эх, темнота!.. Масляную картину надо рассматривать издали.

И, действительно, отойдя на несколько шагов, можно было увидеть облака, хаты, деревья, знакомый мост через речку и даже купающихся ребятишек. На солнце играл серебряными искрами пруд, как будто рыбы купались в нем, а за ним, на взгорье пряталась за деревьями церковь. За кустарником лежал широкий и зеленый луг, порезанный извилинами реки…

Этот секрет масляной живописи Казимир подсмотрел тоже у Богомаза. Он видел, как тот клал на холст краски свободно, с избытком. Получалось коряво, а отойдешь – и краски оживают.

Но после окончания церковноприходской школы Казимира не отдали в художники. За обучение надо было платить большие деньги, которых, конечно, в семье не было. Отправили его в Вильно, в железнодорожное училище…

Жил Александр размеренно, ни о чем особенно не задумываясь, тем более о женитьбе: сторонился он женщин, считал, что его время женихаться прошло. Но жизнь оказалась сильнее. Заразом оборвалась его холостяцкая жизнь. Одним словом – судьба. А судьбу, как говорили старики, не обойдешь и не обманешь. Прямо наваждение какое-то. Рядом, у Табельчука, подросла старшая его дочь, Александра. Началось все как-то неожиданно, по весне. До того обращался с ней как с девчонкой. Давал даже шлепков, угощал пряниками по праздничным дням, не скупился и на поучения. И вдруг обнаружилось… совсем взрослая, невеста. Потерял Александр покой, заполнила Александра его мысли и сердце. Утром и вечером тер руки с мылом, брился каждый день. Раньше сам подстригал усы – нынче прибегал к помощи еврея-цирюльника. Справил пиджачную пару из недорогой шерсти, белую рубаху, полуботинки, в довершение обзавелся тростью и гамашами бежевого цвета. Каждый вечер пропадал у Табельчуков! Засиживался до ночи, норовил подсесть ближе к Александре. Побыть с ней наедине… И Александра ответила горячим любовным жаром…

Не ждали свадебной поры – покрова. Отгуляли свадьбу на спаса, по теплу.

Год молодые жили у Табельчуков. Но Александр мечтал о своем собственном доме. С осени еще приглядел он пустырь на Новобазарной улице, меж базаром и депо. Всю зиму завозил кругляк, тес, кирпич. С приходом тепла началась стройка – зазвенели пилы, засверкали топоры. В артель кликнули соседей. Верховодил Михайло.

Вскоре красовался сруб – желтый, нарядный, звено к звену, выставился на улицу свежеструганный частокол. Александр насажал яблоневых саженцев, вдоль ограды – кустов красной и черной смородины. Вырыл колодец. Молодая семья переехала в свой собственный дом.

Не задержались и с рождением ребенка. Родился первенец – сын! Всем семейством выбирали ему имя. Перебрали всех родных и близких, но сошлись на одном – назвали Николаем, как деда.

Новорожденного, как водится, понесли в церковь. С кумовьями таскался и дед Михайло. Заглядывая через плечо попа в толстую книгу записей, подсказывал:

– Мая двадцать пятого дня одна тысяча восемьсот девяносто пятого… Рабочий родитель-то.

Поп хмуро свел клочковатые брови.

– Нет в России такого сословия. Из крестьян младенец. Крестьянство – опора царю и отечеству. Да и столп духовному престолу. Захлопнув книгу, смилостивился:

– Расти внука, Михайло Антонович…

Сбылась у Александра давняя его мечта – обрел собственный кров, семью. Четвертый десяток разменял. Иным за всю жизнь того не иметь. Но осталась еще одна – самая заветная…

Который год за слесарным верстаком, кажется уже сросся с ним, вслепую может выточить любую деталь. Руки делали одно, а душа рвалась к другому. Мыслей его не покидал паровоз. С завистью провожал взглядом машинистов в черной суконной форме, проходивших двором в депо с жестяными сундучками.

Давно в мыслях мечтал он стать машинистом, ни с кем не делился этой мечтой – ни с тестем и даже жене не признавался. С годами мечта водить паровозы становилась все более притягательной. Глушил ее, отвлекаясь в своем подворье работой. Копался в саду, достраивался. Выкраивал время и сыну-первенцу. Пилил, строгал, сбивал деревянные игрушки…

Не успел Николай покинуть подвесную люльку, как его место там занял братишка Костя – в отличие от Николая, горластый, требовал к себе повышенного внимания всех живущих в доме.

Рождение второго сына прибавило и Александре работы. Идя под венец, сохраняла много от девчонки – угловатость, неловкость, теперь она мать, налилась сочной женской силой. Лицо сгладилось мягким овалом, ярче засияли голубые веселые глаза. Голову украшала охапка русых волос. Как все молодые женщины, чаще заворачивала их на затылке узлом. Проявился и табельчуковский характер – легкий, уравновешенный, спокойный. Любила кухню, стряпанье, часто и подолгу возилась с тестом. Престольные праздники, воскресные дни никогда не обходились без печеного и жареного…

Братья, Николай и Константин, разные по характеру, крепко держались друг друга. Десять месяцев, разделявшие их, сравнялись где-то на третьем, четвертом году. Николай хрупкий, на остром худеньком личике выделялись глаза – внимательные, серые, почти синие. Не очень разговорчив, степенный в движениях. Во всем противоположность старшему – Константину. Крепыш, плечист, веселый открытый нрав не мешал ему на улице пускать в дело и без дела кулаки. Любил Константин петь. Горланил в доме и на улице.

Дети обживали все вокруг себя. Сперва двор и сад казался им обширным миром, полным таинственных шорохов, которые иногда вселяли страх. Чуть позже потянуло за калитку, где шумела полная жизни улица. Но она не только увлекательнее двора, но и опаснее. Копыта лошадей, колеса, пьяные, соседские собаки, а хлестче – мальчишки. Тут-то нашлось дело для зудящих кулаков Константина. Дрался отчаянно. Постоянно ходил в свежих синяках. Отец смирял его буйный нрав осуждающим взглядом, мать – подзатыльником, ставила в пример старшего.

– Ну, что ты за ребенок такой, – в отчаянии говорила мать Константину. – Посмотри на Колю – не задира, без синяков, рубашка всегда с пуговицами, не дранная.

Но Николая собственный пример не обольщал. Он-то знал, половина братниных синяков, дыр на рубашке – из-за него. После таких разговоров ходил сам не свой: стыдно перед братом. Однажды не вытерпел пытки:

– Мама, Костей невиноватый! В меня пулял грудками Никитка Воробьев, сапожников, вот он и подрался…

В драках завязывалась уличная дружба. Несчетно раз на дню подерутся и помирятся. Не поделят лавочку у дома, клок пыльной дороги, гайку, вынутую из песка, кусок проволоки. Крики, слезы. Разбегутся по дворам. А погодя – мирные пересвисты, отодвигаются железные засовы.

Постепенно в округе дома Щорсов сложился свой край. Напротив, наискосок – подворье Воробьевых, за садом – Плющ Митька, Глушенко Сергей, Науменко Вася. Поддерживали их Мороз Сашка, Ермоленко Степка, Прокопович Николка…

К годам 6–7 стало тесно и на улице. Манила река. Первое время не рисковали: преграждало дорогу кладбище. Даже клятвенные заверения Степки Ермоленко, жившего у самых могилок, – мертвяки, мол, среди бела дня не бродят меж крестов, – не помогали. Пробили обходную тропку – за болотом, железнодорожной насыпью. Долгий, неудобный путь… Но все решилось просто. Как-то напали гвоздиковские, переплыв на самодельных плотах, отступая, самые отчаянные, среди них и Константин, закрепились на могилках. С того боя и обжили самую короткую дорогу к реке через кладбище…

Семья Щорсов быстро росла. Каждые два года в доме появлялся новый жилец. Акулина, за ней Екатерина, последней нашлась Ольга…

И все же Александр Николаевич добился своего. В 1904 году он сдал все экзамены на права машиниста. Свершилось самое заветное! В самостоятельный рейс шел как на праздник. Новая тужурка с белыми железными пуговицами, фуражка с зеленым кантом, тайком купил и белые нитяные перчатки. Взять их постеснялся, да того и не требовалось. Не пассажирский поезд – товарняк. Состав попался сборный, расхлябанный. Старенький и паровоз, весь в латках, будто худое корыто. Какие уж перчатки! Покуда одолел за ночь свой перегон – на вершок покрылся копотью.

Жил Александр Николаевич, как и большинство других работников депо, домом, семьей. Иногда читал газеты. Слышал и о запрещенной литературе. В депо время от времени появлялись тайные листовки. Читали их тесными кучками, вполголоса. Что в тех листках, к чему они звали, его не волновало. Не знал бы вовсе, не будь разговоров в семье тестя. Исходили они от шурина, Казимира…